спустился с лестницы и подсел к жене и дочери, точно к чужим людям.
Он не разговаривал с ними за обедом, а они не обратили внимания на
это ожесточенное, стиснутое, словно кулак, молчание. Не прощаясь, он
поднялся в свою комнату, лег и потушил свет. Много позже пришла его жена
после приятно проведенного вечера; предполагая, что он спит, она разде-
лась в темноте. Скоро он услыхал ее тяжелое дыхание.
Старик, наедине с самим собой, широко открытыми глазами смотрел в
пустоту ночи. Рядом с ним что-то лежало и глубоко дышало в темноте; он
силился вспомнить, что эту женщину, которая дышит одним воздухом с ним,
он когда-то знал молодой и страстной, что она родила ему ребенка и была
связана с ним глубочайшим таинством крови; он настойчиво внушал себе,
что это теплое и мягкое тело, лежащее так близко, что он мог коснуться
его рукой, когда-то было жизнью в его жизни. Но странно: мысли о прошлом
не вызывали в нем никаких чувств, и он слушал дыхание жены точно так же,
как доносящийся в открытое окно плеск волн, набегающих на прибрежную
гальку. Все это ушло, давно миновало, осталось только случайное и чуждое
соседство: кончено, все кончено навеки.
Еще один-единственный раз он вздрогнул - тихо, как бы крадучись,
скрипнула дверь в комнате дочери. "Итак, сегодня опять", - подумал он и
почувствовал легкий укол в уже омертвевшем, казалось, сердце. С минуту
что-то дергалось в нем, словно умирающий нерв. Но и это прошло: "Пусть
делает, что хочет! Что мне до нее!"
И старик опять откинулся на подушку. Мягче обволакивал мрак горячий
лоб, благотворная прохлада проникла в кровь. И вскоре неглубокий сон за-
туманил обессиленное сознание.
Проснувшись на другое утро, жена увидела, что он уже в пальто и в
шляпе. - Куда это ты? - спросила она сонным голосом.
Старик не обернулся; он невозмутимо засовывал ночную рубашку в чемо-
дан. - Ты ведь знаешь, я еду домой. Я беру с собой только самое необхо-
димое, остальное можете выслать.
Жена испугалась. Что это? Такого голоса она никогда у него не слыха-
ла: холодно, жестко прорывались слова сквозь стиснутые зубы. Она вскочи-
ла с постели. - Неужели ты хочешь уехать?.. Подожди... мы тоже едем, я
уже сказала Эрне...
Но он только нетерпеливо помотал головой. - Нет... нет... оставай-
тесь... не надо... - и, не оглядываясь, зашагал к двери. Ему пришлось
поставить чемодан на пол, чтобы нажать ручку.
И в этот краткий миг он вспомнил: тысячу раз он ставил чемодан с об-
разцами перед чужой дверью, прежде чем уйти, почтительно откланявшись и
предложив свои услуги для дальнейших поручений. Но здесь его дела кончи-
лись, поэтому он не счел нужным прощаться. Без единого слова, без про-
щального взгляда он поднял чемодан и захлопнул дверь между собой и своей
прежней жизнью.
Ни мать, ни дочь не поняли, что произошло. Но этот внезапный и реши-
тельный отъезд обеспокоил их. Тотчас же они послали ему вслед, в родной
город на юге Германии, письма с подробными объяснениями по поводу проис-
шедшего недоразумения, почти нежные, заботливые письма; они спрашивали,
благополучно ли он доехал, как его здоровье, и даже изъявляли готовность
немедленно прервать свое пребывание за границей. Он не ответил. Они пи-
сали, отправляли телеграммы: ответа не было. Только из конторы была по-
лучена сумма, упомянутая в одном из писем, - почтовый перевод со штемпе-
лем фирмы, без письма, без привета.
Столь необъяснимое, тягостное положение вещей побудило их ускорить
отъезд. Хотя они известили заранее о дне своего возвращения, никто не
встретил их на вокзале и дома тоже ничего не было приготовлено: прислуга
уверяла, что старик рассеянно бросил телеграмму на стол и ушел, не сде-
лав никаких распоряжений. Вечером, когда они уже сидели за обедом, нако-
нец хлопнула входная дверь; они вскочили и побежали ему навстречу; он
посмотрел на них с изумлением, - по-видимому, он забыл о телеграмме, -
но никаких чувств не выразил, равнодушно дал дочери обнять себя, прошел
с ними в столовую и с тем же безразличием слушал их рассказы. Он ни о
чем не спрашивал, молча сосал сигару, на вопросы отвечал односложно, но
чаще пропускал их мимо ушей; казалось, он спит с открытыми глазами. По-
том он грузно поднялся и ушел в свою комнату.
Так продолжалось и в последующие дни. Тщетно встревоженная жена пыта-
лась поговорить с ним: чем настойчивее она добивалась объяснения, тем
упрямее он уклонялся от него. Что-то в нем замкнулось, стало недоступ-
ным, отгородилось от домашних. Он еще обедал с ними за одним столом, вы-
ходил в гостиную, когда бывали гости, но сидел молча, погруженный в свои
мысли. Он оставался ко всему безучастен, и тому, кому случалось во время
разговора увидеть его глаза, становилось не по себе, ибо мертвый взгляд
их, устремленный в пространство, не замечал ничего вокруг.
Странности старика вскоре стали обращать на себя всеобщее внимание.
Знакомые, встречая его на улице, украдкой подталкивали друг друга лок-
тем: почтенный старик, один из самых богатых людей в городе, жался,
словно нищий, к стене, в измятой, криво надетой шляпе, в сюртуке, обсы-
панном пеплом, как-то странно шатаясь на каждом шагу и почти всегда
что-то бормоча себе под нос. Если с ним раскланивались, он испуганно
вскидывал глаза, если заговаривали, он смотрел на говорящего пустым
взглядом и забывал подать ему руку. Сначала многие думали, что старик
оглох, и громче повторяли сказанное. Но это была не глухота: ему требо-
валось время, чтобы очнуться от сна наяву, и посреди разговора он снова
впадал в странное забытье; глаза меркли, он обрывал разговор на полусло-
ве и спешил дальше, не замечая удивления собеседника. Видно было, что он
лишь с усилием отрывается от сонных грез, что он погружен в самого себя
и что люди для него уже не существуют. Он ни о ком не спрашивал, в
собственном доме не замечал немого отчаяния жены, растерянного недоуме-
ния дочери. Он не читал газет, не прислушивался к разговору; не было
слова, вопроса, который мог бы хоть на мгновение пробить непроницаемую
стену его равнодушия. Даже дело, которому он отдал столько лет жизни, -
и оно стало ему чуждо. Изредка он еще заглядывал в контору, но, когда
секретарь входил в кабинет, он заставал старика все в той же позе: сидя
в кресле у стола, он смотрел невидящим взглядом на непрочитанные письма.
Наконец, он сам понял, что он здесь лишний, и перестал приходить.
Но вот чему больше всего дивился весь город: старик, никогда не при-
надлежавший к числу верующих членов общины, вдруг стал религиозен. Рав-
нодушный ко всему и прежде не приходивший во время ни к обеду, ни на де-
ловые свидания, он не забывал в надлежащий час прийти в синагогу; там он
стоял, в черной шелковой ермолке, накинув на плечи белый талес, всегда в
одном и том же месте - где некогда стоял его отец, - и, раскачиваясь,
нараспев читал молитвы. В полупустом храме, где вокруг него слова гудели
чуждо и глухо, он больше, чем где-либо, чувствовал себя наедине с самим
собой; мир и покой заглушали его смятение, меньше давил мрак в собствен-
ной груди; когда же читали заупокойные молитвы и он видел родных, детей,
друзей умершего, истово и скорбно совершающих обряд и вновь и вновь при-
зывающих милосердие божие на усопшего, глаза его увлажнялись: он знал,
что он последыш. Никто за него не помолится. И он набожно бормотал мо-
литвы и думал о себе как о покойнике.
Однажды, поздно вечером, когда он возвращался из своих скитаний по
городу, его застиг дождь. Старик, по обыкновению, забыл захватить зон-
тик; извозчики предлагали свои услуги за небольшую плату, подъезды и
стеклянные навесы гостеприимно приглашали укрыться от внезапно разразив-
шейся грозы, но чудак невозмутимо шел и шел под ливнем. В помятой шляпе
образовалась лужа, с рукавов стекали ручьи ему под ноги; он не обращал
на это внимания и шагал дальше - почти единственный на опустевшей улице.
Промокший до нитки, похожий скорее на бродягу, чем на владельца нарядно-
го особняка, он подошел к своему дому. В ту же минуту у подъезда остано-
вился автомобиль с зажженными фарами, обдав его жидкой грязью. Дверцы
распахнулись, из ярко освещенной машины вышла его жена в сопровождении
какого-то важного гостя, услужливо державшего над ней зонт, и еще одного
господина; у самых дверей они столкнулись. Жена узнала его и ужаснулась,
увидев мужа в таком состоянии: насквозь мокрый, измятый, он напоминал
вытащенный из воды узел; она невольно отвела глаза. Старик сразу понял:
ей было стыдно за него перед гостями. И без горечи, без гнева, - чтобы
избавить ее от тягостной необходимости знакомить его, - он сделал еще
несколько шагов и смиренно вошел через черный ход.
С этого дня старик пользовался в собственном доме только черной лест-
ницей: здесь он был уверен, что никого не встретит. Здесь он никому не
мешал, и ему не мешали. Он перестал выходить к столу - старая служанка
приносила ему еду в комнату; если жена или дочь пытались проникнуть к
нему, он быстро выпроваживал их, несколько смущенный, но с непоколебимой
решимостью. В конце концов они оставили его в покое, отвыкли справляться
о нем, и он тоже ни о чем не спрашивал. Часто к нему доносились сквозь
стены смех и музыка из других, теперь уже чуждых ему комнат; он до позд-
ней ночи слышал шум подъезжавших и отъезжавших экипажей. Но так безраз-
лично ему было все это, что он даже не выглядывал из окна, - какое ему
до них дело? Только собака приходила иногда и ложилась перед кроватью
всеми забытого хозяина.
Он уже не испытывал боли в омертвелом сердце, но черный крот продол-
жал свою работу и вгрызался в кровоточащие внутренности. Приступы учаща-
лись с каждой неделей, и, наконец, измученный старик уступил настоянию
врача и подвергся тщательному осмотру. Профессор хмурился. Осторожно
подготовляя больного, он сказал, что необходима операция. Но старик не
испугался, он только грустно улыбнулся: слава богу, скоро конец! Конец
умиранию, приближается благостная смерть. Он запретил врачу сообщать об
этом семье, велел назначить день и приготовился. В последний раз он по-
шел к себе в контору (где никто уже не ждал его и все смотрели на него,
как на чужого), сел еще раз в черное кожаное кресло, в котором он за
тридцать лет, за всю свою жизнь, просидел тысячи и тысячи часов, потре-
бовал чековую книжку и заполнил один из листков; чек он передал ошелом-
ленному размером вклада старшине общины. Эта сумма предназначалась для
благотворительных целей и для ухода за его могилой; уклоняясь от выраже-
ний благодарности, он торопливо ушел; при этом он потерял шляпу, но даже
не захотел нагнуться, чтобы поднять ее. И так, с непокрытой головой, с
мутными глазами на желтом, морщинистом лице, он побрел (прохожие изум-
ленно смотрели ему вслед) на кладбище, к могиле родителей. Там тоже на
него с удивлением глядели любопытные. Он долго говорил с замшелыми кам-
нями, как говорят с живыми людьми. Извещал ли он о своем предстоящем
приходе, или просил благословения? Никто не слыхал его слов, только губы
шевелились, шепча молитвы, и все ниже опускалась голова. У выхода его
обступили нищие. Он стал поспешно вытаскивать из карманов монеты и бу-
мажки; когда он все уже роздал, притащилась древняя старуха, вся в мор-
щинах, и протянула руку. Он растерянно пошарил в карманах и ничего не
нашел. Только на пальце еще давило что-то тяжелое и ненужное - золотое
обручальное кольцо. Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в нем, -
он поспешно снял кольцо и отдал его изумленной старухе.
И так, нищим, исчерпанным до дна и одиноким, старик лег под нож хи-
рурга.
Когда старик пришел в себя после наркоза, врачи, ввиду тяжелого сос-
тояния больного, вызвали жену и дочь, уже осведомленных об операции. С
