для боя времени не было. И то чудо, что сопротивление оказывать
могли. Так что пали со славой - вези истребили их до последнего
человека, а после ограбили.
Римские командиры, жалея солдат и не желая их
бессмысленной гибели, отвели войска от Гема.
И снова по Фракии пошли грабежи и поджоги. Что не могли
сожрать на месте или взять с собой, будь то съестное, вещь,
скотина или человек, то уничтожалось.
Мирное население умывалось кровавыми слезами; зато армия
ромейская была спасена.
* * *
В свою деревню, к "меньшим готам", вернулись Ульфила с
Меркурином в разгар осени 377 года.
На распутье, где тележная колея одной отвороткой в
Македоновку вела, остановились. Ульфила Меркурина к отворотке
подтолкнул: ступай.
Меркурин споткнулся. Поглядел в недоумении. Что, прогоняет
его от себя епископ?
Ульфила улыбнулся ему, но не было в той улыбке ни теплоты,
ни сердечности, как, бывало, прежде. Так, тень какая-то, а не
улыбка. Даже не по себе сделалось Меркурину. Поежился,
переступил с ноги на ногу.
- К отцу своему ступай, - велел Ульфила. - Покажись ему, что
жив. Небось, оплакал тебя уже.
- Станет он по мне плакать, - проворчал Меркурин, опустив
златокудрую голову.
- Он отец тебе, - сказал Ульфила. Страшноватая мертвая
улыбка исчезла с его лица, и он снова стал таким, каким был все
эти месяцы: холодным, каменным.
- А после что? - решился спросить Меркурин. - Потом я могу к
тебе вернуться?
Ульфила пожал плечами и повернулся, чтобы идти в свою
деревню.
- Как хочешь, - пробормотал он.
Из "меньших готов" Силена первым Ульфилу увидел. И не
потому, что каким-то там особенным был или благодать его осенила
- просто на крыше сидел, к зиме латал, вот и увидел издалека, как
идет знакомый человек. С крыши, не торопясь, спустился. Не в
юношеских уж летах Силена, чтобы бегать.
И к своему епископу двинулся.
Ульфила остановился.
Рукотворным раем предстала ему эта деревенька, в горах
затерянная. Все здесь было тихо и благолепно, истинная гавань для
растерзанного сердца. И Силена навстречу идет, широкоплечий,
как богатырь, мозолистые руки в смоле, - уютный, домашний.
У иных душа как огонь: прикоснешься - обожжешься. Атанарих
таков был. У других - как вода родниковая, утолит жажду, остудит
жар. А у Силены душа была как теплое одеяло: завернись и
отдыхай, пузыри пускай и благодари Бога за то, что чудо такое
сотворил и на землю послал нам в утешение.
Подошел Силена к Ульфиле, улыбнулся во весь рот как ни в
чем не бывало, облапил и к себе притиснул. После долго руки от
плаща ульфилиного отдирал - приклеились.
- Видишь, как прилепился я к тебе, - радостно говорил при
этом Силена. - Где только носило вас с Меркурином Авдеевым? Мы
тут не знали, что и думать. Больше года никаких вестей. - И вдруг
покраснел и глаза потупил. - Служить-то некому было...
Ульфила смотрел на него, точно издалека.
- Хорошо-то как, что вернулся ты, - продолжал Силена, - а то
я читать-то не умею. Все больше на память говорить приходилось. А
память, как и все, что от человека, - несовершенна. Тут и до
ошибки недалеко. И советы, как ты, давать не умею...
И совсем растерявшись, руками развел:
- Теперь вот два епископа в одной деревне...
Постепенно подробности проступили. Христианская община на
то и называется таковой, что нужен ей пастырь. Ульфила, уходя к
Фритигерну, обещал вскорости вернуться, да с тем и сгинул.
Обстоятельства ли его заставили, погиб ли в пути, но жить без
причастия и без напутственного слова ульфилины "меньшие готы"
не собирались.
На сходках посудачили, покричали и сошлись на одном: нужен
епископ. И не пришлый какой-нибудь, а свой. Насели на Силену: ты
дольше всех трудом этим занимался, тебе и епископом быть.
Долго уламывали дьякона и наконец погнали его в Новы, к
Урзакию.
У Урзакия же, на удачу, неугомонный Евномий гостил; так
вдвоем и слепили из Силены епископа.
Евномий, по обыкновению своему, экзаменовать готского
дьякона вздумал. Мудреные вопросы ему задавать. Силена отчаянно
потел и страдал: как бы ему перед ученейшим Евномием не
опозориться. Урзакий в соседней комнате от смеха давился, тайком
разговор их слушая.
И вопросил, наконец, Евномий, глядя на Силену пристально и
строго:
- Ну хорошо, Силена. Скажи мне, како мыслишь: Дух Святой
от кого исходит - от Отца или от Отца и Сына?
И брякнул Силена-гот, от отчаяния дерзким став:
- Не моего ума это дело. От кого надо, от того и исходит!
Евномий нахмурился, видимость задумчивости показал. На
самом же деле от души любовался он этим Силеной, который знал,
что Бог есть Бог, а в подробности не входил.
Долгое молчание истомило Силену. Взмолился:
- Либо делайте, что собирались, либо прочь меня гоните, но
только мучительство это оставьте!
- Да как же мы тебя прогоним? - спросил Евномий удивленно.
Бровь изящно дугой изогнул.
- Да как?.. - проворчал Силена, ибо видел, что все пропало: и
здесь опозорился, и перед общиной стыдно. - Взашей... - И
прибавил: - Мне тоже хворобы меньше будет.
Не хотел Силена епископом становиться. Нагляделся уж на
Ульфилу, спасибо. Того заботы порой выше головы погребали.
Тут Евномий улыбнулся.
- Ведь ты вези, Силена?
- Наполовину, - сказал Силена.
- Чтобы всех нас перерезать, и половины гота хватит, - сказал
Евномий, усмехаясь. - Вон что твои вези по всей Фракии творят.
Стонами Дунай полнится. Обидишь тебя, а ты...
Шутка пришлась очень некстати. Силена побагровел, как
свекла, запыхтел, кулаки стиснул.
- Нам Ульфила завещал в мире жить, - угрожающе сказал он.
Евномий платочком обмахнулся.
- Да будет тебе, - сказал он, ничуть не испугавшись. - Это я к
слову сказал. Веруешь ты правильно, так что народ свой вести
достоин.
Напоследок угостил одной из своих проповедей. Говорил
Евномий превосходно, блистал остроумием, легко порхал с мысли
на мысль, как бабочка с цветка на цветок. И, как всегда, был
неожидан, блестящ, оригинален. Слушая, Силена едва не
расплакался при мысли о собственном несовершенстве.
Кое-что из речей Евномия запомнил и в первое время
довольствовался этим. Человек Силена был усердный, честный и
практический, поэтому очень быстро с евномиевых идей перешел в
своих проповедях на рассуждения о сроках сева и о том, что
негоже из-за межевого камня морды македоновским квасить, как то
кое за кем замечено было.
В общем, "меньшие готы" довольны были своим епископом,
хотя, конечно, по Ульфиле скучали.
И вот стоит Силена перед Ульфилой и моргает в смущении. Не
знает, как Ульфила к самовольству такому отнесется.
Ульфилу же, похоже, история эта даже не заинтересовала
должным образом.
- Ты все правильно сделал, - сказал он. Прикрыл на секунду
глаза, перевел дыхание. - Я спать хочу, Силена.
Силена Ульфилу домой отвел, молока ему дал и спать уложил,
заботливо закутав.
Как дитя малое стал суровый готский пастырь, лицом
истончал, скулы и нос заострились. Диковатый желтый свет в
глазах погас. Что такого видели эти глаза, что в них такая боль
засела?
И ведь не спросишь. Промолчит или так отбреет - сам не рад
будешь.
А пусть бы и отбрил. Хоть убедиться, по крайней мере, что
прежний Ульфила это, а не тень его.
Повздыхал Силена тихонько и снова полез крышу чинить.
* * *
Осенью 377 года император Валент наконец решился
расстаться с теплой Антиохией и ее целебными источниками и
медленно двинулся на запад - куда призывал его долг.
Ехать не хотелось, ибо чувствовал: не распутать ему того
клубка, что во Фракии сплелся. Военачальники римские
осторожничают, а если проявляют отвагу, то и гибнут на месте. И
варвары повсюду - везеготы Фритигерна, остроготы Алатея, аланы
Сафрака. А еще наскакивают более мелкие племена того же языка
со своими предводителями. И местные разбойники.
По последним донесениям, аланы Сафрака нашли общий язык
даже с этими нелюдями, с гуннами, так что среди нападающих на
ромейские селения нет-нет да мелькнет страшная раскосая рожа,
обезображенная шрамами.
Это уже в голове не укладывалось. Ведь готы бежали от этих
самых гуннов, как от чумы. Сами рассказывали, будто гунны эти
демоны или зверочеловеки, но отнюдь не люди. И вот - делят с
ними еду и все опасности и радости грабительских набегов.
В Константинополе Валент остановился передохнуть. Дело
предстояло ему нешуточное: над дикими полчищами блестящую
победу одержать. Такую, чтоб другие владыки от зависти
съежились и в росте умалились.
Собственно, Валент собирался спасти свой мир от
Апокалипсиса, не больше не меньше, ибо варварское нашествие
такой сокрушительной силы рассматривалось в Империи не иначе,
как конец света.
Но передохнуть ему толком не дали. Едва только прибыл в
Восточную столицу, как константинопольский плебс - на радостях,
что ли? - бунт устроил.
Это отравило Валенту одно торжественное событие, а именно:
приняв на себя роль избавителя Империи, государь решился
окреститься в ту самую веру, которую провозглашал и насаждал
повсеместно. Смешно сказать: грабитель Фритигерн христианин, а
он, император, еще нет.
Был нанесен визит патриарху. Пока разговаривали епископ и
император, за прочными стенами базилики бушевала толпа.
Требовали, во-первых, хлеба, а, во-вторых, зрелищ. Предотвратить
конец света никто не требовал, ибо не было в Константинополе
пострадавших от нашествия.
Патриарх намерение Валента одобрил и императора окрестил.
Впоследствии же хвалился, будто свет на лике Валента видел и
багровый отблеск рока на челе его и что по вдохновению свыше
окунул его императорское величество в купель, так что не почил
тот без креста. А ведь запросто могло случиться и так, что ушел
бы Валент из жизни некрещеным, как часто случается с теми, кто
откладывает крещение до последнего.
На самом же деле - какие там роковые отблески на лице
Валента, рубленом, солдатском? Видел епископ
константинопольский перед собою насмерть перепуганного
человека, который ужасался последствиям принятого некогда
решения допустить везеготов в пределы Империи.
Валент честно старался быть государем; но выше головы, как
известно, не прыгнешь. Что советников своих колесовал - то не
помогло. Ну, самую малость, может быть. Одна надежда только и
оставалась - в бою варваров разбить.
А поскольку трусил Валент, то в базилику побежал и на
колени бухнулся: видишь, Господи, какой я хороший? Так помоги
же мне.
- Поможет, поможет, - успокаивал Валента патриарх. - Теперь
уж точно.
И поцеловал император патриарху руку, а тот благословил его
и вдруг, расчувствовавшись, обнял - и заплакали оба.
После того император перебрался на свою загородную виллу
и велел военачальникам своим, над которыми главным был
поставлен комит Себастьян, устроить смотр войскам.
Вид легионов, сотрясающих мерной поступью окрестности
государевой виллы, действовал успокаивающе. Ибо покуда
вознесены в небо орлы легионов, стоит Империя.
Пыль клубилась столбом, точно Везувий под Константинополь
перекочевал и извергаться вздумал. Горели на солнце шлемы,
щиты, кирасы. Горделиво возносились в лазурные выси золотые
сигна и аквила центурий и легионов. Выли трубы. Под волчьими
шкурами обильно потели трубачи-буккинаторы.
И говорил со своими войсками император, расхваливая их
доблесть. Заискивал и льстил без меры. Руку к сердцу прижимал,
а сам в глаза засматривал: мол, как, не подведете императора
своего? Уж постарайтесь, ребятушки. Чтобы искренность речей
своих подтвердить, выдал двойное жалованье (казну разорил;
заодно и плебс наказал, лишил хлеба и зрелищ).
Затем приказ по войскам зачитан был от имени его
императорского величества Валента. Суть приказа сводилась к
