Петров, когда описывали, как Остап Бендер готовился к
решительному штурму подпольного миллионера? Помнится, тогда они
с коллегами посмеялись, а вот теперь Воропаеву было не до
смеха.
После того, как мать Андрея назвала сына Умкой, он сам
себя почувствовал под системой Станиславского. События
последних дней вдруг превратились в странную невозможную цепь
невероятных совпадений, цепь, кованную не им, а кем-то
всезнающим и всесильным. Да взять хотя бы их встречу! Каким
образом он в огромном миллионном городе, где большая часть
людей никогда не встречаются друг с другом, нашел этого бедного
студента? А уж все остальное, просто уму не постижимо. Да нет,
не может быть, протестовало материалистическое образование
Воропаева. Прав доктор, надо отдохнуть или хотя бы выспаться.
Он полез за сигаретами и обнаружил пустую пачку. Чертыхаясь,
погнал машину к метро, в надежде на киоски.
В позднее время у станции метро Университет еще толкался
народ. Спешили по домам засидевшиеся на работе преподаватели,
вечерние студенты брали пиво, и прячась от дождя под козырьком,
о чем-то весело говорили, подъезжала на девятках с
тонированными стеклами братва в лампасах, затоваривалась
кристалловской водкой, шла обычная ночная московская жизнь,
напоминавшая киплинговскую сказку о том, как разные звери
приходили к водопою и не трогали друг дружку.
Воропаев не сразу обратил внимание на среднего роста
гражданина, стоявшего перед ним. Лишь когда тот просунул в
окошко десятку попросил баночку "Черного Медведя", Воропаев
обомлел:
-- Михаил Антонович?!
Гражданин сначала взял пиво, пересчитал сдачу, а уж потом
повернулся:
-- Вы обознались.
Слава Богу, это был не доктор. Воропаев извинился, купил
пачку сигарет "Петр I" и, мотая головой, побрел к своим
Жигулям.
Дома перед сном он выпил коньяку, но в ночной тишине шум
стал еще отчетливее. Теперь он заметил в нем какие-то переливы,
будто завывание ветра в печной трубе.
Он опять вспомнил про дачу, потом про очки, потом про
Умку, потом про Петьку Щеглова и так все в полусне перемалывал
до трех утра. Потом встал, тихо, чтобы не разбудить домочадцев,
из ванной позвонил в первую градскую.
Доктор оказался на ночном дежурстве и посоветовал
непременно тотчас померить давление.
-- Сто десять на девяносто, -- под свист выходящего из
резиновой груши воздуха, говорил доктор. -Давление в норме,
странно. Впрочем, чего там странно, ведь человек состоит из
сосудов, как орган. Не орган, заметьте, а орган. Вот он и
играет, а нам все кажется возраст, нервы, вон отец Серафим тоже
жаловался, да я и сам иногда коньячком спасаюсь...
-- А как вам, Михаил Антонович, система Станиславского?
-зачем-то спросил Воропаев.
-- В смысле? -- удивился доктор.
-- В смысле вхождения в роль, вы как больше любите когда
актеры вживаются в роль, забывая свое Я, и как бы превращаются
в своих героев, или когда они знают, что они актеры, а героев
играют сплошным мастерством?
-- Знаете, господин полковник, я с отцом Серафимом долгую
беседу имел, и вам советую с ним поговорить.
-- О чем же беседа была? -- заинтересовался Воропаев.
-- О жизни, он мне сказал, что и я болею.
-- Чем?
-- Прелестью, -- ответил доктор и испытующе посмотрел на
Воропаева, а потом добавил, -- Прелестью невинного осуждения
пороков общества.
-- Как это?
-- Вы, говорит, доктор, прельщаетесь любоваться пороками,
оставляя себя в невинности. Мол, сам я пороков избегаю, но
люблю наслаждаться в других. А вообще, господин полковник, не
знаю отчего те шестеро погибли, но поп наш точно... -- Доктор,
повертел ладонью у лба.
-- Зачем же Вы мне советуете к отцу обратиться?
-- Так он тоже интересовался системой Станиславского.
Доктор подморгнул майору и полез куда-то в стеклянный шкаф
типа аквариум. Позвенев там лекарственными склянками, он достал
фляжку, небольшие стаканчики с делениями в миллилитрах и
сказал:
-- Попробуем, господин полковник, медицинского, а то
сейчас и коньяк, и водку гонят черт знает из чего.
Воропаев было начал отказываться, мол, на работе и вообще
за рулем, но доктор, пользуясь положением, настоял:
-- В качестве шумоутоляющего, я вам потом бюллетень
выпишу, если что. Разлив точно по пять делений, доктор поднял
мерный стаканчик:
-- Ну, вздрогнем, полковник, -- и сам себе удивился, --
вот уж не думал, что буду с гэбэшником пить. Они чокнулись,
выпили и прислушались к себе.
-- Закусить нечем, -- обоженным горлом прохрипел доктор.
-- Разве ж лекарство закусывают? -- укоризненно поправил
Воропаев.
-- И то верно. Но запивают, -- и он плеснул из графина
воды,
-- А скажи, господин полковник, отчего ты до сих пор
майор? -- доктор простодушно уставился на Воропаева.
-- Сам не знаю, Михаил Антонович, -- тоже просто отвечал
Воропаев, -- При советской власти все впросак попадал, звезды
мимо падали, а сейчас так быстро живу, что и забываю, кто я, и
что я.
-- Видно ты плохо систему Станиславского изучал, а
мастерства не хватает.
-- Не хватает, -- покорно подтвердил Воропаев, взглянув на
фляжку.
-- Ну, что, -- сообразил доктор, -- Еще по пять кубиков,
для закрепления эффекта. Они выпили еще, и тут доктор выдал:
-- Ты, Вениамин Семенович не обижайся на меня, я и сам
человек пропащий, работу свою не люблю, и жизнь свою не люблю,
ни детства, ни отрочества не приемлю, еще пяток годков
покочевряжусь, и на пенсию, а для чего, спрашивается, вся эта
попытка моя? Как будто меня специально произвели на свет
исключительно для примера, знаешь как в пьесе выведут
какого-нибудь неудачника, чтобы он в последнем акте
застрелился. Ты вот -- и то благороднее меня оказался. На
оскорбления не отвечаешь, меня жалеешь, неужели ж со стороны
видно, до чего я неудачник.
-- Брось, Михаил Антонович, мужик ты хороший, и врач
хороший, у меня даже шум в голове пропал.
-- Правда?
-- Правда.
-- Врешь, -- серьезно сказал доктор,
-- Зачем мне врать? -- сопротивлялся Воропаев.
-- Врешь из жалости своей идиотской, она тебя и погубит.
Впрочем, губить-то и нечего. Жизнь -- это всего лишь короткая
передышка перед смертью.
-- Передышка говоришь, а вдруг и вправду передышка, что
тогда делать будешь?
-- Я и сам говорю, передышка, -- обиделся доктор
-- Это ты для красного словца говоришь, а сам не веришь,
потому что знаешь, что ничего другого, кроме этой передышки нам
не дано. Вот скажи доктор, стал бы ты за просто так своей
жизнью рисковать? На, погляди.
С этими словами, Воропаев вытащил из кармана Андреевские
очки и положил на стол. Доктор не понимая, уперся в черные
залапанные стекла.
-- Ты в руки возьми, погляди внимательнее.
-- Хм, -- доктор профессионально разглядывал оптическое
устройство, -- Ортопедические? А почему оба глаза заклеены,
слепой носил?
-- Нет, зрячий, как мы с тобой.
-- Странно, -- доктор надел для пробы, -- Ничего не видно.
-- Вот скажи, смог бы ты в этих очках поперек Ленинского
проспекта гулять, да еще на красный свет.
-- Ты их с покойника снял? -- доктор с отвращением положил
очки подальше от себя.
Воропаев горько усмехнулся.
-- Нет, с абсолютно живого. Один молодой человек в них
поперек движения гулял. Говорит, очки эти не для того, чтобы
смотреть, а для того, чтобы видеть!
-- А, наверное Кастанеды начитался, -- вспомнил доктор,
-- В воины подался.
-- Да я тоже так вначале подумал. Даже очень разозлился,
ох, как я был зол. Попался бы мне этот умник, который на
русский язык дрянь эту переводил, блин, яйца ему бы оторвал.
Или издатель этот... -- Воропаев выругался, -- Ну скажи, отчего
же это молодежь такой дрянью увлекается, и именно у нас-то в
России, где еще сто лет назад про бесов написано, где сказано:
"нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется..." где все
наелись по уши марксизмом, где слово воин и Павка Корчагин одно
и тоже...
-- Насчет бесов, тебе конечно виднее... -- не выдержал
доктор.
-- Знаю, знаю, тем более, чего-то значит и им не хватает?
-- Прививки от словоблудия. Молодежь как раз-то и не
нюхала еще настоящего марксизму, это мы с тобой старые волки, у
нас прививка мертвая... против плюрализма.
-- Да я не против демократии, но знаешь, иногда нет-нет,
да вспомнишь главлит. Хоть бы подумали, чего издают и пишут.
По-моему, так прежде чем издать, пусть представят, а ну как эта
книжка к собственному родному ребеночку в руки попадет?
-- Да чем им думать, -- поддержал Доктор, -- У них задница
вместо головы, ей-богу.
Они вдруг замолчали. Потом доктор спросил:
-- Ты зачем меня про Станиславского спрашивал, догадался,
что ли?
-- О чем? -- удивился Воропаев.
-- Что я пишу. Пьесы пишу.
-- Нет, просто лицо у тебя такое... -- Воропаев замялся
подыскивая словечко, -- Проницательное, что ли...
-- Ну-ну, только я больше этим не балуюсь.
-- Почему? Не берут?
-- Берут, даже поставили несколько...
-- Чего ж перестал? -- волновался Воропаев.
-- Страшно! -- выдохнул Доктор. -- Боюсь.
-- Чего ж-то теперь бояться? -- удивился майор федеральной
безопасности.
-- Себя боюсь. Ведь слово, как бы не говорили, что
искусство, мол, само по себе, а жизнь сама по себе, слово
обладает грандиозной силой подспудного действия. Понимаешь, не
прямого, очевидного, а подспудного! И чем талантливее оно, тем
страшнее. Я не о себе, я в общем, -поправился доктор, -- Да и
что он значит -- талант? Ты вдумайся, определи. Нет, не
талантом меряется литература, а подспудными последствиями.
Знаешь, я как-то подумал, откуда это во мне. Люди как
люди, живут себе и помалкивают, а я такой расхороший, бумагу
мараю. Как будто мне есть чего другим сказать хорошего? А что я
могу я им сказать, сам посуди, ведь и я выхода не вижу, чего ж
других пугать буду и тоску разводить. -Доктор приумолк, -- А
так ради хохмы или из-за денег, противно, мы же в России живем,
а здесь к слову еще есть уважение и участвовать в духовном
разврате, не хочу, страшно! -- Доктор махнул категорически
рукой, будто кто-то с ним спорил, -- Хотя обрати внимание, как
раз кто пишет? Сплошные неудачники, которые себя нигде не
проявили, поэтому, кстати и писательство свое профессией
называют, мол, вот ведь и я чего-то умею... И начинают
выкаблучиваться, каждый себе нору роет, жанры, формы
изобретают, один словечками играет, то так повернет, то эдак, у
другого просто понос больного сознания. Ни хрена это не
профессия, слово оно есть результат!
-- Результат чего? -- удивился Воропаев.
-- Да ничего, -- Доктор сам с удивлением осмысливал свои
слова, -Ну вот скажи полковник, что для тебя самое главное в
жизни? Воропаев наморщил лоб и принялся обыскивать свою плешь.
-- Да она жизнь и есть самое главное, то есть жена,
ребеночек, ну работа, конечно...
-- Ага, работа, и для писателя главное работа, а о чем
писатель пишет, о самом для него главном -- о писании писания,
понимаешь, он пишет о том, как он пишет, то есть, конечно все
это не прямо, через героев, занятых вроде бы конкретным делом,
а получается, что он думает не о жизни, а о том, как он думает
об этой самой жизни...
-- Что-то ты, Михаил Антонович, зарапортовался.
-- Это не я зарапортовался, это чистый писатель
запутывается.
Доктор махнул рукой и изрек:
