подвергался аресту. На Гран-Сассо-д'Италиа водятся медведи, но это очень
далеко. Аквила - красивый город. Летом по вечерам прохладно, а весна в
Абруццах самая прекрасная во всей Италии. Но лучше всего осень, когда можно
охотиться в каштановых рощах. Дичь очень хороша, потому что питается
виноградом. И завтрака с собой никогда не нужно брать, крестьяне считают за
честь, если поешь у них в доме вместе с ними. Немного погодя я заснул.
Глава двенадцатая
Палата была длинная, с окнами по правой стене и дверью в углу, которая вела в перевязочную. Один ряд коек, где была и моя, стоял вдоль стены, напротив окон, а другой - под окнами, напротив стены. Лежа на левом боку, я видел дверь перевязочной. В глубине была еще одна дверь, в которую иногда входили люди. Когда у кого-нибудь начиналась агония, его койку загораживали ширмой так, чтобы никто не видел, как он умирает, и только башмаки и обмотки врачей и санитаров видны были из-под ширмы, а иногда под конец слышался шепот. Потом из-за ширмы выходил
[73]
священник, и тогда санитары снова заходили за ширму и выносили оттуда умершего, с головой накрытого одеялом, и несли его вдоль прохода между койками, и кто-нибудь складывал ширму и убирал ее.
В это утро палатный врач спросил меня, чувствую ли я себя в силах завтра
выехать. Я сказал, что да. Он сказал, что в таком случае меня отправят рано
утром. Для меня лучше, сказал он, совершить переезд теперь, пока еще не
слишком жарко.
Когда поднимали с койки, чтобы нести в перевязочную, можно было
посмотреть в окно и увидеть новые могилы в саду. Там, у двери, выходящей в
сад, сидел солдат, который мастерил кресты и писал на них имена, чины и
названия полка тех, кто был похоронен в саду. Он также выполнял поручения
раненых и в свободное время сделал мне зажигалку из пустого патрона от
австрийской винтовки. Врачи были очень милые и казались очень опытными. Им
непременно хотелось отправить меня в Милан. Нас торопились всех выписать и
отправить в тыл, чтобы освободить все койки к началу наступления.
Вечером, накануне моего отъезда из полевого госпиталя, пришел Ринальди и
с ним наш главный врач. Они сказали, что меня отправляют в Милан, в
американский госпиталь, который только что открылся. Ожидалось прибытие из
Америки нескольких санитарных отрядов, и этот госпиталь должен был
обслуживать их и всех других американцев в итальянской армии. В Красном
Кресте их было много. Соединенные Штаты объявили войну Германии, но не
Австрии.
Итальянцы были уверены, что Америка объявит войну и Австрии, и поэтому
они очень радовались приезду американцев, хотя бы просто служащих Красного
Креста. Меня спросили, как я думаю, объявит ли президент Вильсон войну
Австрии, и я сказал, что это вопрос дней. Я не знал, что мы имеем против
Австрии, но казалось логичным, что раз объявили войну Германии, значит,
объявят и Австрии. Меня спросили, объявим ли мы войну Турции. Я сказал: да,
вероятно, мы объявим войну Турции. А Болгарии? Мы уже выпили несколько
стаканов коньяку, и я сказал: да, черт побери, и Болгарии тоже и Японии. Как
же [74] так, сказали они, ведь Япония союзница Англии. Все равно, этим гадам
англичанам доверять нельзя. Японцы хотят Гавайские острова, сказал я. А где
это Гавайские острова? В Тихом океане. А почему японцы их хотят? Да они их и
не хотят вовсе, сказал я. Это все одни разговоры. Японцы прелестный
маленький народ, любят танцы и легкое вино. Совсем как французы, сказал
майор. Мы отнимем у французов Ниццу и Савойю. И Корсику отнимем, и
Адриатическое побережье, сказал Ринальди. К Италии возвратится величие Рима,
сказал майор. Мне не нравится Рим, сказал я. Там жарко и полно блох. Вам не
нравится Рим? Нет, я люблю Рим. Рим - мать народов. Никогда не забуду, как
Ромул сосал Тибр. Что? Ничего. Поедемте все в Рим. Поедемте в Рим сегодня
вечером и больше не вернемся. Рим - прекрасный город, сказал майор. Отец и
мать народов, сказал я. Roma женского рода, сказал Ринальди. Roma не может
быть отцом. А кто же тогда отец? Святой дух? Не богохульствуйте. Я не
богохульствую, я прошу разъяснения. Вы пьяны, бэби. Кто меня напоил? Я вас
напоил, сказал майор. Я вас напоил, потому что люблю вас и потому что
Америка вступила в войну. Дальше некуда, сказал я. Вы утром уезжаете, бэби,
сказал Ринальди. В Рим, сказал я. Нет, в Милан, сказал майор, в
"Кристаль-Палас", в "Кова", к Кампари, к Биффи, в Galleria. Счастливчик. В
"Гран-Италиа", сказал я, где я возьму взаймы у Жоржа. В "Ла Скала", сказал
Ринальди. Вы будете ходить в "Ла Скала". Каждый вечер, сказал я. Вам будет
не по карману каждый вечер, сказал майор. Билеты очень дороги. Я выпишу
предъявительский чек на своего дедушку, сказал я. Какой чек?
Предъявительский. Он должен уплатить, или меня посадят в тюрьму. Мистер
Кэнингэм в банке устроит мне это. Я живу предъявительскими чеками. Неужели
дедушка отправит в тюрьму патриота-внука, который умирает за спасение
Италии? Да здравствует американский Гарибальди, сказал Ринальди. Да
здравствуют предъявительские чеки, сказал я. Не надо шуметь, сказал майор.
Нас уже несколько раз просили не шуметь. Так вы правда завтра едете,
Федерико? Я же вам говорил, он едет в американский госпиталь, [75] сказал
Ринальди. К красоткам сестрам. Не то что бородатые сиделки полевого
госпиталя. Да, да, сказал майор, я знаю, что он едет в американский
госпиталь. Мне не мешают бороды, сказал я. Если кто хочет отпустить бороду -
на здоровье. Отчего бы вам не отпустить бороду, signor maggiore? Она не
влезет в противогаз. Влезет. В противогаз все влезет. Я раз наблевал в
противогаз. Не так громко, бэби, сказал Ринальди. Мы все знаем, что вы были
на фронте. Ах вы, милый бэби, что я буду делать, когда вы уедете? Нам пора,
сказал майор. А то начинаются сентименты. Слушайте, у меня для вас есть
сюрприз. Ваша англичанка. Знаете? Та, к которой вы каждый вечер ходили в
английский госпиталь? Она тоже едет в Милан. Она и еще одна сестра едут на
службу в американский госпиталь. Из Америки еще не прибыли сестры. Я сегодня
говорил с начальником их riparto (1). У них слишком много женщин здесь, на
фронте. Решили отправить часть в тыл. Как это вам нравится, бэби? Ничего? А?
Будете жить в большом городе и любезничать со своей англичанкой. Почему я не
ранен? Еще успеете, сказал я. Нам пора, сказал майор. Мы пьем и шумим и
беспокоим Федерико. Не уходите. Нет, нам пора. До свидания. Счастливый путь.
Всего хорошего. Ciao. Ciao. Ciao. Поскорее возвращайтесь, бэби. Ринальди
поцеловал меня. От вас пахнет лизолом. До свидания, бэби. До свидания. Всего
хорошего. Майор похлопал меня по плечу. Они вышли на цыпочках. Я чувствовал,
что совершенно пьян, но заснул.
На следующее утро мы выехали в Милан и ровно через двое суток прибыли на место. Ехать было скверно. Мы долго стояли на запасном пути, не доезжая Местре, и ребятишки подходили и заглядывали в окна. Я уговорил одного мальчика сходить за бутылкой коньяку, но он вернулся и сказал, что есть только граппа. Я велел ему взять граппу, и когда он принес бутылку, я сказал, чтобы сдачу он оставил себе, и мой сосед и я напились пьяными и проспали до самой
----------------------------------------
(1) Отряд (итал.).
[76]
Виченцы, где я проснулся, и меня вырвало прямо на пол. Это не имело значения, потому что моего соседа несколько раз вырвало на пол еще раньше. Потом я думал, что умру от жажды, и на остановке в Вероне я окликнул солдата, который прохаживался взад и вперед у поезда, и он принес мне воды. Я разбудил Жоржетти, соседа, который напился вместе со мной, и предложил ему воды. Он сказал, чтобы я ее вылил ему на голову, и снова заснул. Солдат не хотел брать монету, которую я предложил ему за труды, и принес мне мясистый апельсин. Я сосал и выплевывал кожицу и смотрел, как солдат ходит взад и вперед у товарного вагона на соседнем пути, и немного погодя поезд дернул и тронулся.
[77]
Книга вторая
Глава тринадцатая
Мы приехали в Милан рано утром, и нас выгрузили на товарной станции. Санитарный автомобиль повез меня в американский госпиталь. Лежа в автомобиле на носилках я не мог определить, какими улицами мы едем, но когда носилки вытащили, я увидел рыночную площадь и распахнутую дверь закусочной, откуда девушка выметала сор. Улицу поливали, и пахло ранним утром. Санитары поставили носилки на землю и вошли в дом. Потом они вернулись вместе со швейцаром. Швейцар был седоусый, в фуражке с галунами, но без ливреи. Носилки не умещались в кабине лифта, и они заспорили, что лучше: снять ли меня с носилок и поднять на лифте или нести на носилках по лестнице. Я слушал их спор. Они порешили - на лифте. Меня стали поднимать с носилок.
- Легче, легче, - сказал я. - Осторожнее.
В кабине было тесно, и когда мои ноги согнулись, мне стало очень больно.
- Выпрямите мои ноги, - сказал я.
- Нельзя, signor tenente. He хватает места.
Человек, сказавший это, поддерживал меня одной рукой, а я его обхватил за
шею. Его дыхание обдало меня металлическим запахом чеснока и красного вина.
- Ты потише, - сказал другой санитар.
- А что я, не тихо, что ли? [78]
- Потише, говорят тебе, - повторил другой, тот, что держал мои ноги.
Я увидел, как затворились двери кабины, захлопнулась решетка, и швейцар
надавил кнопку четвертого этажа. У швейцара был озабоченный вид. Лифт
медленно пошел вверх.
- Тяжело? - спросил я человека, от которого пахло чесноком.
- Ничего, - сказал он. На лице у него выступил пот, и он кряхтел. Лифт
поднимался все выше и наконец остановился. Человек, который держал мои ноги,
отворил дверь и вышел. Мы очутились на площадке. На площадку выходило
несколько дверей с медными ручками. Человек, который держал мои ноги, нажал
кнопку. Мы услышали, как за дверью затрещал звонок. Никто не отозвался.
Потом по лестнице поднялся швейцар.
- Где они все? - спросили санитары.
- Не знаю, - сказал швейцар. - Они спят внизу.
- Позовите кого-нибудь.
Швейцар позвонил, потом постучался, потом отворил дверь и вошел. Когда он
вернулся, за ним шла пожилая женщина в очках. Волосы ее были растрепаны, и
прическа разваливалась, она была в форме сестры милосердия.
- Я не понимаю, - сказала она. - Я не понимаю по-итальянски.
- Я говорю по-английски, - сказал я. - Нужно устроить меня куда-нибудь.
- Ни одна палата не готова. Мы еще никого не ждали.
Она старалась подобрать волосы и близоруко щурилась на меня.
- Покажите, куда меня положить.
- Не знаю, - сказала она. - Мы никого не ждали. Я не могу положить вас
куда попало.
- Все равно куда, - сказал я. - Затем швейцару по-итальянски: - Найдите
свободную комнату.
- Они все свободны, - сказал швейцар. - Вы здесь первый раненый. - Он
держал фуражку в руке и смотрел на пожилую сестру.
- Да положите вы меня куда-нибудь, ради бога! - Боль в согнутых ногах все
усиливалась, и я чувство[79] вал, как она насквозь пронизывает кость.
Швейцар скрылся за дверью вместе с седой сестрой и быстро вернулся.
- Идите за мной, - сказал он. Меня понесли длинным коридором и внесли в
комнату со спущенными шторами. В ней пахло новой мебелью. У стены стояла
кровать, в углу - большой зеркальный шкаф. Меня положили на кровать.
- Я не могу дать простынь, - сказала женщина, - простыни все заперты.
Я не стал разговаривать с ней.
- У меня в кармане деньги, - сказал я швейцару. - В том, который
застегнут на пуговицу.
Швейцар достал деньги. Оба санитара стояли у постели с шапками в руках.
- Дайте им обоим по пять лир и пять лир возьмите себе. Мои бумаги в
другом кармане. Можете отдать их сестре.
