кругу сделать крест и, дав ему метлу из ближайшей будки, заставить его мести
мостовую у места совершения преступления.
Вокруг этого метельщика обыкновенно собиралась толпа, нередко
вышучивавшая его до слез, и никому и в голову тогда не приходило, что это -
позорнейшее из издевательств над человеческой личностью, а, наоборот, каждый
полагал, что человек, покусившийся на чужое добро, должен пережить публичный
срам за свое деяние.
Таких метельщиков особенно много скоплялось в праздничные дни, когда
обыватели толпами осаждали торговые заведения; тогда между ними шныряли воры
- мужчины и женщины, иногда шикарно одетые, и вот эти-то франты и шикарные
дамы с метлами в руках и крестами, намеленными на спинах дорогих бурнусов,
под которыми они прятали украденный товар, особенно вызывали остроты и шутки
простолюдинов. Вокруг них устраивалось целое гулянье, и это всенародное
позорище обыкновенно длилось до сумерек, с наступлением которых воров, если
их в одном месте оказывалось несколько, за руки связывали вместе одной
веревкой, за конец которой держался городовой и вел их в часть. Там они
ночевали тоже в кутузках, а наутро им снова давали метлы, и они уже мели
мостовую у казенных учреждений данной части, а по окончании этой работы
заносились в списки воров и отпускались по домам.
Таким образом, и по мелким кражам судебный процесс вместе с отбытием
наказания не превышал одних суток. И это действительно был скорый суд.
Неудивительно поэтому, что, когда в 1866 году стали вводиться мировые суды,
к слову сказать, в первое время своего существования старавшиеся не
затягивать судопроизводства, они все-таки казались народу "канительными"...
Что касается более крупных преступлений, то следствие даже по очень
важным из них тоже в большинстве случаев производилось некоторыми из
квартальных надзирателей, числившихся исполняющими должность судебных
следователей.
Следствия эти производились довольно примитивным способом. В каждом
квартале среди обывателей были, конечно, люди подозрительные; среди них
обыкновенно намечался человек поспособнее; ему делались кое-какие поблажки,
а он за это платил услугами по сыску.
Обыкновенно такой агент, вращаясь в ночлежках, всегда был хорошо
осведомлен, где совершено преступлений, кем совершено и куда сбыты плоды
его.
Когда являлась необходимость что-нибудь разыскать, его призывали в
квартал на совет, и если сам он не был заинтересован в сокрытии этого
преступления, то иногда прямо, иногда намеками наводил полицию на след.
И такому агенту верили безусловно; если он говорил "не знаю", его уже
больше не расспрашивали, зная, что он или не может, или не хочет сказать.
Если же он говорил, что вещи увезли туда-то, полиция беспрекословно туда
отправлялась, зная, что вещи, несомненно, там, где указано.
Иногда на этой почве происходили самые неожиданные инциденты...
Так, однажды на Кузнецком мосту ночью был разграблен меховой магазин
Мичинера. Грабители унесли самые дорогие меха почти на сто тысяч рублей,
причем каждый мех имел на себе клеймо владельца магазина.
Одному из московских квартальных надзирателей было поручено произвести
следствие по этой краже. Призывает он своего агента и спрашивает: "Знаешь ли
ты, Карпушка, где меха Мичинера?" Карпушка прыскает со смеха, но, видимо,
стесняется сказать. Это интригует следователя, и он настаивает: "Ну, чего
хохочешь, если знаешь, говори!" - "Знаю, ваше благородие, да не смею
сказать", - уже давясь от смеха, произносит агент. Следователь убеждает, и,
наконец, агент сообщает, что меха Мичинера, все до одного, находятся у
пристава такой-то части X. Следователь не верит своим ушам, но он знает, что
зря Карпушка врать ему не станет, и, как ни щекотливо его положение,
докладывает об этом полицмейстеру Огареву. X, хотя свой брат, полицейский
пристав, но за ним уже давно числятся кое-какие темные делишки, и потому
полковник Огарев идет с докладом к обер-полицмейстеру. Последний
предписывает произвести у пристава X, обыск, и результат этого обыска
превосходит всякие ожидания.
Кроме мичинеровских мехов, у X, находят отлитого из золота бычка с
бриллиантами вместо глаз, стоимость которого определяется в несколько сот
тысяч рублей. Эта находка освещает другое темное дело. За год перед тем в
одной из московских гостиниц остановились два иностранца. На другой день
один из них ушел гулять, а другой, воспользовавшись его отсутствием из
гостиницы, скрылся, забрав с собой все вещи. Вернувшийся, обнаружив
исчезновение своего товарища со всеми вещами, стал шуметь, чего-то требуя,
что-то, по-видимому, разъясняя, но так как никто из собравшихся на этот шум
не мог понять, на каком языке говорит иностранец, то администрация гостиницы
и послала за полицией.
На этот зов явился сам пристав X., который, произведя у иностранца обыск
и не найдя при нем никаких документов, отправил его как бродягу в острог
впредь до выяснения его личности.
А между тем в Петербурге уже разыскивался один из владетельных
африканских князьков, который путешествовал вместе со своим секретарем и
внезапно исчез, причем было известно, что он всегда носит при себе золотого
бычка с бриллиантовыми глазами, представляющего огромную ценность, которому
он поклоняется, как божеству.
Вот по этому-то бычку, найденному у пристава X., и был разыскан
ввергнутый им в острог, обобранный своим секретарем дагомейский князек. И не
случись этой кражи у Мичинера, возможно, что он так и погиб бы в тюрьме как
безымянный бродяга.
Обнаружение этих дел повело к раскрытию и других темных дел пристава X.,
и он был предан суду и осужден.
Так вот, посоветовавшись с такими все знающими агентами, как Карпушка и
ему подобные, полицейские следователи уже сами шли дальше по намеченному
следу и, накрыв тех, кто им требовался, приступали к дознанию.
Это дознание по обычаю велось с неизбежным рукоприкладством; пока
допрашиваемого не били, он не доверял серьезности допроса, иногда даже
нахальничал, но два-три удара приводили его в порядок, и дело налаживалось.
Бил допрашиваемого обыкновенно или сам квартальный, или его помощник, по
большей части выслужившийся из городовых или других нижних
канцелярско-полицейских чинов, или, если ни квартальному, ни помощнику
почему-либо самим драться не хотелось, бил доставивший к следствию
обвиняемого городовой, неизбежно присутствовавший при этих допросах...
Дравшимся полицейским народ доверял, не считая их способными к подвохам,
и, с другой стороны, как огня боялись тех, которые приступали к делу с
шуточками да прибауточками, стараясь заставить обвиняемого проговориться и в
то же время измышляя, какими бы способами вырвать у него сознание -
селедками ли, после которых не давали пить, или клоповниками, в которых ни
один из обвиняемых не ухитрялся забыться сном хотя на минуту.
На таких следователей народ смотрел как на мучителей, боялся их как огня,
а раз попавшись в их лапы, всячески старался от них отделаться и попасть в
другой следственный участок, где, по его мнению, вели дело "правильно", то
есть не допускали ничего, кроме мордобития
У следователей, которые практиковали подвохи, обвиняемый упорно запирался
и, зная, что ему предстоит какое-либо утонченное мучение, начинал прилагать
старания не к тому, чтобы поскорее закончилось о нем следствие, а к тому,
чтобы избавиться от ненавистного ему следователя. Самым обычным приемом в
этом случае был оговор самого следователя, уверения, что дело совершалось
или с его ведома, или по его подговору, или при его попустительстве,
купленном за деньги.
А так как такие дела имели место нередко, лучшим доказательством чего
была история с мичинеровскими мехами, и так как такие заявления делались в
присутствии добросовестного, то такому следователю только и оставалось сбыть
такое дело с рук, если сам он лично не был заинтересован в ведении его, и
тогда дело живо переходило в другие, более симпатичные для обвиняемого руки.
Но, если следователь был порученным ему делом заинтересован и надеялся
или получить солидную мзду от потерпевшего за удачное его расследование, или
же получить повышение по службе, тогда между следователем и обвиняемым
завязывалась глухая борьба, и в некоторых случаях крупная кража или особенно
дерзкий грабеж заканчивались кровавым эпилогом. Бывали случаи убийства или
покушения на убийство обвиняемым такого следователя, или обвиняемый, не
выдержав тех мучений, которые угнетали его не привыкшую к подвохам психику,
кончал самоубийством.
Так обстояли дела с расследованием уголовных дел в дореформенной Руси, и
только те дела, которые почемунибудь представляли особенный интерес или
имели особенно важное значение, направлялись к настоящим, утвержденным
судебным следователям, которых и в столицах было не более двух человек и
которые хотя и представляли собой более культурный, чем полицейские
чиновники, элемент, но для которых, однако, юридическое образование тоже не
было обязательным.
Вообще, до конца пятидесятых годов образование, а тем более
университетское, было монополией богатейших родовитейших классов,
представители которых брезгливо относились к гражданской службе и, входя в
более зрелый возраст, возвращались в свои родовые поместья и там если и
служили, то только по выборам, гоняясь за почетными, но неоплачиваемыми
должностями.
Вследствие этого бесчисленные кадры служилого люда, в то время характерно
именовавшегося "крапивным семенем", набирались из людей не только
неразвитых, но сплошь и рядом малограмотных, образованнейшими людьми среди
которых являлись неудачники семинаристы, почему-то не попавшие в духовное
звание и перекочевавшие на службу гражданскую.
Понятно, что от этого сорта людей идейного отношения к своим служебным
обязанностям нельзя было и требовать. Все это была нищета, гнавшаяся за
куском хлеба, а так как этот кусок казной оплачивался более чем скудно, то
каждый и заботился только о том, чтобы извлечь из своего служебного
положения наибольшую выгоду.
На этой почве и разрасталось до невероятных пределов взяточничество как
единственный источник, могущий обеспечить беспечальное житье, к которому
весь этот наголодавшийся люд так жадно стремился.
Жалования, получаемые чиновниками во всех судебных учреждениях, были до
смешного незначительны, и хотя в пятидесятых годах три рубля стоили
теперешних десяти и пятнадцати сообразно со стоимостью предметов
потребления, и люди, теперь не знающие, как обойтись с получаемыми 100
рублями, тогда с несравненно большим комфортом могли прожить на 40 рублей,
но все же и при таком положении буквально грошового жалованья чиновников не
хватало даже на хлеб, а между тем аппетит у каждого пристроившегося к
какому-нибудь местечку уже разыгрывался.
Насколько были мизерны эти жалованья, можно судить по тому, что оклад
квартального надзирателя не превышал 50 рублей, из которых производились еще
вычеты, а его помощника - 28 рублей. А между тем письмоводитель в квартале
тоже получал от 40 до 50 рублей, да в каждом квартале приходилось иметь от
трех до пяти писарей, тоже получавших рублей по 10-15, денег же, отпускаемых
квартальному надзирателю на содержание канцелярии, не хватало на необходимую
бумагу и книги, не говоря уже о помещении. Наконец, городовые получали по 3
рубля в месяц и готовое помещение, то есть будку, в которой, кроме
городового и его семьи, помещался еще и подчасок или мушкетер, остававшийся
