тепло на его коленях сидеть. И я радовался вместе с ним, что кончилась
война, и что я есть у него, и что он есть у меня. Очень родители меня
любили, но еще больше любили ЕГО. Например, принесут домой хлеба, сядут
кушать и обязательно скажут спасибо ЕМУ. Или купят мне обнову и обяза-
тельно ЕГО добрым словом помянут. И тут я, несмышленый, позавидовал ЕМУ
и стал плохие мысли о НЕМ думать. Мне вдруг горько стало, что родители
любят больше меня какого-то чужого человека, и вспоминают ЕГО постоянно,
и хвалят ЕГО, хотя ОН совсем никакая нам не родня и никогда даже дома у
нас не побывал. Теперь я знаю, что это называется ревность - проклятый
пережиток, злобное пятно, недобитое гражданской войной. Но нехорошие мои
чувства вскоре прекратились, потому что не было для них условий.
Кончилась война, и я поступил в детсад. А в детсаде нянечки ласковые,
добрые, детишек любят, но еще больше любят большого красивого дядю на
портрете. Да так сильно любят, что с утра до вечера вместе с детишками
песни благодарности про дяденьку поют. Конечно, мне теперь смешно вспом-
нить, как я остолбенел, когда понял, что дяденька на портрете и ОН -
один и тот же человек. Как же я тогда обрадовался! Что же я, оболтус,
завидую ЕМУ и злюсь на папу с мамой, если все люди любят ЕГО больше, чем
себя. Вы, Витольд Яковлевич, когда нам про Достоевского рассказывали,
несколько раз повторили. Все могут любить одного человека, только если
он бог, а бога нету. Зачем вы это сказали, Витольд Яковлевич? Нет, вид-
но, не зря вы враг народа, вы думаете, что раз дважды два четыре, то вы
и правы? Так узнаете же вы скоро, что хоть дважды два четыре, а все-таки
я сделаю это. И тут, я думаю, и произойдет ваше перевоспитание. И зачем
вы специально Ленина без НЕГО употребляли? Ленин, он только задумал, а
сделал ОН, слышите, Витольд Яковлевич! И директор нашего любимого детс-
кого дома тоже говорил, когда я с ним советовался. Можете с ним поспо-
рить потом. Только раньше, я думаю, вы и сами исправитесь и перевоспита-
етесь, потому что правда одна. Слышите, одна! И поэтому я скоро встану
на табуретку и спрыгну с нее, чтобы всегда быть вместе с НИМ в ваших де-
лах и в ваших мечтах.
Когда кончилась война, наступил мир. Отец вернулся с войны живым и
начал жить с моей мамой, а меня отдали в детский сад, потому что днем
нужно было восстанавливать народное хозяйство. Радостная жизнь началась.
А уж по праздникам и того лучше. Меня отец на руки берет и несет на пло-
щадь, где все люди ЕГО благодарят и любят, и там на площади меня ЕМУ по-
казывает. Поднимает высоко над головой меня, выше знамен и бумажных цве-
тов, а я от слез не могу разглядеть, где ОН там над Лениным стоит. Испу-
гался я очень, думал, уже пройдем мимо, а я ЕГО не увижу, не сравню с
портретом. Кричу отцу - отпусти. Он меня за руки держит, и я слез не мо-
гу вытереть, чтобы все увидеть. Вырвался я, вытер глаза и близко, близко
ЕГО увидел. Даже испугался вначале, ОН рукой махнул, будто узнал меня,
вспомнил про те разговоры, что я с ЕГО портретом вел, будто мы опять од-
ни остались и всю ночь проговорили. Был такой случай. С работы никто за
мной не пришел. Одна нянечка и я на весь детский сад. Долго нянечка жда-
ла, все надеялась, что придет кто-нибудь, заберет меня, но никто не при-
шел, и она сказала, чтобы я ложился спать, а сама пошла домой. А я спать
не пошел, а пошел в актовый зал к портрету и всю ночь рядом с НИМ проси-
дел. Много о чем мы переговорили, но это уже наша тайна. И вот на параде
ОН знак мне подает, вижу, мол, тебя, малыш, узнал, мол, тебя. И я ЕМУ в
ответ машу и кричу во все горло. А кричу потому, что страшно стало. Ведь
если ОН меня из всех людей выделил, приметил, значит, думает, что любовь
моя намного больше, чем у остальных, а я-то знаю, что другие не меньше
моего любят и чтут ЕГО. Мне стыдно стало, что не оправдал я ЕГО догадки,
что я ЕГО как бы обманываю и нечестно пользуюсь ЕГО вниманием. И решил я
с того раза непременно любить ЕГО лучше других.
Кончилась война, и меня отдали в детский сад, чтобы я не мешал роди-
телям поднимать от разрухи Родину. Мне было хорошо так жить, потому что
каждый вечер родители забирали меня домой, а если они задерживались в
учреждении, у меня был тайный разговор в актовом зале. Хорошо, что они
иногда оставляли меня на ночь одного - я научился размышлять и самостоя-
тельно любить ЕГО. Да, Витольд Яковлевич, ОН не бог. Бог бессмертен, а
ОН сегодня умер. Страшное это слово - скончался. Но я не боюсь смерти. Я
могу написать это слово тысячу раз и все равно не изменю своего решения.
Если бы я боялся умереть, я бы обходил это слово молчанием теперь, когда
осталось мне немного времени жить. Я это знаю по себе. Когда мы с
мальчишками курили незаметно папиросы, то при учителях боялись даже про-
изнести слово "курить" или слово "папиросы". Это оттого, что мы боялись
курить. Но однажды я поговорил с НИМ ночью, и ОН мне сказал, что нехоро-
шо чего-нибудь бояться, и я ЕМУ дал клятву, что никогда не буду трусить,
и бросил курить навсегда. Смерть вовсе не страшная, если ты уверен, что
она поможет будущим людям. Нужно, чтобы все знали, чем ОН был для меня.
Я уверен, и мне не страшно. А вы, Витольд Яковлевич, не были уверены, и
потому испугались, когда вас обсудили на дирекции, и после вы перед ли-
нейкой праздничную речь произносили и часто ЕГО упоминали. Но я вам не
поверил, потому что вы врать совсем не умеете, и у вас дергается нижняя
губа,и подбородок морщится, если вы говорите неправду. А ведь вам смерть
не грозила, как людям на войне, вас бы в крайнем случае перевоспитали
физическим трудом. Но тайное рано или поздно становится явным. Вы любили
нас запугивать этим выражением, а сами, наверно, его же и боялись. Зря
вы меня жалели и уделяли больше внимания, чем другим. Я потом узнал, вы
всем говорили: "Я хочу говорить с тобой как равный с равным." Неужели вы
не знаете, что в детдоме не бывает скрытых разговоров.
Когда закончилась Великая Отечественная война, я окончил детский сад
и поступил в школу. В школе лучше, чем в детском саду. В школе больше
актовый зал и больше портрет. Я мог издалека ЕГО разглядывать, оставаясь
после уроков и дожидаясь, когда за мной придет мама. А папа за мной не
приходил, потому что он уехал в длительную командировку. Так мне говори-
ла мама. Я был маленький и верил. Теперь бы я не поверил, потому что пи-
сем он нам не писал. Он нас бросил навсегда. Он разлюбил мою маму и од-
нажды ночью уехал от нас на черной машине. Конечно, он разлюбил маму,
раз не написал нам ни одного письма. Но тогда я еще не знал этого и час-
то мечтал у портрета, как вернется из длительной командировки мой папа и
снова будет садить меня на колени и колоть меня красным флагом на орде-
не, как будто только что вернулся с войны. Я был уверен, что он вернется
живым и невредимым, потому что нет такой войны, которую мы не смогли бы
выиграть, раз у нас есть ОН! Вот настоящая правда, Витольд Яковлевич. Вы
говорили, что искусство служит правде, и читали свои жалостливые стихи.
А в школе я учил другие стихи, настоящие, стихи о НЕМ. Эти стихи написа-
ли наши самые лучшие и самые честные поэты, и поэтому их напечатали в
учебнике на первой странице. Я выучил эти стихи с первого раза и лучше
всех прочел в классе. Даже наша учительница плакала и хвалила ЕГО. Спа-
сибо им всем, и поэтам, и учителям, благодаря им я понял, что, если пот-
ребуется, нам не жалко отдать жиэнь ради НЕГО. Только мама почему-то не
плакала, когда я прочел стих. Видно, она так часто плакала по отцу, что
слез на стихи у нее уже не хватило. И зачем она так много плакала о нем?
Когда кончилась в нашей стране война, папа уехал от нас на черной ма-
шине, а мы переехали на новую квартиру. Мне теперь стало веселее жить,
потому что в нашей новой квартире, кроме меня, было еще трое мальчиков и
две девочки. Только мама моя стала еще грустнее и все прислушивалась по
ночам, если по коридору кто-то проходил. Бедная, она все ждала папу. Она
его любила больше, чем меня, однажды уехала к нему в длительную команди-
ровку. Она говорила, что обязательно вернется вместе с папой, она проси-
ла, чтобы я их ждал и не искал себе новых папу и маму. И добрые дяди,
которые помогли маме собраться в длительную командировку, успокоили меня
и отвезли на легковушке в детский дом, который окончательно меня воспи-
тал. У меня ничего не осталось от моего дома. Даже фотки нет ни одной.
Мне сказали, бери, чего хочешь, и поехали. Я полез в чулан и достал ста-
рый дедовский ремень с железной бляхой. На этом ремне мой дед в граж-
данскую носил огромный маузер. Так я и остался с этим кожаным ремнем. Я
не буду жаловаться, как мне было обидно, но для правды скажу, что я на-
чал по ночам много плакать. И теперь стал, как мама, прислушиваться, не
идет ли кто за мной. Но прошло три года, а она не вернулась, и я понял,
что меня все обманули, все-все, кроме НЕГО. Только ОН все время был со
мной, только ОН один не уезжал от меня надолго, только ОН один меня не
предал, не променял. Во всех учебниках ОН был на первой странице, ведь
ОН не только наш вождь, но и самый большой ученый. ОН глядел на меня,
чуть прищурившись добрыми глазами, и будто говорил: "Ничего, малыш, дер-
жись, я с тобой." Спасибо нашим художникам за такие добрые картины. Я
тоже люблю рисовать, когда (это слово было тщательно зачеркнуто) если бы
вырос, я бы точно стал художником. Ничего, надо кончать письмо, а то
скоро вечерняя поверка, и могут меня хватиться. Сегодня, когда объявили
по радио, что ОН умер, все заплакали. Заплакал директор, заплакали вос-
питатели, заплакали ученики, и вы наверняка, Витольд Яковлевич, заплака-
ли, но я не плакал. Я знаю, что слезы ничего изменить не могут. Конечно,
не смогут. Уж если они мне не вернули маму, папу, то как же они могут
вернуть ЕГО? Люди плачут, потому что им жалко себя. Они боятся жить без
того, кто умер. Но я не буду жить, так эачем же мне плакать?
Да, Витольд Яковлевич, теперь уж вы поймете, кем ОН был для нас. Те-
перь - это когда узнаете обо мне. Сейчас я допишу письмо, и заберусь на
табуретку, и прыгну с нее навсегда. Мне радостно оттого, что не зря я
проживу свою жизнь. Я умру за Него, а значит, за наше великое дело. Эх,
Витольд Яковлевич, вы утверждали, что нельзя замучивать даже одного ма-
ленького ребенка ради счастливой жиэни. Вы хотели этим очернить наше де-
ло, очернить ЕГО. Вы намекали на невиновных кулацких и барских детишек.
Ну, а разве несправедливым может быть дело, если ради него один мальчик
сознательно, нарочно умирает, а? Хорошо, что я не обменял дедовский ре-
мень на финку. С финкой самому не справиться.
Ну вот, самое трудное сделал. Прочтите мое письмо и отдайте потом Ви-
тольду Яковлевичу. Я умираю навсегда. Я знаю, вам станет жалко меня. Но
не надо жалеть меня, потому что я самый счастливый на свете человек. Я
умираю за НЕГО и вместе с НИМ."
Когда мы его сняли, я нашла это письмо и незаметно спрятала в карман.
Потом я много раз перечитывала эти строки, написанные ровным детским по-
черком. Он очень старался, чтобы все было понятно. Только две фиолетовых
кляксы, вот и вся небрежность. Несколько размытых пятен - следы моих
слез, а вначале письмо было совсем сухое...
Чем дальше в прошлое уходит тот день, тем тяжелее давит на меня
письмо моего ученика. Когда я узнала, что Витольда Яковлевича давно уже
нет, он скончался в лагере под Пермью в 1952 году, я хотела сжечь
письмо. Но не смогла. А когда я узнала, что его родители тоже погибли, я
решила, что письмо его должны прочесть все.
Послание вослед уходящим
Всем, кто не желает оставаться - прощайте. Прощайте, нелюбимые, пору-
ганные, родные. С вами было нехорошо, и без вас худо будет, так что не
жалейте, обойдемся сами. Здесь наш холод, наш снег, наша печаль. И ве-
