ним неминуемо случится что-то ужасное. Каждую минуту я ждал, что кто-ни-
будь крикнет: "Держи вора! ", что начнется сутолока, шум и беднягу выво-
локут из толпы за рукава его желтого пальтишка - я не могу объяснить,
почему я проникся страшной уверенностью, что сегодня, именно сегодня его
постигнет неудача.
Но ничего не случилось. Ни криков, ни переполоха; наоборот, шелест,
шарканье, шум внезапно как оборвались. Сразу стало удивительно тихо,
словно все стоящие здесь двести-триста человек, будто по уговору, затаи-
ли дыхание, все с удвоенным напряжением впились глазами в аукциониста,
отступившего на шаг под лампу, при свете которой его лоб блестел особен-
но торжественно. Дело в том, что на сцену выступил главный аттракцион -
огромная ваза, личный подарок китайского императора французскому королю,
присланная триста лет назад и, как и многие другие вещи, во время рево-
люции таинственным образом отлучившаяся из Версаля. Четыре служителя в
ливреях с особой и подчеркнутой осторожностью подняли на стол драгоцен-
ный предмет - сияющую белизной округлость в синих прожилках, - и, внуши-
тельно откашлявшись, аукционист объявил предложенную цену - сто тридцать
тысяч франков! Сто тридцать тысяч - эта освященная четырьмя нулями цифра
была встречена благоговейным молчанием. Никто не решался предложить свою
цену, никто не решался проронить слово или переступить с ноги на ногу;
толпа распаренных, плотно прижатых друг к другу людей замерла в почти-
тельном восторге. Наконец, какой-то седенький старичок у левого края
стола поднял голову и быстро, негромко и как-то робко прошептал: "Сто
тридцать пять тысяч", после чего аукционист решительно возгласил: "Сто
сорок тысяч!"
И тут началась азартнейшая игра: представитель крупного американского
аукционного зала ограничивался тем, что подымал палец, и каждый раз циф-
ра, как на электрических часах, подскакивала еще на пять тысяч. На дру-
гом конце стола личный секретарь известного коллекционера (в публике ше-
потом называли его фамилию) каждый раз удваивал ставки; постепенно аук-
цион превратился в диалог между этими двумя покупателями, сидевшими на-
искосок друг от друга и упорно не желавшими встречаться глазами: оба об-
ращались только к аукционисту, которому этот торг явно доставлял удо-
вольствие. Наконец, когда дело дошло до двухсот шестидесяти тысяч, аме-
риканец в первый раз не поднял пальца; названная цифра, словно застыв,
повисла в воздухе. Возбуждение еще возросло, четыре раза аукционист пов-
торил: "Двести шестьдесят тысяч... двести шестьдесят тысяч..." Как соко-
ла на добычу бросал он в зал эту цифру. Потом сделал паузу, выжидающе
посмотрел направо, налево, (ах, он так охотно продолжил бы игру!): "Кто
больше?" Молчание... молчание. "Кто больше?" - в голосе его звучало поч-
ти отчаяние. Молчание дрогнуло, но струна не издала звука. Медленно под-
нялся молоток. Триста сердец перестали биться... "Двести шестьдесят ты-
сяч франков раз... двести шестьдесят тысяч два... двести шестьдесят ты-
сяч..."
Огромной глыбой стояло в онемевшем зале молчание, никто не дышал.
Торжественно, точно совершая религиозный обряд, поднял аукционист моло-
ток слоновой кости над онемевшей толпой. Еще раз предостерег: "Оконча-
тельно!" Ни звука! Ни отклика! "Двести шестьдесят тысяч... три!" Молоток
опустился, резко и сухо прозвучал его удар. Все! Двести шестьдесят тысяч
франков! Людская стена качнулась и распалась от этого резкого сухого
удара на отдельные живые лица, задвигалась, вздохнула, заохала, загово-
рила, откашлялась. Как единое тело шевелилась, потягивалась плотная
людская толпа, взмытая бурной волной, прокатившейся от передних рядов к
задним.
Я тоже почувствовал ее, - кто-то ткнул меня локтем в грудь. И сейчас
же чей-то голос рядом со мной пробормотал: "Pardon, monsieur!" Я вздрог-
нул. Его голос! Вот так чудо, ведь это он, он, о котором я так тосковал,
которого страстно разыскивал; набежавшая волна - какое счастливое совпа-
дение! - выбросила его прямо на меня. Теперь он, слава богу, опять тут,
совсем рядом, теперь, наконец, я могу охранить, уберечь его. Из предос-
торожности я, разумеется, не посмотрел ему прямо в лицо; только краешком
глаза взглянул на него сбоку, и не на лицо, а на руки, на его рабочий
инструмент, но - поразительно - они исчезли: вскоре я заметил, что он
крепко прижал руки к телу, а кисти, словно у него озябли пальцы, втянул
в рукава, чтобы их не было видно. Так намеченная им жертва почувствует
только будто случайное, ничем не грозящее прикосновение мягкой ткани,
опасная воровская рука спряталась в обшлаг, как когти в бархатную ко-
шачью лапку. Я был восхищен - отлично придумано! На кого же нацелился он
теперь? Я осторожно покосился на его соседей: справа от него стоял ху-
дой, застегнутый на все пуговицы господин, а перед ним второй, с широкой
неприступной спиной. Мне было неясно, как сможет он удачно подобраться к
одному из них. Но тут я почувствовал легкое прикосновение к собственному
колену, и сразу же мелькнула догадка - меня даже в холодный пот бросило:
неужели все эти приготовления делаются ради меня? Дурак ты, дурак, кого
ты собираешься обворовать? Единственного человека в этом зале, который
знает, кто ты! И, значит, мне предстоит последний и совершенно потрясаю-
щий урок - на собственной шкуре познакомиться с твоим ремеслом. В самом
деле, он как будто облюбовал меня, именно меня; этот злополучный неудач-
ник наметил именно меня, друга, читающего его мысли, единственною чело-
века, который проник в тайны его ремесла!
Да, несомненно, приготовления относились ко мне, я не ошибся, я уже
чувствовал, как осторожно прижался к моему боку локоть соседа, как ти-
хонько, чуть заметно подбирался ко мне рукав со спрятанной в нем рукой,
верно уже нацелившейся быстро скользнуть во внутренний карман моего пид-
жака, едва только начнутся движение и давка. Правда, я мог бы принять
некоторые контрмеры и тогда был бы в полной безопасности; достаточно
чуть повернуться или застегнуть пиджак, но, странно, у меня не хватало
на это сил, - все тело было как загипнотизировано возбужденным ожидани-
ем. Все мышцы, все нервы словно оцепенели, и пока я ждал в тупом напря-
жении, я мысленно сосчитал деньги в своем бумажнике. Все то время, что
мысли мои были заняты бумажником, я ощущал у себя на груди его теплое и
спокойное прикосновение (ведь мы начинаем ощущать каждую частицу нашего
тела, каждый зуб, каждый палец, каждый нерв, как только о них подумаем).
Значит, пока бумажник был еще на месте и я мог спокойно ждать предстоя-
щее посягательство. Но, удивительное дело, я сам не знал, желаю я этого
посягательства или нет. Я запутался в своих чувствах и как бы раздвоил-
ся. С одной стороны, мне хотелось, чтобы этот дурак, ради своего же бла-
га, оставил меня в покое; с другой стороны, я с тем же томительным нап-
ряжением, как у зубного врача, когда бормашина приближается к больному
зубу, ожидал, чтобы он проявил свое мастерство, ожидал последнего решаю-
щего действия. А он, словно желая наказать меня за мое любопытство, ни
капли не торопился. Он все еще выжидал, но от меня не отходил. Он все
время пододвигался ближе, еще ближе, и хотя все мои чувства были парали-
зованы этим настойчивым прикосновением, одновременно каким-то другим,
шестым чувством я совершенно ясно слышал, как аукционист выкрикивал
предлагаемые цены: "Три тысячи семьсот пятьдесят... Кто больше? Три ты-
сячи семьсот шестьдесят... семьсот семьдесят... семьсот восемьдесят...
кто больше? Кто больше?" Затем молоток опустился. И опять после его уда-
ра по толпе пробежала легкая волна, и в тот же миг я почувствовал, что
она докатилась и до меня. Прикосновения я не ощутил, но мне почудилось,
будто по мне скользнула змея, пробежало чье-то чужое дыхание, такое
быстрое и неуловимое, что я бы его ни за что не заметил, если бы любо-
пытство не держало меня все время начеку. Только пола моего пальто чуть
колыхнулась, как от легкого ветерка, я почувствовал нежное дуновение,
словно мимо пролетела птица и...
И вдруг случилось то, чего я никак не ожидал: моя собственная рука
дернулась кверху и схватила чужую руку у меня под пальто. Я и не думал
прибегать к такой грубой самозащите. Это было для меня самого неожидан-
ное, рефлекторное движение мускулов. Рука автоматически дернулась из
чисто физического инстинкта самозащиты. И вот - какое безумие! - к моему
собственному удивлению и ужасу, мои пальцы крепко сжали запястье чужой,
холодной, дрожащей руки. Нет, этого я не хотел!
Эту секунду я не могу описать. Я оцепенел от страха, вдруг почувство-
вав, что насильно сжимаю живое человеческое тело, холодную чужую руку. И
совершенно так же оцепенел от страха и он. Как у меня не хватало сил, не
хватало духа отпустить его руку, так и у него не хватало решимости, не
хватало духа вырвать ее. "Четыреста пятьдесят... четыреста шестьдесят...
четыреста семьдесят..." - патетически гремел с возвышения голос аукцио-
ниста, а я все еще держал чужую, холодную и дрожащую руку. "Четыреста
восемьдесят... четыреста девяносто". Никто не замечал, что происходит
между нами, никто не подозревал, что здесь между двумя людьми встала
судьба; только между нами двумя, только между нашими до предела натяну-
тыми нервами разыгрывалась небывалая битва. "Пятьсот... пятьсот де-
сять... пятьсот двадцать..." - все быстрее мелькали цифры. Наконец - на-
верно, прошло секунд десять, не больше - я пришел в себя. Я отпустил чу-
жую руку. Она сейчас же скользнула прочь и исчезла в рукаве желтого
пальтишка.
"Пятьсот шестьдесят... пятьсот семьдесят... пятьсот восемьдесят...
шестьсот... шестьсот десять..." - продолжало греметь с возвышения, а мы,
два сообщника, связанные общей тайной, стояли рядом, парализованные
только что пережитым. Я все еще ощущал тепло его тела, крепко прижатого
к моему, и теперь, когда нервы сдали и у меня начали дрожать колени, мне
почудилось, будто эта легкая дрожь передалась и ему. "Шестьсот двад-
цать... тридцать... сорок... пятьдесят... шестьдесят... семьдесят..."
Все выше подскакивали цифры, а мы по-прежнему стояли рядом, скованные
друг с другом железным кольцом страха. Наконец, я обрел силу хоть немно-
го повернуть голову и взглянуть на него. И в тот же миг он взглянул на
меня. Глаза наши встретились. "Пожалей, пожалей, не выдавай меня!" - ка-
залось, молили его выцветшие маленькие глаза; страх его затравленной ду-
ши, извечный страх всякой земной твари глядел из расширенных зрачков, и
усики жалобно вздрагивали. Я увидел ясно только его широко открытые гла-
за, лицо заслонил такой безмерный страх, какого я ни до того, ни после
не видал ни на одном лице. Мне стало невыразимо стыдно, что человек
смотрит мне в глаза таким рабьим, таким собачьим взглядом, словно я
властен над жизнью и смертью, и его страх я воспринял как унижение; я
смущенно отвел глаза.
Он понял. Он знал теперь, что я ни за что не выдам его, и это созна-
ние вернуло ему силы. Легким движением он чуть-чуть отклонился от меня,
я почувствовал, что он хочет совсем уйти. Сначала слегка отодвинулось
плотно прижатое колено, потом стало ослабевать ощущение чужого тепла у
локтя, и вдруг - у меня было такое чувство, словно уходит часть меня са-
мого, - место рядом со мной оказалось пустым. Мой собрат по несчастью
юркнул в толпу и исчез. Сначала я вздохнул с облегчением, почувствовав,
что уже не так тесно. Но в следующее мгновение я испугался: что он, бед-
няга, будет теперь делать? Ему нужны деньги, а я, я его должник, я обя-
зан ему за столь занимательно проведенный день, я, его невольный соу-
частник, должен ему помочь! Я бросился за ним вдогонку. Но какая насмеш-
ка судьбы! Этот неудачник не понял моего доброго намерения, и, издали
