Елена ХАЕЦКАЯ
ОБРЕТЕНИЕ ЭНКИДУ
Я ненавижу рабство. Когда в Вавилоне были выборы, я
голосовал за мэра-аболициониста. Он, конечно, еще худший вор,
чем тот, кого все-таки избрали, но зато он обещал отменить
рабство.
И рабов я тоже ненавижу...
...А вам бы хотелось, чтобы по вашему малогабаритному жилью
слонялось чужое существо, бестолковое и нерадивое?
Я - рабовладелец. Разумеется, не своей волей. Раба мне
всучили любящие родители.
Родители много хорошего сделали для меня. Во-первых,
конечно, они меня зачали и потрудились выносить и выродить. За
это я им сердечно благодарен. Особенно матушке.
Потом они дали мне хорошее образование. Его как раз хватает
для того, чтобы работать там, где я сейчас работаю, но о работе
после.
Затем они не позволили мне жениться на девушке, в которую я
было влюбился в семнадцать лет. Поэтому я свободен и счастлив.
Был. Пока они не озаботились повесить мне на шею раба.
* * *
Наутро после тридцать первого дня моего рождения я лежал,
насмерть разбитый похмельем.
В дверь позвонили. Решил не открывать. На опохмелку денег
не было, а остальное меня не занимало.
У двери звонили долго, настырно. И скреблись, и копошились.
Я, недвижный, злобился. Одна особо злокозненная пружина
впивалась мне в ребра, но я даже не шевелился. Знал: стоит
повернуться, и диван подо мной завопит на разные голоса.
Стоящий под дверью начал стучать.
Я был уверен, что явились из жилконторы. По поводу неуплаты
за квартиру. Я злостный неплательщик, меня дважды пытались
выселить.
У двери потоптались. Чем-то пошуршали, звякнули. Потом,
после паузы, еще раз аккуратно постучали.
Да ну их совсем.
- Кто там? - гаркнул я, не поднимая головы с подушки.
- Господин Даян дома? - спросил незнакомый мужской голос.
- Я дома, - сипло сказал я. - Пшел вон.
- Господин Даян! - крикнули из-за двери. Вежливо, даже
жалобно как будто. - Откройте! Меня прислала ваша высокочтимая
матушка... То есть, по ее поручению...
Я сел на диване. Мне было невыносимо.
- У тебя деньги есть, ты?
- Немного. Мне выдали, когда к вам направляли...
Я пал с дивана на четвереньки. Покачал головой, попытался
встать, но не смог. Если бы я встал, то все равно бы упал.
Уподобившись четвероногому скоту и отчаянно стуча мослами,
я двинулся к двери.
Там ждали.
Я выпрямился, стоя на коленях и цепляясь руками за стену.
- Сичас, - сказал я.
За дверью понимающе сопели и топтались. Я откинул крючок,
отодвинул засов и выпал из квартиры вместе с дверью,
распахнувшейся под моей тяжестью.
Выпав, я оказался в объятиях широкоплечего детины. Он
подхватил меня сильными руками и прижал к груди. Потом сжал за
плечи и осторожно утвердил меня в вертикальном положении.
Я рыгнул ему в лицо - не нарочно. Он стерпел.
Посланец матушки был приблизительно моих лет. Верхняя губа
пухлого рта оперена черной щетинкой, темные глаза глядят из-под
широких бровей.
- Господин Даян... - в третий или четвертый раз повторил он.
Меня зовут Даян. Это древнее и славное вавилонское имя.
Нужно ли говорить, что уже в детском дошкольном учреждении мое
имя переделали в "Баяна", да так и повелось. Я и не сопротивлялся.
- Слушай, ты, - сказал я детине. - Сколько у тебя денег, а?
У него оказалось три сикля. На противопохмельные колеса
хватит. Если брать не самые дорогие.
- Брат, - сказал я проникновенно и взял его за руку. - Дуй в
аптеку...
И объяснил, зачем.
Он внес меня в квартиру, помог улечься на диван, подал воды
и ушел в аптеку. Я бессильно смотрел на дверь, которую он забыл
за собой закрыть, и терзался от сквозняка.
Детина вернулся через час. Объяснил, что искал аптеку.
Вместе с ним притащилась вечно беременная серая кошка,
жившая в нашем подвале.
Предки кошки были породистыми голубыми тварями из храма
Исет, а эта была плодом любви священной храмовой кошки с
каким-то безродным полосатым сердцеедом.
Каждые два месяца Плод Любви исправно наводняла двор
маленькими плодами своей любви. Любила она много и
разнообразно. Что, естественно, отражалось на плодах.
Детина выпихнул кошку, незлобиво поддев ее ногой под брюхо,
и захлопнул дверь.
- Давай, - сказал я, слабо барахтаясь на диване.
Он подал мне таблетку, растворив ее в воде. Таблетка шипела
и плясала. У нее был мрачный, средневековый вид. Именно так
травили королей в одном историко-приключенческом сериале.
Я выпил, отдал стакан и лег, закрыв глаза, - ждать, пока
полегчает. Детина громоздился надо мной.
Я открыл глаза.
- Слушай, - сказал я детине, - а кто ты такой? А?..
Вот тут и открылась страшная правда.
- Ваш раб, господин, - сказал детина.
- У меня нет рабов, - сказал я. - У меня принципиально не
может быть рабов. Я аболиционист.
- Ваша высокочтимая матушка так и говорила - ну, этому, на
бирже... Как их? Агенту, - поведал детина. - Мол, мой сын против
рабства, но хочу сделать ему подарок... От материнского подарка,
мол, не откажется... У него, мол, - ну, у вас то есть, - в квартире
не хватает хозяйской руки...
Так. У меня в квартире не хватает хозяйской руки. Поэтому
мне не позволили жениться, а вместо того подсунули чужого
человека, чтобы он сделался этой самой хозяйской рукой в моем
доме... Подсунули, пользуясь моей сегодняшней слабостью. В
другой день я просто спустил бы его с лестницы. А сегодня я мог
только одно: расслабленно стонать.
Естественно, я сразу же возненавидел своего раба.
Все в нем было противное. И брови эти его широкие,
блестящие, будто маслом намазанные. И щетина над губой. И ямка
в пухлом подбородке.
- Уйди, - сказал я.
Он растерялся.
- Куда я пойду, господин?
- Куда-нибудь, - пояснил я. - Чтобы я тебя не видел.
И заснул.
Я проснулся, когда уже стемнело. Во рту было гадко, но
голова не болела и острая невыносимость оставила плоть.
Я осторожно сел. Очень хотелось пить. И еще глодало
ощущение какого-то несчастья, которое постигло меня в те часы,
пока я спал. Что-то в моей жизни изменилось к худшему.
Вот в углу что-то зашевелилось... Сполз с кресла старый
вытертый плед. Из-под пледа протянулась и коснулась пола босая
нога. Нога была толстая, как фонарный столб, белая, густо
поросшая волосом.
Раб!
- Пить хочу, - сказал я грубо.
Он поморгал сонно, завернулся в плед и пошлепал на кухню.
Его пятки приклеивались к недавно отлакированному паркету.
Пока я пил, он скромно стоял в сторонке. Я отдал ему стакан
и сказал:
- Я буду звать тебя Барсик.
- Барсик? - переспросил он, озадаченный.
- Не нравится "Барсик"? - сказал я. - Тогда Мурзик. Будешь
откликаться на Мурзика?
Мурзик сказал, что будет.
* * *
Вы, конечно, скажете, что я засранец. Что нельзя так с
людьми обращаться. А я и не говорю, что можно. Конечно, нельзя.
Поэтому я и голосовал за мэра-аболициониста. Пусть он вор, но он
тоже против рабства.
Если кто-то отдан тебе в полное владение, ты обязательно
будешь над ним измываться. И не захочешь, а будешь. Само собой
как-то получится. Закон природы.
Конечно, я над Мурзиком измывался. Конечно, он меня,
пьяного, раздевал и умывал. Конечно, он вскакивал по ночам, когда
я сонно требовал молока, портвейна или бабу. И бежал искать для
меня молоко, портвейн или бабу.
Матушке я сказал, что очень доволен Мурзиком. Матушка была
довольна.
Мой раб наводит в доме порядок. То есть, он наводит
беспорядок - только не мой, а свой собственный. Это и называется
- "хозяйская рука".
А я должен его кормить и терпеть.
* * *
- Мурзик, - молвил я обессиленно. - Мурзик...
Шли вторые сутки пребывания меня в статусе рабовладельца.
Я замолчал. Как объяснить рабу, что...
...Когда мне было пять лет, меня отдали в детское дошкольное
учреждение. В детском дошкольном учреждении меня кормили
сарделькой с макаронами. Сарделька была толстая, как гусеница.
От сытости у нее лопалась жесткая шкура.
Потом я томился в закрытом учебном заведении, ужасно
дорогом и престижном. Родители выложили немалые деньги за
право заточить меня туда. Считалось, что там, за четырьмя
стенами, я получаю бесценное образование и рациональное
питание. Насчет образования - возможно. Что до питания, то нас
кормили все той же сиротской сарделькой с макаронами.
Обретя свободу в двадцать с небольшим лет, я думал, что с
сарделькой покончено навсегда.
Не поймите так, что я какой-нибудь растленный гурман. Но
ведь не для того же я терплю дома это нелепое животное
(Мурзика), чтобы вернуться - пусть только гастрономически - в те
безотрадные годы!..
Мурзик растерянно смотрел, как я бушую над тарелкой.
Бушевал я бессловесно - мыча, будто умалишенный.
Мой раб вздохнул (сволочь!), уселся за стол против меня и
уставился с сочувствием.
- Мурзик, - проговорил я наконец, - ты знаешь ли, я ненавижу
сардельки с макаронами... - И вдруг заорал, срываясь на визг: -
Ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИИИЖУУУ...
- Да? - искренне поразился Мурзик. Его маслянисто-черные
брови поползли вверх, по мясистому лбу зазмеились морщинки.
- Да, - повторил я. - Твоим рабским умишком этого не
охватить, Мурзик, но, представь себе, свободный человек,
гражданин Вавилона, избиратель и налогоплательщик, может не
любить сардельку с макаронами... Кстати, эти сардельки делают из
туалетной бумаги, а мясной запах фальсифицируют, поливая
туалетную бумагу кровью. А кровь берут со скотобойни... И там,
между прочим, повсюду ходят крысы. У моей матушки одна
знакомая нашла в сардельках крысиный хвост.
- Я не знал... - растерянно проговорил Мурзик. Совсем по-
человечески. - Ну, то есть, я не знал, что можно не любить
сардельки... Меня никогда не кормили сардельками...
- Ну так жри!.. - рявкнул я, отпихивая от себя тарелку. -
Подавись!..
- Можно?
- Да!!! - заорал я страшным голосом.
Мурзик потрясенно взял с моей тарелки сардельку, повертел
ее в пальцах и, трепещущую, сунул в рот. Пососал.
Я отвернулся. Мурзик с сочным чавканьем прожевал
сардельку. Когда я снова повернулся, мой раб уже наматывал на
свой толстый палец макароны, вытягивая их из моей тарелки.
Я взял кетчуп и полил его палец.
- Спасибо, господин, - пробормотал Мурзик с набитым ртом. И
сунул палец в рот. Макароны повисли по углам его широких губ.
- Милосердный Мардук... - простонал я.
Раб шумно проглотил макароны. Я ждал - что еще отмочит
Мурзик.
Мурзик взял мою тарелку и слизал масло, прилипшее к краю.
Нос у него залоснился.
- Я голоден, - напомнил я, нервно постукивая пальцами по
столу.
Мурзик подавился. Он покраснел, глаза у него выпучились. Я
испугался - не блеванул бы.
- Может, пиццу? - прошептал Мурзик между приступами
кашля.
- Да ты готовить-то умеешь, смерд? - заревел я. Я так ревел,
что люстра из фальшивого хрусталя тихонько задребезжала у меня
над головой. - Тебя, между прочим, как квалифицированную
домашнюю прислугу продали! С сертификатом! Для чего к тебе
сертификат приложен? Любоваться на него?
Мурзик стал бледен, как молоко. Даже синевой пошел.
Залепетал:
- В супермар...кете... От фирмы "Истарванни"... Пицца... По
восемь сиклей...
Вот тут-то первое подозрение относительно Мурзика
превратилось в железную уверенность. В стальную. В такую, что и
в космос слетать не стыдно - вот какую.
- А теперь, - объявил я, доставая кофеварку, - ты расскажешь
мне правду.
- Ка...кую правду?
Он действительно испугался. Я был доволен.
- Кто ты такой?
- Ваш раб, господин.
Мурзик чуть не плакал.
Я был очень доволен.
- Я могу подвергнуть тебя пыткам, - сообщил я и включил
