заставляли работать; кормили плохо, но требовали, чтоб они
обращались друг к другу "господа офицеры". Те относились к этому с
юмором. Панасенко рассказывал, что однажды в бараке раздался крик:
- Господа офицеры! Кто картофельные очистки спиздил?
(Вспоминаю это всякий раз, когда слышу: "Господин Фрид!")
В том офицерском лагере, в одном бараке с Панасенко, жил
старший сын Сталина Яков Джугашвили.
Когда летом 41-го вгиковцы вкалывали на трудфронте, копали эскарпы
и контр-эскарпы под Рославлем в Смоленской области, немецкие
самолеты изредка и без интереса обстреливали нас, а иногда
сбрасывали листовки. Две из них мы с Юликом привезли в Москву.
На одной было лаконичное предложение солдату Красной Армии:
"Бери хворостину, гони жида в Палестину". На другой, размером
побольше, - несколько фотографий "лица кавказской национальности",
если воспользоваться сегодняшней терминологией. Вот оно - крупным
планом - уныло смотрит в объектив. А вот, на среднем плане, оно
хлебает ложкой что-то из большой миски; рядом стоит немецкий
офицер. Жирным шрифтом листовка спрашивала: "Кто это"? И отвечала:
"Это Яков Джугашвили, сын вашего верховного заправилы". Дальше
указывался номер части, где он командовал артиллерией, и
говорилось: "Красноармейцы! Плохо ваше дело, если даже сын вашего
верховного заправилы добровольно сдался в плен непобедимой
германской армии. Переходите на нашу сторону! Вам обеспечена у нас
еда и работа. Эта листовка послужит пропуском".
Не могу привести текст дословно, потому что мать Юлика Минна
Соломоновна, увидев у нас в руках фашистскую листовку, пришла в
ужас и потребовала, чтоб мы немедленно сожгли эту гадость. Что мы
и сделали. Но и тогда, и потом мы ни секунды не сомневались, что
это фальшивка. Даже советская форма на снимках не читалась - так,
что-то военное. А вот оказалось - не фальшивка.
По словам Панасенко, Яков Джугашвили в плену держался очень
хорошо. Отказался встретиться с какими-то грузинскими
меньшевиками, приехавшими специально, чтоб увидеть его. На вопрос:
"Почему? Это же ваши земляки", ответил, что его земляки в Грузии.
О плохих отношениях Якова с отцом немцы были осведомлены; но все
их попытки привлечь его на свою сторону оканчивались ничем. И его
оставили в покое.
Случилась там и такая история. Чтобы пленные командиры не томились от
безделья, им разрешалось мастерить что-нибудь для себя; токарный
станок был в их распоряжении. Яков нашел в кухонных отходах пару
подходящих костей и выточил из них шахматные фигуры. На шахматы,
изготовленные сыном Сталина, позарился немец, комендант лагеря.
Происходи это в советском фильме, комендант отобрал бы шахматы силой,
да еще избил бы беззащитного пленного. Но поскольку было это не в
фильме, а в Германии, комендант предложил Джугашвили продать ему
шахматы. Тот отказался. Упрямый немец приходил к нему ежедневно,
каждый раз надбавляя цену. И когда она достигла, не скажу точно,
скольких буханок хлеба и пачек "эрзац хенига", искусственного
меда, товарищи по бараку стали жать на Якова:
- Отдай! Не иди на принцип!.. Хоть нажремся по-человечески.
И он в конце концов поддался уговорам...
Не знаю ничего толком о дальнейшей судьбе нелюбимого сталинского
сына. Говорили, что он умер не то в немецком, не то в советском
лагере - неудачно прооперировали аппендицит. Кто-нибудь наверняка
знает правду; Панасенко не знал.
Сам полковник вскоре освободился. Восстановился в партии и - смех
и грех! - даже стал парторгом на той самой шахте, куда ходил
столько лет с минлаговским номером на спине. В шестидесятых годах
мы повидались с ним в Москве. Он рассказал про свой визит к снова
впавшему в немилость маршалу. Жуков с горечью говорил ему:
- Они меня в бонапартизме обвиняют. Да я, если б хотел... Ко
мне Фурцева прибегала, уговаривала:"Георгий Константинович,
возьмите власть, а то ведь Молотов с Кагановичем..." Но мне это ни
к чему.
Рассказывал маршал и об аресте Берии. По словам Панасенко, он сказал
Лаврентию:
- Видишь, негодяй? Ты меня посадить хотел, а оно вот ведь как
вышло.
В войну Берия действительно копал под Жукова, это известно. Но
по некоторым свидетельствам, не Жуков лично арестовывал Берию, а
кто-то еще из маршалов. Не берусь судить; у Панасенко получалось,
что Жуков.
О Жукове говорил с восхищением Вася Ордынский, который снимал
интервью с ним для фильма "У твоего порога". Режиссеру сильно
мешали советами и поправками военные консультанты. Жуков утешал
его:
- Что вы от них хотите, Василий Сергеевич?Эти генералы хотят
сейчас выиграть сражения, которые просрали в войну.
Так и выразился.
На премьере фильма в кинотеатре "Москва" зрители устроили
опальному полководцу овацию: стоя аплодировали минут десять...
Но вернусь от маршалов и генералов к рядовым - т.е., к нам с
Юликом.
Надо же было так получиться - опять по какому-то неправдоподобному
совпадению - что в разных лагерях и в разное время з/к Дунский и
з/к Фрид заработали почти одинаковые зачеты: он девяносто пять
дней, а я - сто один. Арестовали меня на пять дней позже Юлика, а
освобождаться нам предстояло почти одновременно: ему восьмого, а
мне девятого. Но на девятое января 1954 года выпала суббота;
значит меня могли выпустить только одиннадцатого. Обидно, конечно,
что не в один с ним день.
Но в последний момент фортуна чуть-чуть довернула свое колесо -
сжульничала в нашу пользу. Нам объявили, что оба выйдем на волю
восьмого: держать свободного человека лишних два дня в лагере
нельзя. (А десять лет держать невиноватых можно?)
К тому времени минлаговцев, отбывших срок, перестали
этапировать на вечное поселение в Красноярский край, оставляли в
Инте: комбинату Интауголь тоже нужна рабочая сила. Это было
большой удачей. Здесь все знакомо, здесь друзья, здесь больше
возможностей устроиться на сносную работу.
Последние месяцы заключения тянулись долго - но не скажу "мучительно
долго": все-таки где-то невдалеке маячила свобода. Ну, не совсем
свобода - но не лагерь же!.. Мы стали потихоньку отращивать
волосы.
Эти месяцы в Минлаге не были омрачены крупными неприятностями. А
вот на Воркуте был большой "шумок" - забастовка зеков под лозунгом
"Стране уголь, нам свободу". Приезжали из Москвы комиссии,
уговаривали - а кончилось стрельбой из пулеметов; многих, говорят,
поубивали. Мы об этом знали только понаслышке, поэтому не могу
рассказать подробно, хотя понимаю: это событие поважней, чем наши
приготовления к полувольной жизни... Но я ведь стараюсь писать
только о том, что видел своими глазами.
Из Москвы нам уже прислали вольную одежду: одинаковые полупальто-
москвички с барашковыми воротниками, одинаковые шапки и одинаковые
костюмы венгерского пошива. О костюмах позаботился наш школьный
друг Витя Шейнберг. Нам они не понравились: пиджаки без плеч, без
талии, брюки узкие.
Поправить дело взялся зек-портной из Вильнюса. Он перешил их по
последней моде; мы только не учли, что для него последней модой
были фасоны тысяча девятьсот тридцать девятого года... Когда
Витечка поглядел - уже в Москве - на эти изуродованные костюмы, он
чуть не заплакал.
На свободу минлаговцы уходили не прямо со своего лагпункта, а
через Сангородок: там надо было выполнить какие-то последние
формальности..
Пришел и наш черед. Мы расцеловались с друзьями, собрали все пожитки
в один узел и с маленьким этапом двинулись в Сангородок. Там нас
разыскал заключенный врач Толик Рабен; оказалось, он москвич и
даже учился в мединституте вместе с Белкой, женой не раз уже
упомянутого д-ра В.Шейнберга, Витечки.
Рабен пригрел у себя в лазарете поэта Самуила Галкина - кажется,
единственного оставшегося в живых из писателей, осужденных в 49-м
году по делу Еврейского Антифашистского комитета. (Комитет, как
установила Лубянка, оказался гнездом сионистов и антисоветчиков.)
Галкину предстояло в скором времени тоже выйти на свободу; он пожелал
познакомиться с нами.
Красивый, с ясными детскими глазами и курчавой ассирийской
бородой, он мягко упрекнул нас за незнание еврейского языка. Сам
он писал на идиш, но в лубянской камере сочинил маленькое
стихотворение на русском языке. На память нам он записал его
мелким почерком на узенькой полоске бумаги - чтоб не отобрали при
последнем шмоне. Вот оно:
Есть дороженька одна
от порога до окна,
от окна и до порога -
вот и вся моя дорога.
Я по ней хожу, хожу,
ей всё горе расскажу,
расскажу про все тревоги
той дороженьке-дороге.
Есть дороженька одна -
ни коротка, ни длинна,
но по ней ходили много
и печальна та дорога.
Я теперь по ней хожу,
Неотрывно вдаль гляжу...
Что ж я вижу там вдали?
Нет ни неба, ни земли.
Есть дороженька одна -
от порога до окна,
от окна и до порога.
Вот и вся моя дорога.
Простившись с Галкиным и Рабеном, мы в последний раз отправились на
вахту. Вертухаи тщательно прошмонали нас, галкинского
стихотворения не нашли, но гадость на прощанье сделали: остригли
обоих наголо. После чего выпустили за ворота.
ПРИМЕЧАНИЕ к гл.XIX
+) Денег минлаговцам поначалу не платили вовсе.Потом, видимо,
вспомнив, что по марксистской теории "рабский труд не
производителен", стали начислять нам зарплату - но не как вольным,
а без северного коэффициента. Зато из заработка вычиталась
стоимость питания, одежды и еще чего-то - в том числе и охраны (не
здоровья, а лагерной охраны, конвоя). Оставалась небольшая сумма,
которую переводили на лицевой счет зека. Каждый месяц можно было
взять со счета несколько рублей и купить в ларьке, скажем, папирос
или конфет. Справедливости ради замечу, что у перевыполнявших
норму шахтеров после всех вычетов оставалась приличная по тем
временам сумма - рублей 200-300. Но таких стахановцев было очень
мало.
++) Зачеты - это форма поощрения хорошо работающих и не
нарушающих режим зеков. На ББК и на других гулаговских стройках
тридцатых годов зачеты практиковались; потом о них забыли и
вспомнили только году в сорок седьмом. Каждый месяц со срока
скащивалось определенное количество дней - в зависимости от
характера работы. Продержалось это нововведенье недолго. Надо
сказать, что встретили мы его с недоверием и проводили без
сожаления - не очень надеялись, что зачеты сработают. А вот
сработали.
ХХ. "СВОБОДА ЭТО РАЙ"
Нет, такой наколки в наше время блатные не делали, я впервые
увидел ее в отличном фильме Сережи Бодрова "С.Э.Р." Но свобода
действительно рай. Мы почувствовали это в первую же минуту.
Нас, человек пять освободившихся, погрузили в кузов полуторки,
и мы - без конвоя! - поехали в поселок. Городом Инта стала потом.
Леша Брысь, наш товарищ по третьему ОЛПу, к торжественному моменту
