целью в пользу недостаточных студентов, студенческая депутация отвозила ему
и вручала лично почетный билет, за который он платил обыкновенно 100 рублей
и иногда являлся на такие концерты. Он отличался широким гостеприимством.
Кроме обязательного официального раута или бала 2 января, на который
приглашалось все высшее московское служащее общество, все должностные лица
высших пяти классов по Табели о рангах, он давал еще в течение сезона
несколько балов уже более частного характера, для своего круга, очень,
конечно, обширного. Он принимал у себя царей Александра II и Александра III
во время приездов их в Москву, угощал и увеселял приезжавших в Москву
молодых великих князей и иностранных принцев.
Такое широкое представительство и гостеприимство обходилось дорого,
превышало его жалованье, и он был, как и всякий добрый барин старого
времени, в больших долгах, в особенности разным московским
поставщикамторговцам, с которыми, впрочем, совершенно расплатилась после его
смерти его дочь. В 1890 году праздновался двадцатипятилетний юбилей
управления его Москвою. Ему поднесено было тогда множество адресов и ценных
художественных подарков, коллекция которых поступила после его смерти в
Румянцевский музей и заполняла там целую особую комнату.
Александр III почему-то не любил Долгорукова, должно быть, только терпел
его до юбилея. Вскоре после юбилея, в 1891 году, ему дана была отставка. Он
уехал за границу и через несколько месяцев умер, как это бывает нередко с
глубокими стариками, долголетняя бодрость которых поддерживается только
привычной деятельностью и которые по прекращении этой поддерживавшей
деятельности рассыпаются.
Долгоруков был убран для того, чтобы посадить на его место пожелавшего
занять это место великого князя Сергея Александровича, связанного с Москвою,
как тогда это, по крайней мере, говорилось, по проживанию его по летам в
подмосковной его усадьбе Ильинском в 30 верстах от Москвы. Великий князь
Сергей Александрович был полною противоположностью Долгорукову. В нем совсем
не было той приветливости и той открытости, коими привлекал к себе первый.
Высокая, худая, сухощавая фигура, с неприятным, каким-то недоверчивым и
недобрым взглядом, всегда какой-то нахмуренный и сухой, он не сумел привлечь
к себе расположение в Москве. Может быть, он преисполнен был самых благих
намерений, может быть, эта неоткрытость и неприветливость происходили только
от застенчивости. Он, кажется, был очень застенчив. На заседаниях, например,
Московского Археологического общества в доме графини П. С. Уваровой в
Леонтьевском переулке, на которых он часто присутствовал, потому что
интересовался археологией, он не решался сам громко высказать какое-либо
свое мнение или замечание, а сообщал его тихо графине, около которой занимал
место, и та уже громко объявляла, что "великий князь говорит то-то" или
"великому князю кажется то-то".
Как бы то ни было, Москве, совсем его не знавшей ранее, он не понравился,
не пришелся по душе, Москва его сразу же, со дня его приезда, невзлюбила.
Может быть, ему не могли простить отставки Долгорукова; ему надо было многое
сделать, чтобы заставить московское общество забыть об обиде, нанесенной
старому князю, и чтобы снискать хоть небольшую долю того расположения,
которым пользовался Долгоруков. А между тем он держал себя высоко и
недоступно. Рассказывали, что, собираясь в дни долгоруковского юбилея ехать
из Ильинского в Москву официально поздравить Долгорукова, он иронически
сказал: "Еду поздравлять московского удельного князя". Но если Москва была
так долго в управлении Долгорукова, что рассматривалась в высоких сферах как
его удел, то Сергей Александрович учредил в Москве уже не удельное
княжество, а великокняжеский двор, бывший точною копией большого
императорского двора.
Долгоруковская простота и патриархальность кончились. Заведен был тот же
стесняющий этикет, что и при петербургском дворе. Генерал-губернаторский дом
был роскошно переделан. Заведены были особые подъезды: его высочества и ее
высочества, как во дворцах в Петербурге. Просителей по личным делам Сергей
Александрович сам не принимал. Ему только "представлялись" высшие
должностные лица, имена которых потом публиковались в газетах в списке
представлявшихся, подобно тому как публиковались списки представлявшихся
государю.
Зимою великий князь подолгу живал в Нескучном дворце, почти за городом, а
на все лето переселялся в Ильинское, откуда приезжал в город раз в неделю,
этою отдаленностью житья как бы еще резче подчеркивая свою отчужденность от
московского населения. Припоминали по этому поводу, что Долгорукову не
позволено было жить летом в Петровском парке, когда он об этом просил. Одним
из официальных мотивов назначения великого князя на генерал-губернаторский
пост, который занимали обыкновенные, хотя и титулованные, генералы, было
будто бы желание придать этому посту особую высоту и блеск и тем оказать
внимание Москве. Но Москва дорожила простотой и отсутствием двора и потому
за назначение великого князя не была благодарна.
Когда случилась известная катастрофа на Ходынском поле во время
коронации, его, может быть, и несправедливо сваливая всю ответственность за
это событие на него, стали зло называть "князем Ходынским". Ни с одною
группою московского общества, даже и с высшим московским светом, он не
сошелся, ни в ком не возбудил к себе симпатии, несмотря на довольно долгое,
почти пятнадцатилетнее управление столицей. Одно время он пытался, по
наущению некоего агента тайной полиции Зубатова, взять в свои руки
начинавшееся тогда рабочее движение, в годовщину 19 февраля собрал в Кремль
представителей рабочих и говорил к ним речь, но ничего из этого не вышло.
Первоначально в его генерал-губернаторство должност", высшего военного
начальника-командующего войсками Московского военного округа занимало другое
лицо, но затем он соединил в своих руках обе должности-и
генерал-губернатора, и командующего войсками. Приходилось слышать, что он
окончательно уничтожил последние остатки прежнего мордобойства, привычного в
московских войсках, строго преследуя всякую кулачную расправу с солдатами.
Но в военных сферах ничьих симпатий к себе он не привлек. Видя, должно быть,
свою непопулярность, он, может быть, вследствие угроз, которые он стал
получать от революционных организаций как ярый реакционер, один из
вдохновителей реакционной политики, незадолго до смерти отказался от
должности генерал-губернатора и остался только командующим войсками. Но этот
отход от политической деятельности не спас его, и он был первою жертвой
начавшегося в 1905 году революционного движения. В Москве его смерть никаких
особых сожалений не возбудила.
ПОЛИЦИЯ И ПОЛИЦМЕЙСТЕРЫ
Ближайшим сотрудником генерал-губернатора по полицейскому правлению в
Москве был обер-полицмейстер, должность, существовавшая со времен Петра
Великого. Обер-полицмейстер стоял во главе большого штата полиции. В 70-х
годах уже не было легендарного московского будочника, сонливо сидевшего у
своей будки, подпершись алебардой, и по ночам окликавшего прохожих вопросом:
"Кто идет?" На что проходящий должен был отвечать: "Обыватель".
Низшие полицейские чины носили общее название "городовых", причем
подразделялись: стоявшие на полицейских постах для наблюдения за порядком
назывались "постовыми", а посылавшиеся по разным поручениям носили название
"хожалых". На головах у них были кожаные, довольно высокие кепи, на плечах
красные шнуры вместо погон, а вооружение их состояло из шпаги, "селедки",
как ее называли в просторечии. С 80-х годов их стали вооружать и
револьверами, но так как револьверов не на весь персонал хватало, то, как
рассказывали, по крайней мере, многие носили только пустые кобуры с красными
шнурами. Жить они продолжали еще в "будках" - маленьких избушках, стоявших
коегде по углам улиц, причем в каждой такой избушке ютилось по двое женатых
и по одному холостому городовому. Как вся эта компания умещалась в крохотных
будках, понять теперь трудно! С 80-х годов город стал строить особые казармы
для городовых, и будки были уничтожены. Над обыкновенными городовыми
начальствовали "старшие городовые", носившие пальто серого офицерского цвета
и узенькие, в половинную ширину офицерских, серебряные погоны.
В полицейском и в пожарном отношении город подразделялся на части, те же,
на которые подразделяется и теперь: Городская, Тверская, Пречистенская,
Хамовническая и т.д., а каждая часть делилась на кварталы. Во главе квартала
стоял "квартальный надзиратель", а во главе части - "частный пристав". С
начала царствования Александра III этот полицейский строй был изменен на
манер существовавшего тогда в Петербурге: кварталы уничтожены, части
подразделены на участки, частные пристава отменены, во главе участков
поставлены "участковые пристава", а вместо старших городовых заведены
"околоточные" во главе околотков, на которые подразделялся участок. Тогда же
установлено было очередное дежурство дворников в шапках с бляхами и со
свистками у ворот по ночам.
Помощниками обер-полицмейстера были три полицмейстера, между которыми
была поделена территория города. В Москве в 70-х и 80-х годах пользовался
популярностью полицмейстер полковник Николай Ильич Огарев, занимавший эту
должность более четверти века. Он жил в Староконюшенном переулке. Всем
знакома была его высокая плечистая фигура с длиннейшими на малороссийский
или польский манер свешивавшимися усами. Он считался, между прочим,
специалистом по укрощению студенческих беспорядков, приобретя в этом деле
опытность благодаря многолетней практике. Университет был на территории,
относившейся к ведению Огарева. Кажется, большими умственными способностями
он не отличался, но любим был за добродушие.
Андрей Михайлович Богословский, помощник университетского врача и
субинспектор в университете, большой острослов и шутник, необыкновенно
комично изображал фантастическое, конечно, совещание, которое будто бы
созвал у себя раз генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков по вопросу о
том, как быть и что делать, если опять французы придут на Москву, и когда
будто бы он обратился к Огареву: "Огарев, а ты как думаешь?" - то Огарев
выступил с советом стрелять по наступающим французам из Царь-пушки; но когда
ему заметили, что ведь у Царь-пушки всего только четыре ядра, то он ответил:
"А я буду посылать пожарных таскать их назад".
Обер-полицмейстер жил в особом, специально для него назначенном
двухэтажном с мезонином доме на Тверском бульваре против Богословского
переулка, о чем свидетельствовала и надпись на доме: "Дом московского
обер-полицмейстера". Дом этот сохранился и доныне таким, как был; только
уничтожен высокий шест, какие бывали на пожарных каланчах, на котором
вывешивались во время пожара пожарные сигналы: днем - черные шары и кресты,
а ночью - фонари, так же, как это делалось и на каланчах пожарных частей,
причем каждая часть обозначалась особым числом шаров. Должность
обер-полицмейстера занимали генерал-майоры "свиты его величества",
обыкновенно из средних дворянских фамилий. В 70-х годах сидел
обер-полицмейстером Н. У. Арапов, затем Е. К. Юрковский, А. А. Козлов. Все
это были самые обыкновенные, бесцветные, с монотонным однообразием один
другого повторяющие начальники. Они ездили по Москве, обращая на себя
внимание особой запряжкой своих экипажей: летом в небольшой пролетке без
