хрыч напуган до полусмерти и не рассердится, и сознанием того, что пистолет
все равно у него в карма- не, он решил пошутить еще и прибавил: -- В другой
раз не будете шпионить.
-- ...ныне-и-в-час-нашей-смерти-аминь,-- бормотала Вирджиния в
наступившей паузе.-- Святая-Мария-Ма- терь...
-- Я правда не хотел,-- снова повторил Стойт.-- Я просто вышел из себя.
Наверно, даже не отдавал себе отчета...
-- Это вы объясните в суде, -- саркастически заметил Обиспо.
-- Но клянусь, я же не знал, -- воскликнул Стойт. Его хриплый голос
нелепо сорвался на писк. Лицо было белым от страха.
Доктор пожал плечами.
-- Возможно,-- сказал он.-- Но ваше незнание --
484
слабый аргумент против этого. -- Он снова поднял ногу, указывая на тело
носком своего изящного бо- тинка.
-- Так что же мне делать? -- почти завизжал Стойт в припадке
панического ужаса.
-- А я почем знаю?
Стойт хотел было просительно положить ладонь Обиспо на рукав; но тот
быстро подался назад.
-- Не троньте меня, -- сказал он. -- Поглядите на свои руки.
Стойт поглядел. Толстые, похожие на морковки паль- цы были красны от
крови; под грубыми ногтями кровь уже запеклась и высохла, как грязь.
-- Господи! -- прошептал он.-- О Господи!
-- ... и-в-час-нашей-смерти-аминь-Святая-Мария...
Услышав слово "смерть", старик вздрогнул, точно его стегнули хлыстом.
-- Обиспо, -- опять начал он, холодея при мысли о том, что его ждет. --
Обиспо! Ради Бога -- вы должны помочь мне спастись. Вы должны помочь мне,--
взмо- лился он.
-- После того, как вы приложили все усилия, чтобы сделать из меня это?
-- Бело-коричневый ботинок сно- ва поднялся в воздух.
-- Но вы же не дадите меня арестовать? -- унижен- но выдохнул Стойт,
жалкий в своем отчаянии.
-- Это почему же?
-- Вы не пойдете на это, -- почти закричал он. -- Не пойдете.
Поскольку было уже почти темно, Обиспо нагнулся, желая удостовериться,
что на кушетке нет крови; затем поддернул свои светлые брюки и сел.
-- В ногах правды нет, -- любезным светским тоном заметил он.
Стойт снова взмолился о помощи.
-- Я отблагодарю вас, -- сказал он. -- Вы получите все, что хотите.
Все, что хотите, -- повторил он, на сей
485
раз отбросив всякие апелляции к разуму.
-- Ага, -- произнес доктор Обиспо,-- вот это деловой разговор.
-- ...Матерь-Божья,-- бормотала Детка, --
молись-занас-грешных-ныне-и-в-час-нашей-смерти-аминь-СвятаяМария-Матерь-Божья-молйсь-за-нас-грешных...
-- Это деловой разговор, -- повторил Обиспо.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В дверь кабинета Джереми постучали; вошел мистер Проптер. Джереми
заметил, что на нем тот самый тем- но-серый костюм с черным галстуком,
который он наде- вал на похороны Пита. Цивильное платье как-то умаля- ло
его; он казался ниже, чем в рабочей одежде, и одновременно меньше самим
собой. Его обветренное, резко очерченное лицо -- лицо скульптурной фигуры на
западном фасаде собора -- и жесткий крахмальный во- ротничок явно не
гармонировали друг с другом.
-- Вы не забыли? -- спросил он после обмена руко- пожатиями.
Вместо ответа Джереми показал на свою собственную черную куртку и
клетчатые брюки. Их ждали в Тарза- на, где должно было состояться
торжественное открытие новой Аудитории Стойта.
Проптер глянул на часы.
-- Еще несколько минут погодим, потом начнем соби- раться.-- Он сел на
стул.-- Как у вас дела?
-- Замечательно, -- ответил Джереми.
Проптер кивнул.
-- После отъезда бедняги Джо и его приближенных тут, наверное,
действительно не жизнь, а малина.
-- Живу один на один с горой антиквариата стоимос- тью в двенадцать
миллионов долларов, -- сказал Джере- ми. -- Уверяю вас, это чрезвычайно
приятно.
-- Вряд ли вам было бы так уж приятно, -- задумчи- во произнес Проптер,
-- попади вы в компанию людей, которые, собственно, и создали весь этот
антиквариат. В компанию Греко, Рубенса, Тернера*, Фра Анджелико.
-- Боже упаси! -- сказал Джереми, воздевая руки.
487
-- Вот в чем прелесть искусства, -- продолжал Проптер. -- Оно выявляет
лишь наиболее приятные свойства наиболее одаренных представителей
человеческого рода. Поэтому-то я никогда и не мог поверить, что искусство
какой-нибудь эпохи действительно проливает свет на жизнь этой эпохи.
Возьмите марсианина и покажите ему коллекцию произведений Боттичелли*,
Перуджино* и Рафаэля. Разве сможет он догадаться но ним об услови- ях жизни,
описанных у Макиавелли*?
-- Не сможет, -- согласился Джереми. -- Однако вот вам другой вопрос.
Условия, описанные у Макиавел ли,-- были ли они действительно таковы? Не то
чтобы Макиавелли говорил неправду; те вещи, о которых он пишет, конечно,
имели место. Но казались ли они совре- менникам такими уж кошмарными, какими
кажутся нам, когда мы о них читаем? Мы-то уверены, что они долж- ны были
ужасно страдать. Но так ли это?
-- Так ли это? -- повторил Проптер. -- Мы спраши- ваем историков; а
они, конечно, ответить не могут -- по- тому что, очевидно, нет способа
подсчитать общую сум- му счастья, так же как нет способа сравнить чувства
людей, живших в одних условиях, с чувствами людей, живущих в других
условиях, совсем не похожих на пер- вые. Действительные условия в любой
момент таковы, какими они видятся людям, непосредственно их воспри-
нимающим. А у историка нет способа определить, каким было это субъективное
восприятие.
-- Он может догадываться об этом, лишь глядя на произведения искусства,
-- промолвил Джереми.--Я бы сказал, что некоторый свет на тогдашнее
субъектив- ное восприятие они все же проливают. Возьмем один из ваших
примеров. Перуджино -- современник Макиа- велли. Это означает, что хотя бы
один человек умуд- рился сохранить жизнерадостность на протяжении все- го
того малоприятного периода. А раз есть один, почему бы не быть и многим
другим? -- Он слегка покашлял, прочищая путь цитате. -- "Положение дел в
государстве
488
никогда не мешало людям вовремя пообедать".
-- Весьма мудро! -- сказал Проптер, -- Однако за- метьте, что положение
дел в Англии при жизни доктора Джонсона было превосходным, даже в самые
черные дни. А как насчет положения дел в стране вроде Китая или, допустим,
Испании -- в стране, где людям нельзя помешать обедать по той простой
причине, что они не обедают вовсе? И наоборот, как насчет многочисленных
случаев потери аппетита во времена вполне благополуч- ные? -- Он сделал
паузу, вопросительно улыбнулся Джереми, затем покачал головой. -- Иногда
люди много радуются и много страдают; а иногда, по-видимому, страдают чуть
ли не постоянно. Это все, что может ска- зать историк, пока он остается
историком. Ну а превратясь в теолога или метафизика, он, разумеется, может
болтать бесконечно, как Маркс, или Святой Августин*, или Шпенглер*. --
Проптер неприязненно поморщил- ся. -- Бог мой, сколько же чепухи наговорили
мы за пос- ледние два-три тысячелетия!
-- Но в этой чепухе есть своя прелесть,-- возразил Джереми. -- Порой
она бывает очень занятна!
-- Я, наверное, недостаточно цивилизован и предпо- читаю смысл, --
сказал Проптер. -- Поэтому, если мне нужна философия истории, я обращаюсь к
психологам.
-- "Тотем и табу"*? -- спросил Джереми, несколько удивленный.
-- Нет-нет, -- чуть нетерпеливо ответил Проптер. -- Я говорю о
психологах другого сорта. А именно о религи- озных психологах; о тех, кто по
собственному опыту знает, что люди способны достичь свободы и просветле-
ния. Они -- единственные философы истории, чья гипо- теза была проверена
экспериментально; а значит, един- ственные, кто может успешно обобщить
факты.
-- Ну и каковы же эти обобщения? -- спросил Дже- реми.-- Все та же
старая песня?
Проптер рассмеялся.
-- Все та же старая песня, -- ответил он. -- Все те же
489
скучные, избитые, вечные истины. На человеческом уров- не, где доминируют
желания, люди живут в неведении и страхе. Неведение, желания и страх
являются источни- ком немногих кратковременных наслаждений, множества
продолжительных страданий, а в конце неизбежно при- водят к краху. Способ
лечения известен; однако, пытаясь применить его, люди сталкиваются с почти
непреодоли- мыми трудностями. Приходится выбирать между почти непреодолимыми
трудностями, с одной стороны, и абсо- лютно неизбежными страданиями и крахом
-- с другой. Вот эти обобщения религиозных психологов и позволяют разумно
судить об истории. Только религиозный психо- лог может докопаться до смысла,
когда речь идет о Перуджино и Макиавелли или, скажем, обо всем этом. -- Он
кивнул на бумаги Хоберков.
Джереми помигал и похлопал себя по лысине.
-- Ваш скромный ученый,-- мелодично промолвил он, -- даже и не хочет
докапываться ни до какого смысла.
-- Да-да. А я-то все время об этом забываю, -- с гру- стью в голосе
сказал Проптер.
Джереми откашлялся.
-- "Он дал нам доктрину энклитики "De"",-- проци- тировал он из
"Похорон Грамматика"*.
-- Дал ради себя самого, -- сказал Проптер, подни- маясь со стула. --
Дал, несмотря на то что грамматика, которую он изучал, была безнадежно
ненаучна, разъе- дена скрытой метафизикой, провинциальна, да к тому же
давным-давно устарела. Что ж,--добавил он,-- дело обычное. -- Он взял
Джереми за локоть, и они вместе направились к лифту. -- До чего любопытная
фигура этот Браунинг! -- продолжал он, возвращаясь мыслями к "Грамматику".
-- Такой первоклассный ум, и дураку достался. Нагородить столько нелепицы о
ро- мантической любви! Приплести сюда Бога и райские кущи, говорить о браке
и рафинированных формах прелюбодеяния как об откровении свыше. Да уж, глу
490
пее некуда! Впрочем, и это дело обычное. -- Он вздох- нул. -- Не знаю
почему, -- прибавил он после паузы, -- но у меня в голове часто вертятся его
строчки -- не помню даже, из какого стихотворения, -- что-то вроде; "и
поцелуи, как во сне, моя душа в тумане и огне". Моя душа. в тумане и огне,
вот уж ..действительно! -- повторил он. -- Нет, Чосер справляется с этой
темой куда лучше. Помните ?"Так, плотника жена легла с другим"*. Прелесть
как просто, без всяких экивоков и никому не нужного словоблудия! Браунинг
только и знал что болтать о Боге; но я подозреваю, что он был гораздо более
далек от реальности, чем Чосер, хотя Чосер никогда без крайней нужды Бога не
поминал. Между Чосером и вечностью стояли только его аппе титы. У Браунинга
тоже были свои аппетиты, однако кроме них, ему застило глаза невероятное
количество вздора -- причем не просто вздора, но вздора тенден- циозного.
Потому что этот фальшивый мистицизм культивировался им, конечно же, не
только ради крас- ного словца. Он был средством, которое помогало Браунингу
убедить себя в том, что его аппетиты и Бог идентичны. "Так плотника жена
легла с другим",-- повторил он, входя за Джереми в кабину лифта; лифт
тронулся, и они вместе с Вермеером поехали в глав- ный вестибюль. -- "Моя
душа в тумане и огне!" Уди- вительно, как меняется вся ткань нашего
существова- ния в зависимости от того, какими словами мы ее описываем. Мы
плаваем в языке, точно айсберги: че- тыре пятых скрыты под поверхностью, и
только одну пятую нашу часть овевает свежий ветер прямого, не- языкового
опыта.
Они пересекли вестибюль. Машина Проптера стояла у входа. Он сел за
