рубашку. Сидя в машине, я чувствовал на груди его металлический футляр.
Скоро я позабыл о нем. После своего ранения я его больше не видел. Вероятно,
его снял кто-нибудь на перевязочном пункте.
Переправившись через мост, мы поехали быстрее, и скоро впереди на дороге
мы увидели пыль от остальных машин. Дорога сделала петлю, и мы увидели все
три машины; они казались совсем маленькими, пыль вставала из-под колес и
уходила за деревья. Мы поравнялись с ними, обогнали их и свернули на другую
дорогу, которая шла в гору. Ехать в колонне совсем не плохо, если находишься
в головной машине, и я уселся поудобнее и стал смотреть по сторонам. Мы
ехали по предгорью со стороны реки, и когда дорога забралась выше, на севере
показались высокие вершины, на которых уже лежал снег. Я оглянулся и увидел,
как остальные три машины поднимаются в гору, отделенные друг от друга
облаками пыли. Мы миновали длинный караван навьюченных мулов; рядом с мулами
шли погонщики в красных фесках. Это были берсальеры.
После каравана мулов нам уже больше ничего не попадалось навстречу, и мы
взбирались с холма на холм и потом длинным отлогим склоном спустились в
речную долину. Здесь дорога была обсажена деревьями, и за правой шпалерой
деревьев я увидел реку, неглубокую, прозрачную и быструю. Река обмелела и
текла узкими протоками среди полос песка и гальки, а иногда, как сияние,
разливалась по устланному галькой дну. У самого берега я видел глубокие ямы,
вода в них была голубая, как небо. Я видел каменные мостики, дугой
перекинутые через реку, к которым вели тропинки, ответвлявшиеся от дороги, и
каменные крестьянские дома с канделябрами грушевых деревьев вдоль южной
стены, и низкие каменные ограды в полях. Дорога долго шла по долине, а потом
мы свернули и снова стали подниматься в гору. Дорога круто поднималась
вверх, вилась и кружила в каштановой роще и наконец пошла вдоль кряжа горы.
В просветах между деревьями видна была долина, и там, далеко внизу, блестела
на солнце извилина реки, разделявшей две армии. Мы поехали по новой [47]
каменистой военной дороге, проложенной по самому гребню кряжа, и я смотрел
на север, где тянулись две цепи гор, зеленые и темные до линии вечных
снегов, а выше белые и яркие в лучах солнца. Потом, когда опять начался
подъем, я увидел третью цепь гор, высокие снеговые горы, белые, как мел, и
изрезанные причудливыми складками, а за ними вдалеке вставали еще горы, и
нельзя было сказать, видишь ли их или это только кажется. Это все были
австрийские горы, а у нас таких не было. Впереди был закругленный поворот
направо, и в просвет между деревьями я увидел, как дорога дальше круто
спускается вниз. По этой дороге двигались войска, и грузовики, и мулы с
горными орудиями, и когда мы ехали по ней вниз, держась у самого края, мне
была видна река далеко внизу, шпалы и рельсы, бегущие рядом, старый
железнодорожный мост, а за рекой, у подножья горы, разрушенные дома городка,
который мы должны были взять.
Уже почти стемнело, когда мы спустились вниз и выехали на главную дорогу,
проложенную вдоль берега реки.
Глава девятая
Дорога была запружена транспортом и людьми; по обе стороны ее тянулись щиты из рогожи и соломенных циновок, и циновки перекрывали ее сверху, делая похожей на вход в цирк или селение дикарей. Мы медленно продвигались по этому соломенному туннелю и наконец выехали на голое, расчищенное место, где прежде была железнодорожная станция. Дальше дорога была прорыта в береговой насыпи, и по всей длине ее в насыпи были сделаны укрытия, и в них засела пехота. Солнце садилось, и, глядя поверх насыпи, я видел австрийские наблюдательные аэростаты, темневшие на закатном небе над горами по ту сторону реки. Мы поставили машины за развалинами кирпичного завода. В обжигательных печах и нескольких глубоких ямах оборудованы были перевязочные пункты. Среди врачей было трое моих знакомых.
[48]
Главный врач сказал мне, что когда начнется и наши машины примут раненых, мы повезем их замаскированной дорогой вдоль берега и потом вверх, к перевалу, где расположен пост и где раненых будут ждать другие машины. Только бы на дороге не образовалась пробка, сказал он. Другого пути не было. Дорогу замаскировали, потому что она просматривалась с австрийского берега. Здесь, на кирпичном заводе, береговая насыпь защищала нас от ружейного и пулеметного огня. Через реку вел только один полуразрушенный мост. Когда начнется артиллерийский обстрел, наведут еще один мост, а часть войск переправится вброд у изгиба реки, где мелко. Главный врач был низенький человек с подкрученными кверху усами. Он был в чине майора, участвовал в ливийской войне и имел две нашивки за ранения. Он сказал, что, если все пройдет хорошо, он представит меня к награде. Я сказал, что, надеюсь, все пройдет хорошо, и поблагодарил его за доброту. Я спросил, есть ли здесь большой блиндаж, где могли бы поместиться шоферы, и он вызвал солдата проводить меня. Я пошел за солдатом, и мы очень быстро дошли до блиндажа, который оказался очень удобным. Шоферы были довольны, и я оставил их там. Главный врач пригласил меня выпить с ним и еще с двумя офицерами. Мы выпили рому, и я почувствовал себя среди друзей. Становилось темно. Я спросил, в котором часу начнется атака, и мне сказали, что как только совсем стемнеет. Я вернулся к шоферам. Они сидели в блиндаже и разговаривали, и когда я вошел, они замолчали. Я дал им по пачке сигарет "Македония", слабо набитых сигарет, из которых сыпался табак, и нужно было закрутить конец, прежде чем закуривать. Маньера чиркнул зажигалкой и дал всем закурить. Зажигалка была сделана в виде радиатора фиата. Я рассказал им все, что узнал.
- Почему мы не видели поста, когда сюда ехали? - спросил Пассини.
- Он как раз за поворотом, где мы свернули.
- Да, весело будет ехать по этой дороге, - сказал Маньера.
- Дадут нам жизни австрийцы, так их и так.
- Уж будьте покойны. [49]
- А как насчет того, чтобы поесть, лейтенант? Когда начнется, нечего
будет и думать об еде.
- Сейчас пойду узнаю, - сказал я.
- Нам тут сидеть или можно выйти наружу?
- Лучше сидите тут.
Я вернулся к главному врачу, и он сказал, что походная кухня сейчас
прибудет и шоферы могут прийти за похлебкой. Котелки он им даст, если у них
своих нет. Я сказал, что, кажется, у них есть свои. Я вернулся назад и
сказал шоферам, что приду за ними, как только привезут еду. Маньера сказал,
что хорошо бы, ее привезли прежде, чем начнется обстрел. Они молчали, пока я
не ушел. Они все четверо были механики и ненавидели войну.
Я пошел проведать машины и посмотреть, что делается кругом, а затем
вернулся в блиндаж к шоферам. Мы все сидели на земле, прислонившись котенке,
и курили. Снаружи было уже почти темно. Земля в блиндаже была теплая и
сухая, и я прислонился к стенке плечами и расслабил все мышцы тела.
- Кто идет в атаку? - спросил Гавуцци.
- Берсальеры.
- Одни берсальеры?
- Кажется, да.
- Для настоящей атаки здесь слишком мало войск.
- Вероятно, это просто диверсия, а настоящая атака будет не здесь.
- А солдаты, которые идут в атаку, это знают?
- Не думаю.
- Конечно, не знают, - сказал Маньера. - Знали бы, так не пошли бы.
- Еще как пошли бы, - сказал Пассини. - Берсальеры дураки.
- Они храбрые солдаты и соблюдают дисциплину, - сказал я.
- Они здоровые парни, и у них у всех грудь широченная. Но все равно они
дураки.
- Вот гренадеры молодцы, - сказал Маньера. Это была шутка. Все четверо
захохотали.
- Это при вас было, tenente, когда они отказались идти, а потом каждого
десятого расстреляли?
- Нет. [50]
- Было такое дело. Их выстроили и отсчитали каждого десятого. Карабинеры
их расстреливали.
- Карабинеры, - сказал Пассини и сплюнул на землю. - Но гренадеры-то:
шести футов росту. И отказались идти.
- Вот отказались бы все, и война бы кончилась, - сказал Маньера.
- Ну, гренадеры вовсе об этом не думали. Просто струсили. Офицеры-то все
были из знати.
- А некоторые офицеры одни пошли.
- Двоих офицеров застрелил сержант за то, что они не хотели идти.
- Некоторые рядовые тоже пошли.
- Которые пошли, тех и не выстраивали, когда брали десятого.
- Однако моего земляка там расстреляли, - сказал Пассини. - Большой
такой, красивый парень, высокий, как раз для гренадера. Вечно в Риме. Вечно
с девочками. Вечно с карабинерами. - Он засмеялся. - Теперь у его дома
поставили часового со штыком, и никто не смеет навещать его мать, и отца, и
сестер, а его отца лишили всех гражданских прав, и даже голосовать он не
может. И закон их больше не защищает. Всякий приходи и бери у них что
хочешь.
- Если б не страх, что семье грозит такое, никто бы не пошел в атаку.
- Ну да. Альпийские стрелки пошли бы. Полк Виктора-Эммануила пошел бы.
Пожалуй, и берсальеры тоже.
- А ведь и берсальеры удирали. Теперь они стараются забыть об этом.
- Вы напрасно позволяете нам вести такие разговоры, tenente. Evviva
l'esercito! (1) - ехидно заметил Пассини.
- Я эти разговоры уже слышал, - сказал я. - Но покуда вы сидите за рулем
и делаете свое дело...
- ...и говорите достаточно тихо, чтобы не могли улышать другие офицеры, -
закончил Маньера.
- Я считаю, что мы должны довести войну до конца, - сказал я. - Война не
кончится, если одна ---------------------------------------(1) Да
здравствует армия! (итал.) [51] сторона перестанет драться. Будет только
хуже, если мы перестанем драться.
- Хуже быть не может, - почтительно сказал Пассини. - Нет ничего хуже
войны.
- Поражение еще хуже.
- Вряд ли, - сказал Пассини по-прежнему почтительно. - Что такое
поражение? Ну, вернемся домой.
- Враг пойдет за вами. Возьмет ваш дом. Возьмет ваших сестер.
- Едва ли, - сказал Пассини. - Так уж за каждым и пойдет. Пусть каждый
защищает свой дом. Пусть не выпускает сестер за дверь.
- Вас повесят. Вас возьмут и отправят опять воевать. И не в санитарный
транспорт, а в пехоту.
- Так уж каждого и повесят.
- Не может чужое государство заставить за себя воевать, - сказал Маньера.
- В первом же сражении все разбегутся.
- Как чехи.
- Вы просто не знаете, что значит быть побежденным, вот вам и кажется,
что это не так уж плохо.
- Tenente, - сказал Пассини, - вы как будто разрешили нам говорить. Так
вот, слушайте. Страшнее войны ничего нет. Мы тут в санитарных частях даже не
можем понять, какая это страшная штука - война. А те, кто поймет, как это
страшно, те уже не могут помешать этому, потому что сходят с ума. Есть люди,
которым никогда не понять. Есть люди, которые боятся своих офицеров. Вот
такими и делают войну.
- Я знаю, что война - страшная вещь, но мы должны довести ее до конца.
- Конца нет. Война не имеет конца.
- Нет, конец есть.
Пассини покачал головой.
- Войну не выигрывают победами. Ну, возьмем мы Сан-Габриеле. Ну, возьмем
Карсо, и Монфальконе, и Триест. А потом что? Видели вы сегодня все те
дальние горы? Что же, вы думаете, мы можем их все взять? Только если
австрийцы перестанут драться. Одна сторона должна перестать драться. Почему
не перестать драться нам? Если они доберутся до Италии, они устанут и уйдут
обратно. У них есть своя родина. Так нет же, непременно нужно воевать. [52]
- Вы настоящий оратор.
- Мы думаем. Мы читаем. Мы не крестьяне. Мы механики. Но даже крестьяне
не такие дураки, чтобы верить в войну. Все ненавидят эту войну.
- Страной правит класс, который глуп и ничего не понимает и не поймет
никогда. Вот почему мы воюем.
- Эти люди еще наживаются на войне.
- Многие даже и не наживаются, - сказал Пассини. - Они слишком глупы. Они
делают это просто так. Из глупости.
- Ну, хватит, - сказал Маньера. - Мы слишком разболтались, даже для
