гораздо тише.
- Мне он не мешает.
- Мне тоже, но уж очень он тщеславный, и потом, он на меня нагоняет
скуку, скуку, скуку.
- Он и на меня нагоняет скуку.
- Ты это для меня говоришь, милый. Но это ни к чему. Можно представить
себе его на фронте, и, наверно, он там делает свое дело, но я таких
мальчишек не выношу.
- Ну, и не стоит обращать на него внимание.
- Это ты опять для меня говоришь, и я буду стараться, чтоб он мне
нравился, но, право же, он противный, противный мальчишка.
- Он сегодня говорил, что будет капитаном.
- Как хорошо! - сказала Кэтрин. - Он, наверно, очень доволен.
- Ты бы хотела, чтоб у меня был чин повыше?
- Нет, милый. Я только хочу, чтобы у тебя был такой чин, чтобы нас
пускали в хорошие рестораны.
- Для этого у меня достаточно высокий чин.
- У тебя прекрасный чин. Я вовсе не хочу, чтоб у тебя был более высокий
чин. Это могло бы вскружить тебе голову. Ах, милый, я так рада, что ты не
тщеславный. Я бы все равно вышла за тебя, даже если б ты был тщеславный, но
это так спокойно, когда муж не тщеславный.
Мы тихо разговаривали, сидя на балконе. Луне пора было взойти, но над
городом был туман, и она не взошла, и спустя немного времени начало
моросить, и мы вошли в комнату. Туман перешел в дождь, и спустя немного
дождь полил-очень сильно, и мы слышали, как он барабанит по крыше. Я встал и
подошел [114] к двери, чтобы посмотреть, не заливает ли в комнату, но
оказалось, что нет, и я оставил дверь открытой.
- Кого ты еще видел? - спросила Кэтрин.
- Мистера и миссис Мейерс.
- Странная они пара.
- Говорят, на родине он сидел в тюрьме. Его выпустили, чтоб он мог
умереть на свободе.
- И с тех пор он счастливо живет в Милане?
- Не знаю, счастливо ли.
- Достаточно счастливо после тюрьмы, надо полагать.
- Она собирается сюда с подарками.
- Она привозит великолепные подарки. Ты, конечно, тоже ее милый мальчик?
- А как же.
- Вы все ее милые мальчики, - сказала Кэтрин. - Она особенно любит милых
мальчиков. Слышишь - дождь.
- Сильный дождь.
- А ты меня никогда не разлюбишь?
- Нет.
- И это ничего, что дождь?
- Ничего.
- Как хорошо. А то я боюсь дождя.
- Почему?
Меня клонило ко сну. За окном упорно лил дождь.
- Не знаю, милый. Я всегда боялась дождя.
- Я люблю дождь.
- Я люблю гулять под дождем. Но для любви это плохая примета.
- Я тебя всегда буду любить.
- Я тебя буду любить в дождь, и в снег, и в град, и... что еще бывает?
- Не знаю. Мне что-то спать хочется.
- Спи, милый, а я буду любить тебя, что бы ни было.
- Ты в самом деле боишься дождя?
- Когда я с тобой, нет.
- Почему ты боишься?
- Не знаю.
- Скажи.
- Не заставляй меня.
- Скажи. [115]
- Нет.
- Скажи.
- Ну, хорошо. Я боюсь дождя, потому что иногда мне кажется, что я умру в
дождь.
- Что ты!
- А иногда мне кажется, что ты умрешь.
- Вот это больше похоже на правду.
- Вовсе нет, милый. Потому что я могу тебя уберечь. Я знаю, что могу. Но
себе ничем не поможешь.
- Пожалуйста, перестань. Я сегодня не хочу слушать сумасшедшие
шотландские бредни. Нам не так много осталось быть вместе.
- Что же делать, если я шотландка и сумасшедшая. Но я перестану. Это все
глупости.
- Да, это все глупости.
- Это все глупости. Это только глупости. Я не боюсь дождя. Я не боюсь
дождя. Ах, господи, господи, если б я могла не бояться!
Она плакала. Я стал утешать ее, и она перестала плакать. Но дождь все
шел.
Глава двадцатая
Как-то раз после обеда мы отправились на скачки. С нами были Фергюсон и Кроуэлл Роджерс, тот самый, что был ранен в глаза при разрыве дистанционной трубки. Пока девушки одевались, мы с Роджерсом сидели на кровати в его комнате и просматривали в спортивном листке отчеты о последних скачках и имена предполагаемых победителей. У Кроуэлла вся голова была забинтована, и он очень мало интересовался скачками, но постоянно читал спортивный листок и от нечего делать следил за всеми лошадьми. Он говорил, что все лошади - страшная дрянь, но лучших тут нет. Старый Мейерс любил его и давал ему советы. Мейерс всегда выигрывал, но не любил давать советы, потому что это уменьшало выдачу. На скачках было много жульничества. Жокеи, которых выгнали со всех ипподромов мира, работали в Италии. Советы Мейерса всегда были хороши, но я не любил спрашивать его, потому что иногда он не
[116]
отвечал вовсе, а когда отвечал, видно было, что ему очень не хочется это делать, но по каким-то причинам он считал себя обязанным подсказывать нам, и Кроуэллу он подсказывал с меньшей неохотой, чем другим. У Кроуэлла были повреждены глаза, один глаз был поврежден серьезно, и у Мейерса тоже что-то было неладно с глазами, и поэтому он любил Кроуэлла. Мейерс никогда не говорил жене, на какую лошадь он ставит, и она то выигрывала, то проигрывала, чаще проигрывала, и все время болтала.
Вчетвером мы в открытом экипаже поехали в Сан-Сиро. День был прекрасный,
и мы ехали через парк, потом ехали вдоль трамвайных путей и наконец выехали
за город, где дорога была очень пыльная. По сторонам тянулись виллы за
железными оградами, и большие запущенные сады, и канавы с проточной водой, и
огороды с запыленной зеленью на грядках. Вдали на равнине виднелись
фермерские дома и обширные зеленые участки с каналами искусственного
орошения, а на севере поднимались горы. По дороге к ипподрому двигалось
много экипажей, и контролер у ворот пропустил нас без билетов, потому что мы
были в военной форме. Мы вышли из экипажа, купили программу, пересекли круг
и по гладкому плотному дерну дорожки пошли к паддоку. Трибуны были
деревянные и старые, а ниже трибун были кассы, и еще другой ряд касс был
возле конюшен. У забора толпились солдаты. На паддоке было довольно много
народу. Под деревьями, за большой трибуной, конюхи проводили лошадей. Мы
увидели знакомых и раздобыли для Фергюсон и Кэтрин стулья и стали смотреть
на лошадей.
Они ходили по кругу, гуськом, опустив голову, на поводу у конюхов. Одна
лошадь была вороная с лиловатым отливом, и Кроуэлл клялся, что она крашеная.
Мы всмотрелись получше и решили, что, пожалуй, он прав. Эту лошадь вывели
только за минуту, перед тем как дали сигнал седлать. Мы разыскали ее в
программе по номеру у конюха на рукаве, и там значилось: вороной мерин,
кличка Япалак. Предстоял заезд для лошадей, ни разу не бравших приза больше
тысячи ливров. Кэтрин была твердо убеждена, что у лошади искусственно
изменена масть. Фергюсон ска[117] зала, что она не уверена. Мне это дело
тоже казалось подозрительным. Мы все решили играть эту лошадь и поставили
сто лир. В расчетном листке было сказано, что выдача за нее будет
тридцатипятикратная. Кроуэлл пошел покупать билеты, а мы остались и
смотрели, как жокеи сделали еще один круг под деревьями и потом выехали на
дорожку и медленным галопом направились к повороту, на место старта.
Мы поднялись на трибуну, чтоб следить за скачкой. В то время в Сан-Сиро
не было резиновой ленточки, и стартер выровнял всех лошадей, - они казались
совсем маленькими вдали на дорожке, - и затем, хлопнув своим длинным бичом,
дал старт. Они прошли мимо нас; вороная лошадь скакала впереди, и на
повороте оставила всех других далеко за собой. Я смотрел в бинокль, как они
шли по задней дорожке, и видел, что жокей изо всех сил старается сдержать
ее, но он не мог сдержать ее, и когда они вышли из-за поворота на переднюю
дорожку, вороная шла на пятнадцать корпусов впереди остальных. Пройдя столб,
она сделала еще полкруга.
- Ах, как чудно, - сказала Кэтрин. - Мы получим больше трех тысяч лир.
Просто замечательная лошадь.
- Надеюсь, - сказал Кроуэлл, - краска не слиняет до выдачи.
- Нет, правда, чудесная лошадь, - сказала Кэтрин. - Интересно, мистер
Мейерс на нее ставил?
- Выиграли? - крикнул я Мейерсу. Он кивнул.
- А я нет, - сказала миссис Мейерс. - А вы, дети, на кого ставили?
- На Япалака.
- Да ну? За него тридцать пять дают.
- Нам понравилась его масть.
- А мне нет. Он мне показался каким-то жалким. Говорили, что на него не
стоит ставить.
- Выдача будет небольшая, - сказал Мейерс.
- По подсчетам, тридцать пять, - сказал я.
- Выдача будет небольшая, - сказал Мейерс. - Его заиграли в последнюю
минуту.
- Кто?
- Кемптон со своими ребятами. Вот увидите. Хорошо, если вдвое выдадут.
[118]
- Значит, мы не получим три тысячи лир? - сказала Кэтрин. - Мне не
нравятся эти скачки. Просто жульничество.
- Мы получим двести лир.
- Это чепуха. Это нам ни к чему. Я думала, мы получим три тысячи.
- Жульничество и гадость, - сказала Фергюсон.
- Правда, не будь тут жульничества, мы бы на нее не ставили, - сказала
Кэтрин. - Но мне нравилось, что мы получим три тысячи лир.
- Идемте вниз, выпьем чего-нибудь и узнаем, какая выдача, - сказал
Кроуэлл.
Мы спустились вниз, к доске, где вывешивали номера победителей, и в это
время зазвенел сигнал к выдаче, и против Япалака вывесили "восемнадцать
пятьдесят". Это значило, что выдача меньше чем вдвое.
Мы спустились в бар под большой трибуной и выпили по стакану виски с
содовой. Мы натолкнулись там на двух знакомых итальянцев и Мак Адамса,
вице-консула, и они все пошли вместе с нами наверх. Итальянцы держали себя
очень церемонно. Мак Адаме завел разговор с Кэтрин, а мы пошли вниз делать
ставки. У одной из касс стоял мистер Мейерс.
- Спросите его, на какую он ставит, - сказал я Кроуэллу.
- Какую играете, мистер Мейерс? - спросил Кроуэлл.
Мейерс вынул свою программу и карандашом указал на номер пятый.
- Вы не возражаете, если мы тоже на нее поставим? - спросил Кроуэлл.
- Валяйте, валяйте. Только не говорите жене, что это я вам посоветовал.
- Давайте выпьем чего-нибудь, - сказал я.
- Нет, спасибо. Я никогда не пью.
Мы поставили на номер пятый сто лир в ординаре и сто в двойном и выпили
еще по стакану виски с содовой. Я был в прекрасном настроении, и мы
подцепили еще двоих знакомых итальянцев и выпили с каждым из них и потом
вернулись наверх. Эти итальянцы тоже были очень церемонны и не уступали в
этом отношении тем двоим, которых мы повстречали [119] раньше. Из-за их
церемонности никому не сиделось на месте. Я отдал Кэтрин билеты.
- Какая лошадь?
- Не знаю. Это по выбору мистера Мейерса.
- Вы даже не знаете ее клички?
- Нет. Можно посмотреть в программе. Кажется, пятый номер.
- Ваша доверчивость просто трогательна, - сказала она. Номер пятый
выиграл, но выдача была ничтожная.
Мистер Мейерс сердился.
- Нужно ставить двести лир, чтобы получить двадцать, - сказал он. -
Двенадцать лир за десять. Не стоит труда. Моя жена выиграла двадцать лир.
- Я пойду с вами вниз, - сказала Кэтрин.
Все итальянцы встали. Мы спустились вниз и подошли к паддоку.
- Тебе тут нравится? - спросила Кэтрин.
- Да. Ничего себе.
- В общем, тут забавно, - сказала она. - Но знаешь, милый, я не выношу,
когда так много знакомых.
- Не так уж их много.
- Правда. Но эти Мейерсы и этот из банка с женой и дочерьми...
- Он платит по моим чекам, - сказал я.
- Ну, не он, кто-нибудь другой платил бы. А эта последняя четверка
итальянцев просто ужасна.
- Можно остаться здесь и отсюда смотреть следующий заезд.
- Вот это чудесно. И знаешь что, милый, давай поставим на такую лошадь,
которой мы совсем не знаем и на которую не ставит мистер Мейерс.
- Давай.
Мы поставили на лошадь с кличкой "Свет очей", и она пришла четвертой из
пяти. Мы облокотились на ограду и смотрели на лошадей, которые проносились
