обычно бывают про- сто животными, они не могут принести большого вре- да --
на это у них не хватает ни энергии, ни выдержки. А вот книжники и фарисеи
обладают всеми добродете- лями, кроме двух единственно ценных, и достаточно
умны, чтобы понимать все, кроме истинной природы вещей. Мытари и грешники
только развратничают, да объедаются, да напиваются допьяна. А люди, которые
затевают войны, люди, которые обращают себе подоб- ных в рабов, люди,
которые пытают, и убивают, и лгут во имя своих драгоценных идеалов, --
словом, люди понастоящему злые,-- они-то как раз никогда не бывают
336
мытарями и грешниками. Нет, это добродетельные, ува- жаемые люди с самой
тонкой душевной организацией, с самыми лучшими мозгами, с самыми
благородными по- мыслами.
-- Стало быть, по-вашему,-- заключил Пит с серди- тым отчаянием,--
сделать вообще ничего нельзя. Так, что ли?
-- И да, и нет, -- ответил Проптер, как всегда спокой- но и
рассудительно.-- На чисто человеческом уровне, в плену времени и желаний,
наверное, так и есть: в конеч- ном счете, ничего сделать нельзя.
-- Но ведь это пораженчество! -- воскликнул Пит.
-- Разве быть реалистом означает пораженчество?
-- Но хоть что-то же наверняка можно сделать!
-- Откуда ты взял это "наверняка"?
-- А как же тогда реформаторы и всякие такие люди? Коли вы правы,
значит, они только зря тратят время.
-- Это зависит от того, что они думают о своей дея- тельности,-- сказал
Проптер.-- Если они понимают, что могут лишь ненадолго смягчить отдельные
недуги, если смотрят на себя как на людей, чья нелегкая задача -- вынуждать
зло течь по новым руслам, мало отличаю- щимся от старых, -- тогда они имеют
право рассчитывать на успех. Но если они думают, будто порождают добро там,
где раньше было зло,-- что ж, тогда они действи- тельно зря тратят время, и
вся человеческая история ясно это показывает.
-- Но почему же они не могут породить добро там, где раньше было зло?
-- Почему мы падаем вниз, когда прыгаем с десятого этажа? Потому что
так уж устроен мир, и тут никуда не денешься. Мир устроен так, что на чисто
человеческом уровне времени и желаний ничего, кроме зла, не суще- ствует.
Если ты решишь трудиться только на этом уров- не и только во имя типичных
для него целей и идеалов, то не жди никакого обращения зла в добро, иначе ты
про- сто сумасшедший. Сумасшедший, ибо твой опыт должен
337
был бы показать тебе, что на этом уровне никакого доб- ра нет. Есть только
зло разных степеней и видов.
-- Чего же вы в таком случае хотите от людей? Что им делать?
-- Не надо говорить так, словно я один во всем вино- ват, -- сказал
Проптер. -- Этот мир придумал не я.
-- Но что бы вы им посоветовали?
-- Если им хочется новых разновидностей зла, тогда пусть продолжают
делать то же, что сейчас. Но если они хотят добра, им придется изменить
тактику. И вот что отрадно, -- добавил Проптер другим тоном, -- отрадно, что
тактика, способная принести добрые плоды, есть. Мы уже поняли, что на чисто
человеческом уровне ни- чего сделать нельзя, -- вернее, сделать-то можно
много чего, только до добра это не доведет. Однако есть воз- можность
действовать на тех уровнях, где добро дей- ствительно существует. Так что,
Пит, как видишь, я не пораженец. Я стратег. По-моему, коли уж ввязываться в
битву, так лучше вести ее способом, обещающим хоть малую надежду на успех.
По-моему, если ты ищешь зо- лотое руно, разумнее искать его там, где оно
есть, чем, совершая чудеса храбрости, носиться по стране, где все овчинки
черны как смоль.
-- Так где же мы должны биться за добро?
-- Там, где оно есть.
-- Но где оно есть?
-- На уровне ниже человеческого и на том, что выше его. На животном
уровне и на уровне... назови его как хочешь: уровень вечности или, если не
возражаешь, уро- вень Бога; уровень духа -- только это, пожалуй, одно из
самых двусмысленных слов в нашем языке. На низшем уровне добро существует
как правильное функциониро- вание организма согласно законам его
собственного бы- тия. На высшем оно принимает форму познания мира без
пристрастия или неприязни; форму непосредствен- ного ощущения вечности,
преодоления личностного на- чала, выхода сознания за границы, наложенные
индиви
338
дуальностью. Чисто человеческая деятельность препят- ствует проявлению добра
на двух других уровнях. Ибо, пока мы остаемся только людьми, над нами
властвует время, нас держат в плену наши собственные индивиду- альности и их
раздутые отображения, которые мы называем своими политическими кредо, своими
идеалами, своими религиями. А результат? Одержимые временем к своим "я", мы
вечно чем-то обеспокоены, вечно чегото жаждем. Но ничто так не мешает
нормальному функ- ционированию организма, как переживания и резкая смена
настроений, как алчность, страхи и тревоги. По- чти во всех наших физических
расстройствах и недугах прямо или косвенно виновны наши волнения и страсти.
Мы волнуемся и жаждем добиться своего, а расплата за это -- повышенное
кровяное давление, сердечные болез- ни, туберкулез, язва желудка, низкая
сопротивляемость инфекции, неврастения, сексуальные отклонения, сумас-
шествие, самоубийство. Не говоря уж обо всем осталь- ном. -- Проптер сделал
округляющий жест.-- Сильное желание мешает нам даже правильно видеть, --
продол- жил он. -- Чем больше напрягаешь глаз, тем больше зат- рудняешь
аккомодацию. То же самое и с положением тела: чем больше мы озабочены тем,
что нужно сделать следующую секунду, тем больше мешаем своему телу принять
естественную позу и тем самым, соответствен- но, затрудняем нормальное
функционирование всего организма. Словом, из-за того, что мы люди, нам не
удается реализовать добро физиологически, инстинктив- ным образом, хотя это
доступно нам как животным.То же самое, mutatis mutandis 1 , справедливо и по
отноше- нию к высшей сфере. Из-за того, что мы люди, нам не удается
реализовать духовное и вневременное добро, хотя оно доступно нам как
потенциальным обитателям вечности, как тем, кому могут быть открыты видения
нского блаженства. Страсти и тревоги лишают нас самой
------------------------------ С соответствующими поправками (лат.).
339
возможности выхода за пределы личности, не позволяют познать, сначала с
помощью разума, а потом и путем непосредстведного переживания, истинную
природу мира.
Проптер на мгновение умолк; потом, внезапно улыб- нувшись, заговорил
снова:
-- К счастью, мало кому из нас удается все время ос- таваться только
людьми. Мы забываем о своей жалкой, ничтожной индивидуальности и об этих ее
ужасных ги- гантских отображениях в мире идеального -- забываем и
расслабляемся, ненадолго опускаясь до животного уровня, где никому не
причиняем вреда. Наш организм получает возможность жить по своим собственным
зако- нам; другими словами, может реализовывать все добро, на какое
способен. Поэтому мы и сохраняем отчасти те- лесное и душевное здоровье.
Даже в больших городах четыре человека из пяти -- а это не так уж мало --
умуд- ряются за всю жизнь ни разу не попасть в сумасшедший дом. Если бы
человеческое постоянно брало в нас верх, количество психических заболеваний
подскочило бы с двадцати процентов до ста. Но, слава Богу, большинство из
нас не способны на такое постоянство -- животное начало всегда берет свое. С
другой стороны, у некото- рых людей довольно часто -- а хотя бы раз, может
быть, и у всех -- бывают светлые моменты мгновенного про- никновения в суть
вещей, какой она предстает перед взо- ром, свободным от времени и
вожделений; тогда удает- ся увидеть мир таким, каким он мог бы быть, если бы
мы не променяли Бога на свои индивидуальности. Эти озарения застают нас
врасплох; затем наши тревоги и страсти возвращаются, и вот уже наше "я", его
безум- ные идеалы и преступные планы затмевают вспыхнув- ший свет.
Наступило молчание. Солнце село. На западе, за го- рами, еще брезжила
бледно-желтая полоска с зеленова- той каймой, выше переходящей во все более
густую си- неву. Над головой было уже черным-черно.
340
Пит сидел неподвижно, глядя на темное, но еще про- зрачное небо над
северной грядой. Этот голос, поначалу такой спокойный, а потом, в конце,
такой решительный к звучный, эти слова, то безжалостно ниспровергавшие все,
перед чем он преклонялся, то пробуждавшие в нем полуосознанную надежду
отыскать нечто неизмеримо более драгоценное, глубоко тронули его, но вместес
тем он был смущен и растерян. Нужно было посмотреть поновому буквально на
все, что его окружало, -- на поли- тику, науку, а может быть, и на любовь,
на Вирджинию. Такая перспектива страшила его, но в то же время и привлекала;
суждения Проптера вызывали у него негодова- ние, но он все равно любил этого
необыкновенного ста- рика и восхищался им; любил за его дела, а главное, за
то, каким он, единственный из всех знакомых Пита, был, -- за его
бескорыстное дружелюбие, за его спокой- ную силу, за мягкость и в то же
время непреклонность, за умение не выпячивать себя, хотя всегда так ясно
чувствовалось, что он здесь и настоящей жизни в нем больше, чем в любом
другом.
Джереми Пордидж тоже не остался равнодушным к
тому, что говорил Проптер, и даже, подобно Питу, ощутил прилив некоторого
беспокойства -- беспокойства тем более неприятного, что он уже испытывал его
прежде. Предмет разговора был хорошо знаком ему. Ибо, конеч- но же, он читал
все главные книги на эту тему -- иначе ему пришлось бы признать себя
законченным невеж- дой,-- читал Шанкару и Экхарта, св. Иоанна Креста и
индийские манускрипты, Шарля де Кондрана, и "Бар- до", и Патанджали, и
Псевдо-Дионисия*. Он читал их и был задет за живое, у него возникло смутное
ощуще- ние, будто ему следует сделать еще какой-то шаг; и именно благодаря
тому, что он был задет за живое, Джереми стал предпринимать самые отчаянные
усилия, чтобы высмеять их не только перед другими, но в первую очередь перед
самим собой. "Вы так и не купили билета в Афины", -- сказал этот умник, чтоб
ему провалиться! 341 Зачем он вообще лезет к скромному ученому со своими
дурацкими выдумками? Все, что ученому нужно, -- это жить спокойно и
принимать вещи такими, как есть. Та- кими, как есть,-- его книги, его
непритязательные опу- сы, и леди Фредегонд со слуховой трубкой, и
Палестрину, и пудинг с мясом и почками в "Реформе", и Мэй с Дорис. Тут он
вспомнил, что нынче пятница; будь он в Англии, сегодняшний вечер прошел бы
на квартирке в Мэйда-Вейл. Он попытался забыть о Проптере, вызвав в
воображении эти привычные, раз в две недели, вече- ра: розовые абажуры;
запах тальковой пудры и пота; его троянок, как он называл их за чрезвычайное
усердие, в кимоно от Маркса и Спенсера; развешанные по стенам копии картин
Пойнтера* и Альмы Тадемы* (восхити- тельная ирония -- картины, которые
викторианцы счи- тали произведениями искусства, всего через несколько
десятков лет превратились в порнографию и стали слу- жить украшением спальни
проституток!) и, наконец, саму любовную рутину, такую цинично-бесстыдную,
так добросовестно и профессионально опохабленную -- именно этот цинизм и
похабство и составляли для Джереми главную ее прелесть, ценились им выше
любой ро- мантики и вздохов при луне, выше какой угодно поэзии и всяких там
"Liebestods" 1 . Гнездилище порока и развра- та! Это был апофеоз
