сказал:
-- Не хочется тебя отпускать, Андрей Алексеевич, ну да я
надеюсь, еще увидимся.
Андрей уже повернулся, а Воропаев смотрел, как тот
припадает на одну ногу.
-- Ты, Андрей Алексеевич, уж пока повремени надевать очки.
Ладно?
Андрей стеснительно пожал плечами и отправился в свои
общежитские апартаменты.
8
Вадим еще раз прочел написанную дробным, по-детски
суетливым языком, заметку в вечернем выпуске "МК", усмехнулся и
вытянул ноги поближе к песьему боку. Пес зашевелился и
доверчиво положил морду на ноги новому хозяину. В окне, над
бесконечными однообразными черемушками догорал сентябрьский
закат. Такой знакомый и теперь уже такой далекий, и совсем не
похожий на пронзительное, цвета печеной кукурузы, вечернее небо
Аризоны. Он не помнил своей предыстории.
Нет, не в смысле отца и матери или детства, хотя и здесь в
последние годы появились нешуточные сомнения. Например, он
совершенно не помнил своих школьных минут. От всех десяти
школьных лет у него только и осталось, что сказочный вкус
столовских рожек. Все остальное: трепетно-пионерское и
изнурительно скучное, навязчивое и бессмысленное комсомольское,
-- он старался не вспоминать и в результате окончательно забыл.
Было еще какое-то щемящее детское воспоминание от черно-белых
фильмов шестидесятых, с их чистотой, искренностью и
недосказанностью. Когда с годами недосказанное стало понятным,
и огромная красивая страна превратилась в шамкающий бред
отчетных докладов, стало ясно, что добрые, надежные друзья,
готовые придти и в снег, и в ветер на помощь со своих
черно-белых экранов, навсегда разошлись по звездным тропам и
геологоразведочным партиям и никогда уже обратно не вернутся.
Они предательски бросили его один на один с огромной чудовищной
ложью. И однажды мальчика осенила странная, почти
неопровержимая идея, что весь окружающий мир -- а состоял он, в
частности, из отца и матери, ответственных партийных
работников, из школьных товарищей, из преподавателей
обществоведения и комментаторов центрального телевидения, --
все они, близкие и неблизкие люди, вовсе не обычные
люди-человеки, но актеры, занятые в чудовищном спектакле,
специально поставленным для него одного.
Эта страшная мысль рождала вначале ни с чем не сравнимое
чувство одиночества, и он часто просыпался с ним в холодном и
мокром от пота белье. Он подолгу лежал в этой бесконечной
пустоте, не ощущая ни сторон света, ни направления времени, и
боялся пошевелиться. Он чувствовал, что где-то рядом в темноте
притаился главный режиссер безумного спектакля и только и ждет
случая, чтобы громко расхохотаться. Он верил и не верил. Но
абсолютно твердо знал: да появись на сцене главный режиссер, и
наступит смертельный конец, потому что правдоподобная ужасная
идея станет уже не пугающей гипотезой, а настоящей реальностью,
лишенной жалости, потому что как же можно так пугать и
разыгрывать маленького мальчика?!
Но годы шли, а режиссер не появлялся. Дурной кошмар
отходил в прошлое детское забытье, и это его не очень радовало.
Во-первых, чудная мысль о спектакле ставила все-таки его в
особое положение: ему даже льстило, что огромная масса актеров
старается ради него одного. Ведь получалось, что остальные люди
как бы шуты при его дворе. Кстати, особенно он любил читать
такие книжки, где люди выводились в смешном или сатирическом
виде. Поэтому ему нравились "Мертвые души" и главы "Мастера и
Маргариты" с описанием советской действительности, все эти
Варенухи, Ноздревы и Чичиковы. Последние письма Гоголя считал
малодушием и старческим маразмом, и ему было невдомек -- отчего
это поздний Гоголь не любит раннего.
И так режиссер все не появлялся, хотя очевидно, что
таковой режиссер существует. И вдруг, это уже было вполне в
юношеском возрасте, его осенила новая замечательная идея, что
главный режиссер -- это он сам! И не только режиссер, но и
автор!
Это, лишь на первый, наивный взгляд, безумное
предположение захватило его целиком. О, нет, конечно, тут не
было сумасшествия, и он не бросился по всем углам, подобно
гоголевскому герою, объявлять, что вот он именно и есть тот
самый Наполеон. Да и окружающий мир иногда выкидывал такие
неожиданные коленца, что в пору было пересмотреть свои взгляды.
И так бы наверное и сделал какой-нибудь более простодушный
человек, но конечно не он. Он понимал, что только в плохих
пьесах герои следуют во всем за автором, а в пьесах
талантливых, то есть написанных талантливым человеком,
персонажи должны быть и сами вполне самостоятельными и
создавать впечатление настоящих людей. Да, принцип свободы
выбора, свободы воли должен быть соблюден неукоснительно, но,
конечно, в определенных рамках. Решение кардинальных вопросов
он оставлял все-таки за собой. Иногда, правда, играючи
вмешивался и по мелочам, так, для куражу, то есть в порядке
поддержания сухим пороха.
Например, уже работая в одном институте социалистического
планирования программистом, устроил опечатку в графе
"Мясо-молочные продукты", и в результате вся страна
перевыполняла план по животноводству на дополнительных три
процента, хотя на самом деле колхозы и совхозы эти три процента
передавали друг дружке для отчета по десять раз, пока они
окончательно не протухли и не скисли. В конце концов, все это
сработало на перестройку, и еще неизвестно, как повернулось
дело у Белого дома в оба раза, если бы не его опечатка.
Но когда институт планирования закрыли, получился
определенный вакуум, ему будто руки обрубили, и он задумался
над выбором инструментария. И его еще раз осенила грандиозная
идея.
Случилось это после знакомства с Библией.
Когда он прочел, что вначале было слово некоего существа,
чье имя никому неизвестно, а кому известно, он призадумался. В
этой космогонии ему не понравилось, что он есть результат
чей-то обмолвки, слишком долго он изживал эту детскую идею. Но
понравилась то, что слово может обладать такой грандиозной
созидательной силой. И даже дело не в том, что от слова Божьего
все произошло, в это он как раз и не верил, а в том, что люди
так ценят силу слова, что эта космогоническая гипотеза уже
несколько тысяч лет пользуется огромной популярностью у
значительной части населения планеты. Ведь если Библия искажает
суть вещей, что совершенно очевидно каждому умному человеку, и
при этом не отвергается людьми, то от этого только возрастает
колоссальная мощь слова. Поэтому он решил стать писателем. Но
ясно, что слово не всякого человека может быть всемогущим, и
становиться каким-то второразрядным писателем, или точнее
описателем, как он называл писателей типа Бунина или Тургенева,
не имело никакого смысла.
Даже создатели марксизма, с их чудовищно примитивным
материализмом, сумели привести в движение грандиозную массу
народа. И все только потому, что не слепо копировали окружающий
мир, а пытались его изменить.
В общем, вскоре он оказался в Литературном институте.
9
Утром Вениамина Семеныча разбудил звонок Зарукова. Надо
было спасать отца Серафима от журналистов. Да и газеты уже
пестрели ужасающими подробностями вчерашнего происшествия.
-- Вы почитайте "МК", все свалили в одну кучу, и Токийское
метро, и бывшего министра безопасности, а уж про электричку, и
отца Меня вспомнили, а один борзописец сочинил, будто отец
Серафим пытался соблазнить манекенщицу, и когда люди
вступились, он их проклял крестом, и те скончались.
-- Я всегда говорил, что бывшие комсомольцы ничего путного
придумать не могут, а только способны весь мир обливать грязью,
чтобы залечить свое розовощекое комсомольское детство.
-- А молодежь с удовольствием читает.
-- Молодежь бывает разная.
-- Кстати, -- после паузы вспомнил Заруков, -- наш отец
Серафим, личность общественная, сторонник крайнего православия,
труды имеет...
-- Да, да, я знаю, он и живет как отшельник. Иеромонах.
-- Дело получается общественно-значимое.
-- Все дела общественно значимы.
-- Кстати, как он сам? -- спросил Воропаев.
-- Вроде, оклемался, с Вами поговорить желает.
-- Да что же ты сразу не сказал, ну блин, Заруков, ты
даешь!
В тот же час Вороапев прибыл в больницу. Доктор Михаил
Антонович вышел на встречу и разводя руками, взвыл:
-- Господин полковник, журналисты одолели, напугайте их
как-то.
-- Их напугаешь, -- на ходу говорил Воропаев, пробираясь
через микрофоны в палаты.
-- Господин полковник! -- уже подхватила журналистская
братия. Одна молоденькая дамочка, с непреклонной любовью к
правде в глазах, буквально уцепилась за его рукав.
-- Скажите, вы из ФСБ?
-- Да, -- отрезал Воропаев и вспомнил почему-то
комсомольскую стерву, которая мучала его на политзачете в
далекие застойные годы.
-- Рассматриваете ли вы покушение на отца Серафима как
попытку запугать Русскую Православную Церковь?
-- Нет, не рассматриваю.
-- Какая же рабочая версия?
-- Обратитесь в департамент по связям с общественностью,
-- отбился Воропаев.
Отец Серафим выглядел совсем здоровым человеком. Он уже
встал с постели и рылся в своей котомке. Воропаева вспомнил
сразу и на его вопросительную мину ответил:
-- Слава Господу Богу нашему, жив и здоров вполне, -- отец
перекрестился, -- а вас хотел видеть не потому, что вспомнил
важное, хотя кое-что и вспомнил, да говорить пока смысла нет --
не поверите.
-- Почему же не поверю, -- попытался возразить Воропаев,
но отец его прервал.
-- Нет, не время еще, а хотел вам на дорожку одно словечко
сказать.
-- Да я никуда не собираюсь, батюшка. -- недоумевал
Воропаев.
-- Вы уже отправились, и назад не свернете. И если уж
дойдете до конца, то непременно мы с вами встретимся.
Отец Серафим присел на край постели и пригласил сесть
Воропаева.
-- Я давеча вам говорил, что, мол, гряде новый человек,
так знайте, был немного не в себе, побоялся сказать правду, а
теперь уж точно знаю...
Воропаев замер.
-- Новый человек уже наступил и явлен миру.
-- Кто же он, -- не выдержал напряжения Вениамин
Семенович.
-- Он не убийца, -- изрек Отец Серафим.
Карамазовщина какая-то, подумал Воропаев и повернулся с
молчаливым вопросом к доктору. Тот пожал плечами, мол, такие
они, отшельники человеческого духа.
-- Вы можете не верить мне пока, а только запомните на
будущее мои слова. И еще, не ищите причин, потому что новому
человеку причины не нужны. -- И отец снова прочитал из
Апокалипсиса:
"И чудесами, которые дано было ему
творить перед зверем, он обольщает
живущих на земле, говоря живущим
на земле, чтобы они сделали образ
зверя..."
Потом он перекрестился и уже собрался выйти, но спросил:
-- Жива ли та девица?
-- Жива и здорова, вчера даже выписали, -- ответил доктор.
-- Меня вера спасла, а ее невежество.
-- Но ведь те шестеро, отец, погибли, и остались
свидетели, та девица и вы, между прочим, могут быть жертвы...-
попытался воззвать к гражданскому чувству служителя культа
Воропаев.
-- Девицу поберегите, а мне умирать не страшно, да и
Создатель не позволит, -- твердо сказал отец.
-- Да ведь позволил же, -- не выдержал Воропаев. -- Отчего
же это дальше Бог препятствовать будет?
-- Я не сказал Бог, -- отец Серафим поднялся с постели,
показывая всем видом, что он здесь оставаться больше не
