подстерегает. Мало-помалу я оправилась от потрясения, и когда много лет
спустя мне представили молодого поляка, атташе австрийского посольства,
и в ответ на мой вопрос о той семье он рассказал, что сын его родствен-
ника десять лет тому назад застрелился в Монте-Карло, - я даже не
вздрогнула. Мне почти не было больно: быть может, - к чему скрывать свой
эгоизм? - я была даже рада, потому что теперь мне нечего было бояться,
что я когданибудь с ним встречусь, никто уже не мог свидетельствовать
против меня, кроме собственной памяти. С тех пор я стала спокойнее. Сос-
тариться - это ведь и значит перестать страшиться прошлого.
И теперь вы поймете, почему я решила заговорить с вами о себе, об
этом случае в моей жизни. Когда вы так горячо защищали мадам Анриэт и
утверждали, что двадцать четыре часа могут полностью изменить судьбу
женщины, мне показалось, что речь идет обо мне; я была вам благодарна,
потому что впервые почувствовала себя как бы оправданной. И я подумала:
хоть раз излить душу, - быть может, тогда снимется проклятие с моих вос-
поминаний и я смогу завтра же пойти туда и переступить порог того самого
зала, где меня подстерегала судьба, не питая ненависти ни к нему, ни к
себе. Тогда камень свалится с моей души, ляжет всей своей тяжестью на
прошлое, и оно уже никогда не воскреснет. Хорошо, что я смогла все это
вам рассказать, теперь мне легко и почти радостно... Благодарю вас за
это.
Миссис К. встала, и я почувствовал, что рассказ окончен. Несколько
смущенный, я искал и не находил слов. Должно быть, она поняла это и
быстро проговорила:
- Нет, прошу вас, не надо... я не хотела бы, чтобы вы отвечали мне
или сказали что-нибудь... Благодарю вас за то, что вы меня выслушали, и
желаю вам счастливого пути.
И она, прощаясь, протянула мне руку. Невольно я поднял глаза, и тро-
гательно прекрасным показалось мне лицо этой старой женщины, которая
приветливо и слегка смущенно глядела на меня. То ли отблеск минувшей
страсти, то ли замешательство залило румянцем ее лицо до самых корней
седых волос, - совсем как юная девушка стояла она передо мной, взволно-
ванная воспоминаниями и стыдясь своего признания. Я был тронут, мне хо-
телось выразить ей свое уважение, но что-то сдавило мне горло. Тогда я
низко склонился и почтительно поцеловал ее поблекшую, слегка дрожащую,
как осенний лист, руку.
ЗАКАТ ОДНОГО СЕРДЦА
Для того чтобы нанести сердцу сокрушительный удар, судьба не всегда
бьет сильно и наотмашь; вывести гибель из ничтожных причин - вот к чему
тяготеет ее неукротимое творческое своеволие. На нашем невнятном челове-
ческом языке мы называем это первое легкое прикосновение поводом и в
изумлении сравниваем его невесомость с могучим действием, которое он
оказывает впоследствии; но подобно тому, как болезнь возникает задолго
до того, как она обнаруживается, так и судьба человека начинается не в
ту минуту, когда она становится явной и неоспоримой. Она долго таится в
глубинах нашего существа, в нашей крови, прежде чем коснется нас извне.
Самопознание уже равносильно сопротивлению, и почти всегда оно тщетно.
Старик Соломонсон - у себя на родине он имел право именоваться ком-
мерции советником Соломонсоном - проснулся однажды ночью в номере гости-
ницы на озере Гарда, где он проводил пасхальные праздники со своей
семьей, - проснулся от жестокой боли: будто тисками сдавливало живот,
дыхание с трудом вырывалось из напряженной груди. Старик испугался: он
страдал болезнью печени, и у него часто бывали колики, а между тем, воп-
реки совету врачей, он не поехал лечиться в Карлсбад а предпочел сопро-
вождать свою семью на юг. Опасаясь серьезного приступа, он в страхе ощу-
пал свой большой живот и, несмотря на мучительную боль, несколько успо-
коился: давило только под ложечкой, очевидно из-за непривычной кухни, а
может быть, это легкое отравление - нередкий случай среди туристов в
Италии. Со вздохом облегчения он отвел дрожащую руку, но боль не прохо-
дила и не давала дышать. Тогда он, кряхтя и стеная, тяжело поднялся с
постели, надеясь движением разогнать боль. И в самом деле, когда он
встал на ноги и особенно когда сделал несколько шагов, ему сразу стало
легче. Но в темной комнате было тесно, и, кроме того, он боялся разбу-
дить жену, которая спала рядом, на второй кровати, и совершенно напрасно
встревожилась бы. Поэтому он накинул халат, надел ночные туфли на босу
ногу и осторожно пробрался в коридор, решив немного походить там.
В ту минуту, когда он отворял дверь в коридор, через настежь раскры-
тые окна с церковной башни донесся бой часов, четыре полнозвучных удара,
замирающие мягким трепетным звоном за озером: четыре часа утра.
В коридоре было темно, но старик отчетливо помнил, что он очень длин-
ный и прямой. Старик шагал из конца в конец, не нуждаясь в освещении,
глубоко дыша и радуясь тому, что боль понемногу проходит; он уже хотел
вернуться в комнату, как вдруг его остановил неясный шум. Где-то совсем
близко что-то скрипнуло, послышался шорох, тихий шепот, и узкая полоска
света из приоткрытой двери на мгновение прорезала темноту. Что это? Не-
вольно старик прижался в угол, - конечно, не из любопытства, а из вполне
понятного опасения, что кто-нибудь увидит, как он, словно лунатик, среди
ночи разгуливает по коридору. Но в то мгновение, когда блеснул свет, он
увидел - или ему померещилось, - что из приоткрывшейся двери выскользну-
ла женская фигура в белом и скрылась в противоположном конце коридора. И
верно - у одной из последних дверей тихо щелкнула ручка. И опять все за-
мерло во мраке.
Старик вдруг зашатался, словно его ударили прямо в сердце. Там, в са-
мом конце коридора, где предательски щелкнула ручка, там были... там
ведь были только его собственные комнаты, трехкомнатный номер, который
он снял для своей семьи. Жена - он оставил ее всего несколько минут тому
назад - крепко спала; значит, эта женщина - нет, ошибки быть не могло, -
крадучись выходившая из чужой комнаты, была его дочь Эрна, которой едва
исполнилось девятнадцать лет.
Похолодев от ужаса, старик затрясся всем телом. Его дочь Эрна, его
дитя, резвое, шаловливое дитя - нет, этого быть не может, он, конечно,
ошибся! Зачем она пошла в чужую комнату, если не... Как бешеного зверя
оттолкнул он эту мысль, но призрак скрывшейся женской фигуры властно
впился в его мозг - не вырвать его, не избавиться от него; он должен уз-
нать наверное, ошибся он или нет. Задыхаясь, держась за стену, добрался
он до двери ее комнаты, смежной с его спальней, и с отчаянием увидел,
что только здесь, только у этой единственной двери в щелку пробивалась
тоненькая нить света и предательски белела замочная скважина: в четыре
часа утра в ее комнате горел свет! И вот еще одно доказательство: щелк-
нул выключатель, белую нить света поглотил мрак - нет, нет, незачем себя
обманывать - Эрна, его дочь, вышла из чужой комнаты среди ночи и тайком
вернулась в свою.
Старик дрожал, как в лихорадке, его знобило, холодный пот выступил на
всем теле. Выломать дверь, наброситься на нее с кулаками, избить бесс-
тыдницу - было его первым побуждением. Но у него подкашивались ноги. Он
едва дотащился до своей комнаты и как смертельно раненое животное, почти
теряя сознание, упал на постель.
Старик лежал неподвижно и широко открытыми глазами смотрел в темноту.
Рядом слышалось ровное сонное дыхание жены. Первой его мыслью было рас-
толкать ее, сказать ей о страшном открытии, накричать, дать волю своему
гневу. Но как вымолвить, как выразить словами этот ужас? Никогда, никог-
да ему не выговорить их. Но что делать? Что делать?
Он силился собраться с мыслями. Но они, как летучие мыши, вслепую ме-
тались в мозгу. Ведь это просто чудовищно: Эрна, это нежное, заботливо
взлелеянное дитя с ласковыми глазами... давно ли, давно ли она сидела
над букварем и розовым пальчиком водила по трудным, непонятным буквам;
давно ли он заходил за ней в школу, и она выбегала к нему в голубом
платьице, а по дороге домой кормил ее пирожными в кондитерской - он еще
чувствовал поцелуй детских губ, сладких от сахара... Разве не вчера это
было?.. Нет, годы прошли с тех пор... но ведь вчера - в самом деле вчера
- она так по-детски упрашивала его купить ей пестрый голубой с золотом
свитер, выставленный в витрине. "Папочка, ну пожалуйста", - умильно сло-
жив руки и смеясь тем радостным, самоуверенным смехом, против которого
он никогда не мог устоять... А теперь, в двух шагах от его двери, она
пробиралась в комнату чужого мужчины, в его постель...
"Боже мой, боже мой... - невольно застонал старик. - Какой позор, ка-
кой позор!.. Мое дитя, мое нежное, любимое дитя с каким-то мужчиной... С
кем? Кто бы это мог быть? Всего только три дня как мы сюда приехали, и
раньше она не знала никого из этих вылощенных кретинов - ни графа,
Убальди с крохотной головой, ни итальянского офицера, ни этого меклен-
бургского барона... только на второй день после приезда они познакоми-
лись во время танцев, и уже с одним из них... Нет, он не мог быть пер-
вым, нет... это, наверное, началось еще раньше... дома... и я, дурак,
ничего не знал, ни о чем не догадывался, старый, обманутый дурак... Но
что я вообще о них
знаю?.. Целый день я работаю на них, сижу по четырнадцать часов в
конторе, точно так же, как прежде сидел в поезде с чемоданом, полным об-
разцов товара... ради денег, все ради денег... чтобы они могли покупать
нарядные платья, чтобы они были богаты... а вечером, когда я прихожу до-
мой, усталый, разбитый, их нет: они в театре, на балу, в гостях... Что я
знаю о них, о том, как они проводят день? Вот и знаю только одно: что
моя дочь по ночам отдает мужчинам свое юное, чистое тело, точно уличная
девка... Боже мой, какой позор!"
Старик тяжело стонал. Каждая новая мысль бередила его рану; ему каза-
лось, будто его мозг лежит открытый и в кровавой массе копошатся красные
черви.
"Но почему же я все это терпел?.. Почему я лежу здесь и мучаюсь, а
она, распутница, спокойно спит? Почему я сразу не ворвался к ней в ком-
нату и не сказал, что знаю об ее позоре?.. Почему я не переломал ей все
кости? Потому что я слаб... Потому что я трус... Я всегда был слишком
слаб с ними... но всем им уступал... я ведь так гордился тем, что могу
дать им легкую жизнь, пусть я сам жил как каторжный... Ногтями я выцара-
пывал для них пфенниг за пфеннигом... я готов был содрать кожу со своих
рук, лишь бы они были довольны... Но как только я создал для них бо-
гатство, они стали стыдиться меня... и неизящен-то я... и необразован...
А откуда у меня могло быть образование? Двенадцати лет меня уже взяли из
школы, и я должен был зарабатывать... зарабатывать... зарабатывать...
скитался с образцами сначала из деревни в деревню, потом из города в го-
род, пока не открыл свое дело... и едва они разбогатели и стали жить в
собственном доме, как мое честное, доброе имя стало им не к лицу... Зас-
тавили меня купить звание тайного коммерции советника... для того, чтобы
ее больше не называли фрау Соломонсон, чтобы корчить из себя аристокра-
ток... Аристократки!.. Они смеялись надо мной, когда я спорил против их
претензий, против их "хорошего общества", когда я рассказывал им, как
моя покойница мать вела дом, - тихо, скромно, жила только для отца и для
нас... называли меня отсталым, старомодным... "Ты слишком старомоден,
папочка", - посмеивалась она... Да, я старомоден... а она ложится в чу-
жую постель с чужими мужчинами... мое дитя, мое единственное дитя... Ох,
какой позор, какой позор!"
Он стонал так горестно, так мучительно, что его жена, наконец, прос-
нулась. - Что с тобой? - спросила она сонным голосом. Старик не ше-
вельнулся и затаил дыхание. Так он лежал неподвижно до утра в черном
