зале, триклиний называется. Варварам пришлось то же самое
сделать. Фритигерн чувствовал себя чрезвычайно глупо. Знал, что
вряд ли простит это Лупицину. Предательское поведение, почти
неприкрытое воровство - все это еще куда ни шло; а глумление -
никогда. На Алавива старался не смотреть. Вот уж точно кто дурак
дураком на ложе развалился - справа метреска, слева какой-то
толстый усач.
Вокруг шумели ромеи-гости, галдели между собой,
пересмеивались, заговаривали с приглашенными. Назойливы были,
как мухи. Знатное развлечение устроил им Лупицин, спасибо
комиту. Лупицин горой на ложе громоздился, улыбался
покровительственно - отец родной.
Толстый усач мгновенно принялся донимать Алавива ценами на
соль. Раньше, мол, цена на соль была куда ниже.
И трещат уже кости на зубах, метрески верещат, когда
Лупицин их лениво за ляжки хватает. Музыкальный монстр изрыгает
из своей утробы гнусавые звуки. По общему решению, музыканта
утаскивают три дюжих раба - пороть.
Тот, с усами, который Алавиву под бок пристроился, рыбным
промышленником оказался, греком. Поначалу дернулся Алавив, как
ромей его за плечо тронул, - ну и шуточки у ромеев.
Но промышленник вполне дружески поднес варвару вина,
подмигнул: мы тут неразбавленное пьем. И правильно делаете,
одобрил Алавив и вино взял. Любезным быть решил.
Выпили. Поговорили о ценах на соль.
Еще раз выпили. Новые мысли насчет соли их посетили.
Обсудили.
Не прошло и получаса, как оба поливали горькими слезами
погибшую красоту вертевшейся между ними метрески. Алавив то за
грудь ее потрогает - упругая грудь, то бедро щипнет, оценивая.
Какое сложение у женщины. И безнадежно испорчена.
Метреска Алавиву намеки делала, но тот слишком увлекся
ценами на соль.
Фритигерн подвыпил и больше не мучился смущением из-за
того, что вынужден перед всеми возлежать, как потаскуха. И
громче всех хохотал над шутками, особенно когда понимал, о чем
речь.
Хотели посмотреть на пьяного варвара? Вот и получайте
пьяного варвара.
* * *
Сидели во фритигерновом лагере человек десять молодых вези
и ругались на чем свет стоит. Все им поперек горла стало: и комит
жирный, ленивый и вороватый, и страна эта, которая вовсе не
обетованной землей оказалась, и военачальники готские, которые,
похоже, хотят племя свое уморить и в рабы к ромеям податься.
И чего мы тут сидим и ждем?
Вскочили и к городу отправились.
Ку-у-да-а? Не велено!
Прочь с дороги, мы - вези!
Гляди ты, вези. Много мы таких видали и все с веревкой на
шее.
Слово за слово, и вот уже мелькают в воздухе кулаки и
дубины. Римлян-то было раза в три больше, чем буйных готов.
Девятерых повалили и руки им скрутили; десятый же вывернулся и
убежал, но не потому, что трусом был.
Фритигерна с Алавивом в лагере не было, они с Лупицином
пили. И некому было остановить вези, чтобы лишней воли себе не
давали.
Точно весть о долгожданном освобождении из узилища
услышали они в крике молодого парня с губой порванной и синяком
на весь глаз:
- Наших бьют!
Ух ты! Радости-то! Вскочили, за мечи схватились, понеслсь,
только пятки сверкают. До первой же римской заставы добежали и
с разгону всю заставу перебили. Посмеиваясь, взяли себе доспехи
римские, забрали деньги, какие нашли. А они что, на полном
серьезе считали, что городишко свой надежно охраняют?
Впервые за все то время, что от гуннов бежали, было легко на
душе у везеготов.
* * *
Лупицин уже задремывал среди пиршественного шума, уже
похрапывал слегка и слюну от расслабленности изо рта пускал. С
кувшином к нему раб подкрался, слегка подтолкнул господина
своего, чтобы пробудить. Лупицин заревел:
- Да как ты смеешь!
И снова в сон погрузился.
Раб склонился к нему и настойчиво зашептал в самое ухо.
Как ни пьян был Фритигерн, а сценку эту приметил. От раба
за версту несло тревожными новостями. Такими, которые ждать не
могут. И насторожился чуткий князь, а насторожившись, и родича
своего Алавива к тому же призвал. Взял мосол и ловко через
пиршественные ложа метнул, прямо в лоб Алавиву попал. Пока
ромеи над дикой выходкой варвара смеялись, Фритигерн Алавиву
глазами на выход показал: что-то тут затевается, так что будь
начеку, родич.
Был бы Алавив зверем, уши бы торчком поставил. Но и так
расслышал звон мечей. У стен претория бились.
А там действительно шло сражение, и поворачивалось оно не в
пользу везеготов - единственно потому, что их-то было всего
двадцать, а римлян - значительно больше.
Как только Лупицину донесли о нападении на заставу, тот
спьяну распорядился дружину варварскую перебить: "как они с н-
нами, так и м-мы с н-ними!.." Римским легионерам эти варвары за
несколько часов совместного их дежурства у здания претория уже
успели глаза намозолить. Весть о гибели своих товарищей
восприняли с горечью и потому приказ пьяного комита пришелся
как нельзя кстати. Перебить у князя лучших дружинников - все
равно что зубы у волка вырвать.
Первого вези врасплох застали, ударом в спину убили.
Девятнадцать их осталось, и дорого они себя продали. Весь двор
кровью залили.
Из лагеря фритигернова под стены Маркианополя хлынули
вези, гремя оружием и крича, что вождей их предательски убили
на пиру. В ужасе смотрели сбежавшие за стену таможенники на
это разгневанное людское море. Чего боялись, то и подступило.
В пиршественной зале ничего этого слышно не было. Толстые
стены у здания претория, много комнат отделяют триклиний от
выхода. Только один звук и донесся - еле слышный звон металла,
какой ни с чем не спутаешь.
Алавив вскочил, уронив на пол толстого грека, меч из ножен
выдернул. И Фритигерн уже на ногах, в глазах радостное
ожидание.
И сказал ему Лупицин, ворочая немеющим языком:
- Фритигерн, дукс мой! Не пугай меня. Ты же пьян, как свинья.
Фритигерн действительно был пьян. И радостен, и яростен.
Ему смеяться хотелось.
А Лупицин слабо заплакал, как обманутое дитя.
В триклиний четверо легионеров ворвались, к готским вождям
бросились. Фритигерн сопротивляться не стал, дал себя за руки
взять. Только крикнул во все горло:
- Ну, убейте меня! Увидите, что будет!
Солдаты лупициновой когорты очень быстро сообразили - что
именно будет. Убрали руки.
Фритигерн брезгливо поежился, плечи потер. Алавиву кивнул.
И к выходу побежали оба, оттеснив римлян и опрокинув в коридоре
какого-то холуя с подносом.
Увидел Фритигерн убитых дружинников своих и побелел. Двое
их только и остались в живых. Алавив к ним на помощь бросился.
Фритигерн же завопил, как резаный. Сам не понимал, что кричит,
лишь бы на него внимание обратили и остановили битву.
И действительно, услышали и оружие опустили. Алавив дрожал
с головы до ног, готовый разрыдаться, как будто от женщины его в
неурочную минуту оторвали.
Торопясь и путая ромейские слова, сказал Фритигерн:
- Вас убьют наши вези - те, что за стеной. Я остановлю их.
Дайте нам уйти.
Поразмыслив, ромеи согласились. И вместе двинулись к
воротам, бок о бок, только что сражавшиеся друг с другом враги, и
одинаково разило от них потом и кровью.
Только за ворота с вождями везеготов не вышли легионеры.
Остановились. А четверо вези дальше пошли.
Заорали готы от радости при виде князей своих. Фритигерн
мгновенно выхватил взглядом в толпе римские доспехи - первая
добыча на ромейской земле. И поклялся в душе Фритигерн: не
последняя.
Вождям подвели коней; и умчались, подняв тучу пыли, от стен
Маркианополя вези со своими вождями. Оседала та пыль и вместе с
тем ложилось дурное предчувствие на ромейские души.
Вечером Алавив сказал Фритигерну:
- Я боялся, что они нас заложниками задержат.
Помолчав, признался Фритигерн:
- Я тоже.
И видно было в свете угасающего костра, что князь улыбается.
* * *
Развернув боевые стяги, принялись вези шарить по
окрестностям Маркианополя. Обожрали всех, до кого дотянулись,
не разбирая: и римских колонистов, и греческих поселенцев, и
местных даков и мезов, давно уже утративших былую
воинственность.
Долгий кровавый след протянулся за Фритигерном, пока гулял
вокруг неприветливого городишки. Разом ульфилины наставления
позабылись; поросло быльем общее желание мирно сесть на
ромейской земле и растить пшеницу.
Лупицин спешно войска собирал. К Максимовой когорте
добавил еще гарнизон Одессоса, раздел, можно сказать, город.
Пытался у Эквиция одолжить центурию-другую, но Эквиций отказал
наотрез. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай; а я тебе своих
солдат на растерзание не дам.
Максим же, вместо того, чтобы врага отражать, проявил
безволие и запил.
Выступили из города в конце злосчастной весны. По
распаханным полям протопали и на юг двинулись - защитники
области, последняя надежда оборонить имущество и домы от
грабителей. К вечеру заняли удачную позицию, по выбору
Лупицина, - на склоне холма. Выставили караулы; организовали
костер. Лупицин ролью полководца не на шутку увлекся; переходил
от солдата к солдату, всех отечески распекал, головою качал и
всячески бранил проклятых разбойников-вези.
Искать же врага долго не пришлось. Фритигерн отряду
лупицинову окопаться не дал. Выскочили из-за холмов везеготы,
точно из-под земли; конями разметали палатки римского лагеря и
костры; после солдат стали с коней мечами рубить. Слабое
сопротивление, какое те сумели оказать, даже и сопротивлением-
то не назовешь. Почти все полегли.
Лупицин же, выказав недюжинную смекалку и решительность,
еще в самом начале битвы вскочил на коня и умчался в сторону
города. Исчез во мраке, только его и видели.
Побросал Фритигерн в костер римские сигна. Победители
снимали с убитых доспехи. Всю ночь гремели, спать мешали. Ибо
весьма ценили домовитые и хозяйственные вези добротные вещи.
Мечи у ромеев дрянь, щиты больно тяжелы, таскать упаришься, но
вот кирасы...
Для вези это хороший день был. И предвещал он еще лучшие.
* * *
Утро настало мирное, ласковое и уже к полудню жару
обещало нешуточную. Роса блестела на остывших лицах мертвецов,
на разбросанном повсюду оружии, на густой траве.
Между тел павших пробирался человек. Несмотря на жару,
был он одет в римский дорожный плащ с капюшоном и широкими
рукавами. Шел не спеша и все-таки довольно быстро. Это был
Ульфила.
За ним, поминутно оступаясь, бежал Меркурин - золотистые
волосы взъерошены, взгляд со сна ошеломленный: вскочил, не успев
проснуться, и в происходящем мало что соображал.
Наконец догнал, схватил за руку, остановил.
Стоят вдвоем среди павших лицом к лицу. Молодой тяжело
дышит, старик будто и не дышит вовсе. Впереди холмы, позади
фритигернов лагерь. Над головой небо лучезарное. И тихо вокруг,
как будто все люди на свете оглохли.
Ульфила выдернул руку.
- Ты уходишь? - задыхаясь, спросил Меркурин. - Один? Куда
ты?
- Не знаю.
Никогда прежде не видел Меркурин его таким. Конечно,
случалось Ульфиле и раздражаться и гневаться. Мог и
прикрикнуть. Но ни разу не помнил епископа злым. Сейчас же
Ульфилу трясло от ненависти. Только со стороны и казался
застывшим; на самом же деле каждая жилка содрогалась в нем.
И в страхе отступил Меркурин.
Ульфила скрипнул зубами. Сказал на языке своего детства -
по-гречески, со смешным каппадокийским выговором:
- Все, что я сделал здесь, - напрасный труд. Я опозорил себя.
И голову опустил, стыдясь.
- Что? - переспросил Меркурин. Он не понял. Но пусть бы
только говорил Ульфила, пусть бы не молчал.
- Все было напрасно, - повторил Ульфила по-латыни.
- Почему? - спросил Меркурин. Он растерялся.
Не то чтобы Меркурин всегда мог ясно понимать своего
епископа - да и кто решится судить побуждения и поступки
Ульфилы? - но во всем, что делал и говорил Ульфила виден был
