в кулаки, на лбу угрожающе вздулись жилы. Он, видимо, силился что-то
сказать или сделать. Но вдруг круто повернулся, быстро, тяжело перевали-
ваясь, засеменил к лестнице и торопливо, все ускоряя шаг, как будто спа-
саясь от погони, поднялся по ступенькам.
Старик, задыхаясь, бежал вверх по лестнице: только бы добраться до
своей комнаты, побыть одному, овладеть собой, перестать безумствовать!
Вот он уже достиг верхнего этажа, и вдруг - будто острые когти впились в
его внутренности; он побледнел как полотно и прислонился к стене. О эта
яростная, жгучая боль! Он стиснул зубы, чтобы не закричать, и, подавляя
стоны, корчился от мучительных колик.
Он сразу понял, что с ним: это был приступ болезни печени, один из
тех страшных приступов, которые нередко терзали его в последнее время;
но никогда он не испытывал таких ужасных мук, как в этот раз. "Избегайте
волнений, - вспомнилось ему предписание врача, и, несмотря на боль, он
злобно издевался над собой: - Легко сказать, избегайте волнений... пусть
господин профессор сам покажет, как это не волноваться, когда... ой...
ой..."
Старик громко стонал - так жгуче вонзались невидимые когти в истер-
занное тело. С трудом он дотащился до двери своего номера, открыл ее и,
упав на диван, впился зубами в подушку. Боль несколько утихла, как
только он лег; раскаленное острие уже не так глубоко проникало в изра-
ненные внутренности. "Надо бы компресс положить, - вспомнил он, - при-
нять капли - сразу станет легче". Но никого не было, кто бы помог ему,
никого. А у самого не хватало сил добраться до соседней комнаты или хотя
бы до звонка.
"Никого нет, - с горечью думал он, - вот так и подохну когда-нибудь,
как собака... Я ведь знаю, это не печень болит... это смерть подбирается
ко мне... я знаю, что все кончено, никакие профессора, никакие лекарства
мне не помогут... в шестьдесят пять лет не выздоравливают... Я знаю,
боль, которая все нутро мне переворачивает, - это смерть, и два-три го-
да, которые мне осталось прожить, это уже не жизнь, а умирание, одно
умирание... Но когда... когда же я жил?.. когда я жил для себя?.. Разве
это была жизнь? Вечная погоня за деньгами, только за деньгами... и
только для других, а теперь чем мне это поможет? У меня была жена: я
взял ее девушкой, любил ее, она родила мне ребенка; год за годом мы спа-
ли в одной постели, дышали одним дыханием... а теперь что стало с ней? Я
не узнаю ее лица, ее голоса... как чужая говорит она со мною, ей нет де-
ла до моей жизни, до моих чувств, мыслей, страданий... она давным-давно
стала для меня чужая... Куда все исчезло, куда ушло? И дочь была у ме-
ня... нянчил ее, растил, думал - начинаешь жить сызнова, лучше, счастли-
вее, чем выпало тебе на долю, и не умрешь весь, будешь жить в ней... и
вот она ночью уходит от тебя, отдается мужчинам... Только для себя я ум-
ру, для себя... для других я уже умер... Боже, боже, никогда еще я не
был так одинок!"
Жестокая боль время от времени еще впивалась в его тело, потом отпус-
кала, но другая боль все сильнее сдавливала виски; мысли, словно твер-
дые, острые, раскаленные кремни, нещадно жгли лоб. Только бы забыться
теперь, ни о чем не думать! Старик расстегнул сюртук и жилет; неуклюже,
бесформенно выпячивался большой живот под вздувшейся сорочкой. Он осто-
рожно нажал рукой на больное место. "Только это - я, - подумал он, -
только то, что болит там внутри, под горячей кожей; и только это еще
принадлежит мне; это моя болезнь, моя смерть... только это - я... нет
уже ни коммерции советника, ни жены, ни дочери, ни денег, ни дома, ни
конторы... осталось только то, что я сейчас осязаю пальцами - мой живот
и жгучая боль внутри... Все остальное вздор, не имеег больше никакого
смысла... а эта боль - только моя боль, и эта забота - только моя забо-
та... Они уже не понимают меня, и я не понимаю их... я совсем один, нае-
дине с самим собой - никогда я этого не сознавал так ясно. Но теперь,
когда смерть уже гнездится в моем теле, теперь, я чувствую... слишком
поздно, на шестьдесят пятом году, когда я скоро подохну, а они, бессты-
жие, танцуют, гуляют, шляются... теперь я знаю, что всю свою жизнь я от-
дал им, неблагодарным, и ни одного часа не жил для себя... Но какое мне
дело, какое мне до них дело?.. зачем думать о тех, кто не думает обо
мне? Лучше околеть, чем принять их жалость... какое мне до них дело?.."
Мало-помалу, шаг за шагом, оставляла его боль: уже не так цепко, не
так жгуче впивались в него свирепые когти. Но что-то чувствовалось, -
уже почти не боль, а что-то чуждое, инородное давило и теснило, проникая
вглубь. Старик лежал с закрытыми глазами и напряженно прислушивался к
тому, что происходило в нем: ему казалось, что какая-то чужая, неведомая
сила сперва острым, а теперь тупым орудием что-то выгребала из него,
нить за нитью обрывала что-то в его теле. Не было уже боли. Не было му-
чительных тисков. Но что-то тихо истлевало и разлагалось внутри, что-то
начало отмирать в нем. Все, чем он жил, все, что любил, сгорало на этом
медленном огне, обугливалось, покрывалось пеплом и падало в вязкую тину
равнодушия. Он смутно ощущал: что-то свершалось, что-то свершалось в то
время, как он лежал здесь, на диване, и с горечью думал о своей жизни.
Что-то кончалось. Что? Он слушал и слушал.
Так начался закат его сердца. Старик лежал с закрытыми глазами в по-
лутемной комнате; мало-помалу он задремал, и его затуманенному сознанию
представилось - не то сон, не то явь, - что откуда-то, из какой-то неви-
димой раны (которая не болит и о которой он не знает) сочится что-то
влажное, горячее и вливается в его жилы, как будто он истекает кровью,
но она течет не наружу, а внутрь. Ему не было больно, это происходило не
быстро, очень спокойно. Медленно просачивались капли и, точно тихие,
теплые слезы, падали в самое сердце. Но сердце не отозвалось ни единым
звуком; безмолвно вбирало в себя чуждую влагу, всасывало ее, как губка,
становилось все тяжелее, и вот оно уже набухло, ему уже тесно в грудной
клетке. Собственная тяжесть тянет его вниз, раздвигает связки, дергает
напряженные мышцы. Все нестерпимее давит и жмет истерзанное огромное
сердце. И вдруг - ах, как это больно! Его безмерно тяжелое сердце трога-
ется с места и начинает медленно опускаться. Не сразу, не рывком, а
плавно, постепенно отделилось оно от мышечной ткани и двинулось вниз; не
так, как падает брошенный с высоты камень или созревший плод; нет, как
губка, насыщенная влагой, опускалось оно - глубже, все глубже уходя в
пустоту, в небытие, куда-то за пределы его существа, в непроглядную
безбрежную ночь. И внезапно воцарилась зловещая тишина - воцарилась там,
где только что билось теплое, переполненное сердце: там стало пусто, хо-
лодно и жутко. Не слышно было стука, не просачивались капли: все утихло,
умерло. И будто в черном гробу лежало это непостижимо немое ничто в сод-
рогающейся груди.
Так ярко было это испытанное во сне чувство, так глубоко смятение,
охватившее старика, что он, проснувшись, невольно схватился за левую
сторону груди, чтобы проверить, есть ли у него сердце. Но, слава богу! -
чтото билось, глухо, размеренно под его пальцами, и все же казалось, что
эти глухие удары раздаются в пустом пространстве, а сердца нет. У него
было странное ощущение - как будто его собственное тело отделилось от
него. Боль не тревожила, ничто уже не дергало истерзанных нервов; все
безмолвствовало, все застыло, окаменело в нем. "Как же это так? - поду-
мал он. - Ведь только сейчас я невыносимо страдал, что-то жгло меня,
теснило, каждый нерв вздрагивал. Что же случилось со мною?" Он прислуши-
вался к пустоте внутри своего тела: не шевельнется ли там что-нибудь? Но
все ушло - не струилась кровь, не стучало сердце, он слушал, слушал:
нет, ничего, угасли, замерли все звуки. Ничто уже не теснило, не сжима-
ло, ничто не мучило: там, должно быть, было пусто и черно, как в сердце-
вине сгоревшего дерева. Вдруг ему почудилось, что он уже умер или что-то
умерло в нем - так медленно, так неслышно обращалась кровь в его жилах.
Холодным, как труп, ощущал он собственное тело, и ему было страшно при-
коснуться к нему теплой рукой.
Старик напряженно вслушивался в себя: он не слышал боя часов, доно-
сившегося с озера, не замечал, что сгущаются сумерки. Близилась ночь,
вечерний мрак постепенно вычеркивал предметы из темнеющей комнаты; по-
гас, наконец, и кусок неба, еще слабо светившийся в прямоугольнике окна.
Старик не замечал окружавшей его темноты: он вглядывался только во мрак
в нем самом, вслушивался только во внутреннюю пустоту, как в свою
смерть.
Вдруг в соседнюю комнату ворвался задорный смех, луч света брызнул
сквозь щель приоткрытой двери. Старик испуганно привскочил: жена, дочь!
Сейчас они увидят, что он лежит на диване, начнут расспрашивать. Он то-
ропливо застегнул жилет и сюртук; зачем им знать об его припадке, какое
им до этого дело?
Но мать и дочь не искали его. Они явно торопились: нетерпеливые удары
гонга в третий раз уже приглашали к обеду. По-видимому, они переодева-
лись, через дверь до него доносилось каждое движение. Вот они выдвинули
ящики комода, вот звякнули кольца на мраморном умывальнике, стукнули
брошенные ботинки; и, не умолкая ни на минуту, звучали их голоса: каждое
слово, каждый слог с убийственной отчетливостью доносился до насторожен-
ного слуха старика. Сначала они говорили о своих кавалерах, посмеиваясь
над ними, о забавном происшествии во время прогулки, перебрасывались от-
рывочными замечаниями, поспешно умываясь, причесываясь, прихорашиваясь.
Но вдруг разговор перешел на него.
- Где же папа? - спросила Эрна, видимо сама удивляясь, что так поздно
вспомнила о нем.
- Откуда я знаю? - ответил голос матери, раздраженной уже одним упо-
минанием о нем. - Вероятно, ждет внизу и в сотый раз перечитывает бирже-
вой бюллетень во франкфуртской газете - больше ведь он ничем не интере-
суется. Ты думаешь, он хоть раз взглянул на озеро? Он сказал мне сегод-
ня, что ему здесь не нравится. Он хотел, чтобы мы сегодня же уехали.
- Сегодня?.. Но почему же? - прозвучал голос Эрны.
- Не знаю. Кто его разберет? Здешнее общество его не устраивает, наши
знакомства ему не подходят - вероятно, сам чувствует, что он не на месте
среди них. Просто стыдно смотреть на него - всегда в измятом костюме, с
расстегнутым воротничком... Ты бы сказала ему, чтобы он хоть вечером
одевался приличнее - он тебя слушает. А сегодня утром... как он накинул-
ся на лейтенанта, - я готова была сквозь землю провалиться.
- Да, да... что это было?.. Я все хотела тебя спросить... что это
нашло на папу?.. Таким я его никогда не видала... я просто испугалась.
- Пустяки, просто был не в духе... наверное, цены на бирже упали...
или оттого, что мы говорили по-французски... Он не выносит, когда другие
веселятся... Ты не заметила: когда мы танцевали, он стоял у двери, точно
убийца, спрятавшийся за деревом... Уехать! Сию минуту уехать! - и только
потому, что ему так захотелось!.. Если ему здесь не нравится - это не
причина мешать нам веселиться... Но я не обращаю внимания на его капри-
зы, пусть говорит и делает что ему угодно.
Разговор оборвался. По-видимому, они закончили свой вечерний туалет,
потому что дверь в коридор стукнула, послышались шаги, щелкнул выключа-
тель, погас свет.
Старик неподвижно сидел на диване. Он слышал каждое слово. Но удиви-
тельно: он больше не чувствовал боли, ни малейшей боли. Неугомонный ча-
совой механизм, который еще недавно так невыносимо стучал и неистовство-
вал в груди, затих и успокоился - должно быть, он сломался. Ничто не
дрогнуло в нем от этого грубого прикосновения. Не было ни гнева, ни не-
нависти... ничего... ничего... Старик не спеша оправил костюм, осторожно
