- стали кидать в центр круга ленты серпантина. Китти, подхватив,
разматывала их и обвивала вокруг себя.
- Конфетти! - скомандовал Пит. И каждый швырнул по горсти пестрых
кружочков - только несколько из них смогли коснуться земли.
- Шарики! - крикнул Пит. - Свет! - И ребята стали торопливо надувать
воздушные шарики двенадцати цветов. Шарики одна за другим тоже скормили
Китти. Ударили лучи прожекторов, автомобильных фар и фонарей. Китти
превратилась в кипящий и извивающийся цветной фонтан высотой в несколько
этажей.
- Щелкнуть? - спросил Кларенс.
- Щелкай!
Роберт ХАЙНЛАЙН
ЗЕЛЕНЫЕ ХОЛМЫ ЗЕМЛИ
Это история о Райслинге, Слепом Певце Космических Дорог... Разве что
- не официальная версия.
В школе вы пели его слова:
А под последнюю посадку,
Судьба, мне шарик мой пошли.
Дай приласкать усталым взглядом
Зеленые холмы Земли.
Возможно, что пели вы по-французски или по-немецки. А может, это было
эсперанто, и над вашей головой рябило радужное знамя Терры.
Какой язык - не важно... но что точно - земной язык. Никто не
переводил "Зеленые холмы" на шепелявую венерианскую речь; ни один
марсианин не каркал и не вышептывал их в длинных сухих коридорах. Эти
стихи - наши. Мы с Земли экспортировали все - от голливудских "мурашек по
коже" до синтетических актиноидов, но "Холмы" принадлежали исключительно
Терре, ее сыновьям и дочерям, где бы они ни находились.
Все слышали множество историй про Райслинга. Может, вы даже из тех,
кто снискал степени или шумно приветствовал ученую оценку его
опубликованных сборников, таких, как "Песни космических дорог", "Большой
канал и другие поэмы", "Выше и дальше" и "Кораблю - взлет!"
Но хотя вы и еще со школы пели его песни и читали его стихи, ставлю
один к одному, что никогда вы не слышали таких, как "С той поры, как
Чпок-Толкач повстречал мою кузину", "Моя рыжая мочалка из ангаров
Венусбурга", "Покрепче, шкипер, держи штаны" или "Мой скафандр для двоих".
Вряд ли стоит цитировать эти вирши в семейном журнале.
Репутацию спасли Райслингу осторожный литературный душеприказчик и
удивительное везение: никто никогда не брал у него интервью. "Песни
космических дорог" появились через неделю после его смерти, и когда они
стали бестселлером, то официальную историю свинтили из того, что о нем
хоть кто-нибудь помнил, плюс знойные рекламные тексты издательств.
В итоге классический портрет Райслинга достоверен примерно также, как
томагавк Джорджа Вашингтона или лепешки короля Альфреда.
Честно говоря, у вас не возникло бы желания пригласить его к себе в
гости: в обществе он был несъедобен. У него была хроническая солнечная
чесотка, и он непрерывно скребся, ничем не преумножая и без того более чем
неприметную красоту.
Портреты работы Ван дер Воорта для харримановского юбилейного издания
Райслинговых сочинений представляет человека высокой трагедии: суровый
рот, невидящие глаза под черной шелковой повязкой. Да не был он никогда
суровым! Рот его всегда был распахнут: поющий, ухмыляющийся, пьющий или
жрущий. Повязкой служила любая тряпка, обычно грязная. С тех пор, как
Райслинг потерял зрение, он все меньше и меньше заботился об опрятности
собственной персоны.
"Шумный" Райслинг был джетменом второго класса - с глазами не хуже
ваших, - когда имел неосторожность наняться на круговой рейс к астероидам
в окрестностях старика Джови на КК "Тетеревятник". В те дни наемные
экипажи не отягощались ничем; общество Ллойда расхохоталось бы вам в лицо
при упоминании о страховке космонавта. Об Актах по космической
безопасности и не слыхивали, а Компания отвечала лишь за оплату - если и
когда. Так что половина кораблей, ушедших за Луна-Сити, так и не
вернулась. Космонавты не ведали осторожности; и охотнее всего подряжались
за акции, причем любой из них держал бы пари, что сможет сигануть с
двухсотого этажа Харримановской башни и благополучно приземлиться, если
вы, конечно, предложите три к двум и позволите нацепить резиновые каблуки.
Джетмены были самыми беспечными из всей корабельной братии, но и
самыми вредными. По сравнению с ними мастера, радисты и астрогаторы (в те
дни еще не было ни суперов ни стюардов) были изнеженными вегетарианцами.
Джетмены знали слишком много. Многие доверяли способностям капитана
благополучно опустить корабль на землю; джетмены знали, что это искусство
беспомощно против слепых и припадочных дьяволов, закованных в двигатели.
"Тетеревятник" был первым из харримановских кораблей, переведенных с
химического топлива на ядерный привод... вернее, первым, который не
взорвался при этом. Райслинг хорошо знал этот корабль - это была старая
лоханка, приписанная к Луна-Сити и курсировавшая по маршруту от
орбитальной станции Нью-Йорк-Верх к Лейпорту и обратно - пока ее не
перепаяли для глубокого космоса. Райслинг работал на ней и на маршруте
Луна-Сити, и во время первого глубокого рейса к Сухим Водам на Марс и - ко
всеобщему изумлению - обратно.
К тому времени, как он нанялся на юпитерианский круговой рейс, ему
следовало бы стать главным инженером, но после Суховодного пионерского его
вышибли, внеся в черный список, и высадили в Луна-Сити за то, что вместо
слежения за приборами он провел время, сочиняя припев и несколько строф.
Песенка была препакостная: "Шкипер - отец своему экипажу" с
буйно-непечатным последним куплетом.
Черный список его не волновал. В Луна-Сити у китайского бармена он
выиграл аккордеон, смошенничав на один палец, и продолжал существовать
дальше пением для шахтеров за выпивку и чаевые, пока быстрый расход
космонавтов не заставил местного агента Компании дать ему еще один шанс.
Год-другой он подержал нос в чистоте на Лунном маршруте, вернулся в
глубокий космос, помог Венусбургу приобрести зрелую репутацию, давал
представления на пляжах Большого канала, когда в древней марсианской
столице возникла вторая колония, ну и отморозил уши и пальцы ног во втором
рейсе на Титан.
В те дни все делалось быстро. Раз уж двигатели на ядерном приводе
пришлись ко двору какому-то количеству кораблей, выход из системы
Луна-Терра зависел лишь от наличия экипажа. Джетмен был редкой птахой:
защита урезалась до минимума, чтобы сэкономить на весе, и женатые мужчины
не часто имели желание рисковать на радиоактивной сковородке. Райслинг в
папаши не собирался, так что в золотые деньки бума заявок на него всегда
был спрос. Он пересек и перепересек систему, распевая вирши, кипящие у
него в голове, и подыгрывая себе на аккордеоне.
Мастер "Тетеревятника" его знал: капитан Хикс был астрогатором во
время первого рейса Райслинга на этом корабле.
- Добро пожаловать домой, Шумный, - приветствовал он Райслинга. - Ты
трезв или мне самому расписаться в книге?
- Шкипер, как можно надраться местным клопомором? Он расписался и
пошел вниз, волоча аккордеон. Десятью минутами позже он вернулся.
- Капитан, - заявил он мрачно, - барахлит второй двигатель. Кадмиевые
поглотители покорежены.
- При чем здесь я? Скажи чифу.
- Я сказал, но он уверяет, что все будет о'кей. Он ошибается. Капитан
указал на книгу.
- Вычеркивай свое имя и вали отсюда. Через тридцать минут мы
поднимаем корабль.
Райслинг посмотрел на него, пожал плечами и снова пошел вниз.
До спутников Юпитера пилить долго; керогаз класса "ястреб", прежде
чем выйти в свободный полет, обычно продувается три вахты. Райслинг держал
вторую. Глушение реактора в те времена производилось вручную с помощью
масштабного верньера и монитора контроля опасности. Когда прибор
засветился красным, Райслинг попытался подкорректировать реактор -
безуспешно.
Джетмены не ждут - потому они и джетмены. Он задраил заглушку и
взялся выуживать "горячие" стержни щипцами. Погас свет, Райслинг продолжал
работу. Джетмен обязан знать машинное отделение, как язык знает зубы.
Райслинг мельком глянул поверх свинцового щита в тот момент, когда
погас свет. Голубое радиационное свечение ему ничуть не помогало; он
отдернул голову и продолжал удить на ощупь.
Закончив работу, он воззвал в переговорную трубу:
- Второй двигатель накрылся. И, задницы куриные, дайте сюда свет!
Свет там был - аварийная цепь, - но не для него. Голубой радиационный
мираж был последним, на что отреагировал его зрительный нерв.
Пока Пространство и время, крутясь, ставят звездный балет,
Слезы преодоленных мук серебряный сеют свет.
И башни истины, как всегда, охраняют Большой канал,
Никто отраженья хрупкие их не тронул, не запятнал.
Народа уставшего плоть и мысль сгинули без следа,
Хрустальные слезы былых богов вдаль унесла вода,
И в сердце Марса не стало сил, и хладен простор небес,
И воздух недвижимый пророчит смерть тем, кто еще не исчез...
Но Шпили и Башни в честь Красоты слагают свой мадригал,
Придут времена, и вернется она сюда, на Большой канал!
(Из сборника "Большой канал", с разрешения
"Люкс Транскрипшин, Лтд", Лондон и Луна-сити.)
На обратной петле Райслинга высадили на Марс в Сухих Водах, ребята
пустили шляпу по кругу, а шкипер сделал взнос в размере двухнедельного
заработка. Вот и все. Финиш. Еще один космический боз, которому не
посчастливилось рассчитаться сразу, когда сбежала удача. Один зимний месяц
- или около того - он просидел в Куда-Дальше? с изыскателями и археологами
и, вероятно, смог бы остаться навсегда в обмен на песни и игру на
аккордеоне. Но космонавты умирают, если сидят на месте; он заполучил место
на краулере до Сухих Вод, а оттуда - в Марсополис.
Во времена расцвета столица была хороша; заводы окаймляли Большой
канал по обоим берегам и мутили древние воды мерзостью отходов. И так было
до тех пор, пока Трехпланетный договор не запретил разрушение древних руин
во благо коммерции; но половина стройных сказочных башен была срыта, а
оставшиеся приспособлены под герметические жилища землян.
А Райслинг так и не увидел этих перемен, и никто не сказал ему о них;
когда он вновь "увидел" Марсополис, он представил его прежним, таким,
каким город был до того, как его рационализировали для бизнеса. Память у
Райслинга была хорошей. Он стоял на прибрежной эспланаде, где предавались
праздному покою великие Марсианской Древности, и видел, как красота
эспланады разворачивается перед его слепыми глазами - льдисто-голубая
равнина воды, не движимая прибоем, не тронутая бризом, безмятежно
отражающая резкие яркие звезды марсианского неба, а за водой - кружево
опор и летящие башни гения, слишком нежного для нашей громыхающей, тяжелой
планеты.
В результате возник "Большой канал".
Неуловимая перемена в миропонимании, давшая ему возможность видеть
красоту Марсополиса - где красоты больше не было, - повлияла не всю его
жизнь. Все женщины стали для него прекрасными. Он знал их по голосам и
подгонял внешность под звук. Ведь гадок душой тот, кто заговорит со слепым
иначе, чем ласково и дружелюбно; сварливые брюзги, не дающие мира мужьям,
даже те просветляли голоса для Райслинга.
Это населяло его мир красивыми женщинами и милосердными мужчинами.
"Прохождение темной звезды", "Волосы Вероники", "Смертельная песня
вудсовского кольта" и прочие любовные баллады были прямым следствием того,
