том случае, если тот даст ему письменное полномочие делать с сыном что ему
угодно и сверх того подписку, что никаких за то на него претензий иметь не
будет и жалоб подавать никуда не станет. Не подозревая ловушки, отец
согласился на это условие. Блудного сына привели, раздели, разложили и в
присутствии отца и самого Шишковского принялись драть. Сначала отец считал
количество розог, потом начал сбиваться в цифрах, а там и совсем счет
потерял, а молодца все дерут, и он все ревет благим матом. Сжалился отец:
"Не довольно ли, ваше высокоблагородие?" - "Э, что ты, братец: и розги еще
не успели размяться как следует". Подождал еще отец; розги продолжают
свистать, сын вопить, но уж как будто слабее. Испугался старик, опять к
приставу: не довольно ли? Тому кажется, что еще чересчур мало, и во
избежание споров он показывает отцу им же подписанную бумагу. "И если ты
опять начнешь заступаться, то я тебя велю вон вывести". Тут старик и понял,
как он опростоволосился этой подпиской. Нечего и говорить, что с его сынка
семь шкур спустили, и что долго ему небо с овчинку казалось, а потом и вовсе
перестало казаться, и что кончили экзекуцию только тогда, когда испугался,
наконец, и сам Шишковский, и когда истязуемый лишился чувств и был вынесен
замертво. А так как очнулся он ненадолго, ибо тут же подвергся жесточайшей
горячке, в которой пролежал между жизнью и смертью несколько месяцев, и этот
возмутительный факт получил широкую огласку, то, дойдя до властей, он и
послужил той каплей, которая переполнила глубокую чашу начальственного
терпения.
В отставке Ивану Осипычу недолго привелось пожить: лихой и бравый,
неугомонный служака в течение свыше чем 15-летнего приставничества, в
качестве простого обывателя он как-то сразу захирел, осунулся, потом заболел
злейшей чахоткой, которая и не задержала его окончательного расчета с
жизнью. Замечательно, что он, хотя и не слыл за слишком бескорыстного
полицианта, в отставке оказался круглым бедняком, а когда умер, то и
похоронен был на средства, собранные от щедрот нескольких фабрикантов,
пользовавшихся его благорасположением. Что касается фабричных, то в их среде
и доселе еще живет память о Шишкове, о том, как беспощадно порол он их
братию...
ЕЩЕ О КАТОРГЕ
Постепенно реформировались тюрьма и каторга. Стал активно использоваться
труд заключенных, была создана система медицинского обслуживания. Впрочем, к
заключенным все еще могли применяться виды наказаний, которые закон не
предусматривал: розги, помещение в карцер, перевод на хлеб и воду. В 1863
году осужденный за разбой на тамбовском тракте каторжник Чирниченко,
наслушавшись недозволенных речей политических, грозился перебить всех
дворян, говорил, что Рдсь давно пора немцам распродать и жить припеваючи.
Оный Чирниченко вначале был порот (трижды, по документам), сидел в карцере
на хлебе и воде, но по упорству своему был признан тюремщиками и собратьями
по несчастью как бы бесноватым, и если впоследствии бит, то лишь за дурь.
В 1863 году были отменены телесные наказания для женщин, ограничивалось
общее применение розг, отменялось клеймение (давно уже не применявшееся.)
В 1871 году были отменены шпицрутены для ссыльных, в 1885 году - розги. В
общем, все делалось для революции, приближение которой было очевидно для
многих трезвых умов - но их никто не слушал...
В Уложении редакции 1885 года предусматривалось около 2 тысяч составов
преступлений и 180 видов наказаний за них.
Уголовная ответственность, по Уложению, наступала с 7 лет (с 1903 года -
в 10 лет), но наказания весьма смягчались в отношении лиц, не достигших
18-летнего возраста.
Основные (главные) наказания: смертная казнь, поселение, заключение в
исправдом, крепость, тюрьму; арест, штраф.
Дополнительные: лишение всех или сословных прав, звания, титулов,
семейных прав, права на участие в выборах (земщина), прав заниматься
определенной (врачебной, например) деятельностью, помещение в работный дом,
конфискация имущества.
Заменяющие: принудительное лечение, опека.
Не относились к уголовным и исправительным наказаниям меры полицейского
воздействия: отдача под надзор, высылка за границу (!!!), запрещение жить в
определенных местах, выговор, розги.
Иностранцы, бывавшие в России, удивлялись, конечно, простоте нравов и
господству "неуставных отношений" между населением и правовыми институтами.
Впрочем, их мнение часто было предвзято, ибо все оценивалось по "своему
уставу"; в праве на собственное право и обычаи России всегда отказывалось.
Наиболее резко пишет небезызвестный Де Кюстин, напрочь забывший о законном
французском беззаконии...
"... Ищейки русской полиции обладают исключительным нюхом, и в
соответствии с личностью каждого пассажира они исследуют их паспорта с той
или иной строгостью. Вообще, как я и ожидал, с прибывшими иностранцами
обходились далеко не одинаковым образом. Какой-то итальянский коммерсант,
шедший перед (о) мною, был безжалостно обыскан. Он должен был открыть свой
бумажник, обшарили все его платье, снаружи и внутри, не оставили без
внимания даже белья. И я подумал, что если и со мной так поступят, значит,
меня считают очень подозрительным. Карманы у меня были полны всевозможных
рекомендательных писем, полученных в Париже, в том числе от самого русского
посла и от других столь же известных лиц, но они были запечатаны, и это
обстоятельство побудило меня не держать их в дорожном несессере. Я наглухо
застегнул свой сюртук, когда увидел, что полицейские сыщики ко мне
приближаются, но они разрешили мне пройти, не подвергнув обыску. Зато когда
мне пришлось снова открыть свои чемоданы пред таможенными чиновниками, эти
новые враги с исключительным усердием, хотя и с той же неизменной
вежливостью, стали рыться в моих вещах, и особенно книгах. Последние были
отняты у меня почти все без исключения. На мои протесты и возражения не
обращалось ни малейшего внимания. Помимо книг у меня отняли две пары
дорожных пистолетов и старинные карманные часы. Напрасно я просил объяснить
мне причину хоть этой конфискации; меня успокаивали лишь обещанием, что все
мои вещи будут мне позже возвращены, конечно, не без новых долгих и
томительных проволочек..."
... БЛИЗИТСЯ СТРАШНОЕ ВРЕМЯ
В 1903 году был убит министр внутренних дел В. К. Плеве. Новый министр П.
Д Святополк-Мирский вернул из ссылки оппозиционных деятелей, разрешил
проведение земских совещаний. Но "общество", подогреваемое изнутри
разномастными (беспородными) демократами, либералами, народовольцами,
эсерами и, наконец, вылупившимися из крапчатых яиц большевиками, не хотело
постепенных перемен. "Хочу все сразу!" - вопило общество. В это же время
растет волна убийств, красиво названных (и называемых до сих пор)
"революционным террором". Из-за угла убивали рядовых полицейских и
жандармов, губернаторов и градоначальников, министров и прокуроров.
Обезумевшая интеллигенция "подняла свой голос" (так во всех учебниках) в
защиту преступников, чуть было не развязавших общенациональную бойню уже в
декабре 1905 года.
БАСТУЮЩИЕ ФАРАОНЫ
В это время забастовки были профессиональными. Бастовали также
полицейские.
Зачинателями движения стали питерцы. В газете "Сын отечества" питерские
фараоны призвали собратьев из других городов объединить усилия в общей
борьбе.
Они знали, как заставить правительство прислушаться к их требованиям. Вот
рапорт на имя директора Департамента полиции, написанный 23 ноября 1905 года
начальником Екатеринославского охранного отделения ротмистром Шульцем:
"По полученным мною из агентурного источника сведениям, в г.
Екатеринославе околоточные надзиратели местной полиции, видя бездействие
высшей власти в отношении прогрессивно увеличивающегося революционного
движения и под впечатлением статьи, помещенной околоточными надзирателями с.
- петербургской полиции в газете "Сын отечества", призывающей объединяться
околоточных надзирателей всех российских городов, намерены на днях примкнуть
к товарищам упомянутой полиции, негласно собраться в недалеком будущем для
обсуждения своего положения и для выработки ряда требований, сводящихся к
увеличению месячного содержания, а также устранению названных надзирателей
от участия в обысках по политическим делам".
Если екатеринославские полицейские, как истые революционеры, собирались
на тайные сходки, то среди киевских охранителей порядка из рук в руки, не
менее тайно, передавались отпечатанные на гектографе (не в подпольной ли
типографии?) прокламации. Подписаны они были весьма конспиративно: "Киевская
городская полиция". Читая эту полицейскую прокламацию, понимаешь, что и
"верным слугам" было что сказать своему начальству и было что потребовать от
охраняемого ими "престола и отечества". "Тяжелые времена настали - всюду
забастовки, всюду смуты, беспорядки. Бастуют студенты, служащие в Управлении
железных дорог, фармацевты, наборщики, приказчики, ремесленники, рабочие,
даже неслыханное дело: академисты и семинаристы забастовали; даже прислуга и
та бастует - Всякий чем-то недоволен, чего-то хочет, чего-то добивается.
Всякая забастовка, демонстрация и т, п, требует вмешательства полицейских
чинов, жизнь и здоровье которых не всегда находятся в безопасности.
Теперешняя полиция заменила собою прежних опричников. Опричники, служа
государю, были, правда, презираемы народом, но зато личность их была
неприкосновенна, и они за свою службу пользовались всем необходимым в
материальном отношении и ни в чем не нуждались. Теперешние же опричники,
служа верою и правдою правительству, мало того что почти нуждаются в куске -
подвергаются со стороны политически неблагонадежных лиц опасностям...
... Простому железнодорожнику или мастеровому, получившему на работе
увечье, присуждаются 3-4 тысячи рублей, околоточный же надзиратель,
получивший поранения, лишающие его не только трудоспособности, но даже и
рассудка (например, Шрубович), получает 400 рублей. Разве это справедливо?
До сих пор чины киевской городской полиции были верны своему долгу и несли
свой крест с терпением и упованием на лучшее будущее, но надежды честных
тружеников не сбылись. К нищете прибавился произвол начальства, бедность и
трепет за жизнь...
Давая полиции мизерное жалованье, правительство этим же самым разрешает
ей пользоваться посторонними доходами, ибо оно знает, что на получаемое
жалованье жить нельзя, что ложится бременем на обывателя и возбуждает
ненависть его. Много есть несправедливостей, переполнивших чашу терпения, и
вот мы, классные наружные и внутренние полицейские чиновники и городовые,
обсудив свое положение и приняв во внимание, что жизнь с каждым годом
становится дороже... постановили: 1) Жалованье... должно быть увеличено
вдвое. 2) Вакантные должности по полиции должны замещаться служащими
полиции... 4) Вечерние занятия по канцеляриям упразднить - дабы чиновник мог
проводить время с семьей... 5) Дознания о проступках чиновников должны
производиться гласно, с обязательным требованием от обвиняемых объяснений.
6) Без суда чиновников не увольнять. 7) Старшие чины полиции должны служить
примером младшим и должны обращаться с подчиненными вежливо, отнюдь не
ругаться и драться, ибо и подчиненные - люди. 8) Ответ на настоящие
требования должен быть изложен в приказе по полиции к 15 ноября 1905 года.
После этого срока в случае неисполнения требований наружную полицейскую
