рукописи горят: могут погореть и их авторы. Правда, наш сгоревший
рассказ возродился из пепла, как птичка Феникс - но об этом
разговор впереди.)
Юлик начал даже сочинять пьесу в стихах - "Два виконта". Стихи, по-
моему, были вполне приличные:
Встает заря. Под небом алым
Раскинулась земная ширь,
И я дежурю, как бывало,
У входа в женский монастырь...
Это из монолога Дон Жуана. Но скоро оба виконта наскучили автору
и он приступил к литературному обозрению.
Для затравки обругал толстые журналы:
За "Новый мир" и за чужое "Знамя"
Мы от стыда горим на этот раз -
За алый стяг, который красен нами,
За алый стяг, краснеюший за вас!..
(Чужих стихов присваивать не стану:
Я только рабски следовал Ростану).
Точнее, Вл.Соловьеву - это его перевод "Сирано" перефразировал
Юлик. Сочинялось "Обозрение" в самый разгар травли космополитов и
борьбы за российский приоритет в науке и технике. Самозванцами
объявлены были братья Райт, Маркони, Эдисон - у нас свои имелись:
Попов, Яблочков и Можайский с его так и не научившейся летать
"летуньей". Доходило до смешного: французскую булку велено было
переименовать в городскую, английскую булавку - не помню, в какую.
А в горном деле нерусский "штрек" перекрестили в "продольную",
"гезенк" в "вертикал" (более русского слова не нашлось). Памятью
об этой дурацкой кампании осталась только шутка "Россия - родина
слонов". Но тогда...
Сомнительный вопрос приоритета
Муссировался сотнями газет;
Средь них - "Литературная газета".
Я не всегда беру ее в клозет:
Зловонная ее передовица
Для задницы приличной не годится.
Газеты этой надо сторониться:
В ней свежей кровью каждый лист полит.
Глядите: вот подвал на полстраницы
И в нем - растерзанный космополит.
Пройдет еще неделя, и едва ли
Он не окажется в ином подвале...
Я не вытерпел, подключился к "творческому процессу". Так было
всю жизнь: в нашей спарке Дунский ведущий, Фрид ведомый.
Сейчас уже трудно припомнить, кто из нас сочинил какие строфы. (Мы с
Юликом говорили "куплеты", чем очень раздражали всех знакомых
поэтов.) Некоторые из куплетов-строф были совсем слабы в
техническом отношении, другие - несправедливы.
Книги, которые мы обозревали, давно и прочно забыты. Ну кто
сейчас стал бы читать "производственные романы" - "Далеко от
Москвы", "Сталь и шлак"? А их печатали в серии "роман-газета"
миллионными тиражами.
В Москве ли, далеко ли от Москвы
Страшусь индустриального сюжета.
На этих книгах - замечали вы? -
Как приговор стоит: роман - газета.
Распишут в ярких красках сталь и шлак,
Но разве это краски? Это ж лак!..
К слову сказать, прочитав "Далеко от Москвы", мы сразу
вычислили: это же про лагерь! Организация работ, система поощрений
- все наше. Вернулись в Москву и узнали, что Ажаев, действительно,
не то сидел, не то служил при лагере на Дальнем Востоке.
К "идейно порочной" повести Эммануила Казакевича "Звезда" мы
отнеслись с симпатией:
Вопросы чести, совести и долга
Лишь Казакевич ставил иногда.
Боюсь, теперь закатится надолго
Его едва взошедшая звезда:
Он, позабыв, что дважды два - четыре,
С сочувствием писал о дезертире.
Но чаще всего литературные новинки нам не нравились:
Зато звезда над Балтикой горит:
Латышка Саксе написала книгу.
Вполне удался местный колорит:
Читаешь - и как будто едешь в Ригу.
И от своих-то воротит с души,
А тут еще полезли латыши.
"Ехать в Ригу" - старый эвфемизм означающий "блевать". Теперь-то его
мало кто знает, а тогда помнили.
Еще один расистский выпад мы сделали, прочитав где-то интервью с
"черным Шаляпиным":
Америка не нравится цветному.
Ну что же, к нам переезжать пора б!
У нас бы вы запели по-иному,
Поль Робсон, сходно купленный арап...
Несколько доброжелательных строчек мы посвятили детской литературе: при
этом не удержались и еще раз лягнули лубянских борцов за русские
приоритеты:
В поэзии ценю отдел я детский,
Один из самых мирных уголков,
Где уживались по-добрососедски
Маршак, Барто, Чуковский, Михалков -
Его стихи как детство дороги мне
(Я говорю, конечно, не о гимне).
Не взяли бы и этих за бока!
Я вижу: притаился Фраерман там,
А уж над ним занесена рука
С голубеньким сентиментальным кантом:
Признайтесь откровенно, Фраерман -
Зачем вы динго вставили в роман?
Исправим дело. Вот чернила, ручка,
И чтоб на вас не вешали собак,
Пишите:"Дикая собака Жучка,
Она же Повесть о любви". Вот так
Материал и свеж, и верно подан -
Собака - наша, автор - верноподдан".
Сколько куплетов получилось всего, я уже не помню. Боюсь, количество
не перешло в качество.
Кончалось "Обозрение" октавой:
Но о себе. Закончив институт
Я снова начал курс д е с я т и л е т к и.
У р о к и мне на пользу не идут:
Я знай пою, как канарейка в клетке.
Веселые минуты есть и тут,
Но до того минуты эти редки,
Что с нетерпением ученика
Я п е р е м е н ы жду... Пардон - з в о нк а!
Аппетит приходит во время еды. За "Обозрением" последовало
продолжение "Истории государства Российского от Гостомысла и до
наших дней". У графа А.К.Толстого она начиналась: "Послушайте,
ребята, что вам расскажет дед," а у нас - "Послушайте, ребята, что
вам расскажет внук"... Внук рассказывал и про Рыцаря Революции:
С бородкой сатанинской,
С наганом на боку
Вельможный пан Дзержинский
С чекою начеку.
И про НЭП:
Разумного немало
Сулил нам этот план.
В кого она стреляла,
Разбойница Каплан!..
И про борьбу с оппозицией тоже было сказано:
Они хотели пленум,
Они хотели съезд,
Но их - под зад коленом!
А многих под арест.
А потом мы размахнулись на целый роман в стихах. Вообще-то нам
хотелось сочинить сценарий про московского паренька, похожего на
нас и по сходной причине попавшего в лагерь. Стали придумывать
сюжет. Обязательно в фильме должна была петься песня, которая
нравилась другу героя, лихому парню по имени Сашка Брусенцов.
(Песня эта - "Эх, дороги..." нравилась и нам.) Сашка должен был
бежать из лагеря, но... "выстрел грянул, ворон кружит - мой дружок
в бурьяне неживой лежит".+++++)
По техническим причинам сценарий написан не был. Да и роман в
стихах под тем же названием "Враг народа" остался неоконченным. А
из того, что было написано, в памяти остались только отдельные
строчки - рукопись не сохранилась.
Вот Славка - так мы его назвали в честь Батанина - попадает на
Лубянку. Он еще не верит, что это всерьез, упирается, спорит со
следователем:
А Славка избежал бы многих бедствий
И многих преждевременных морщин,
Когда бы знал, что нет причин без следствий,
Но следствие бывает без причин.
На стене тюремного сортира он читает граффити - подлинные, я их
уже приводил в главе "Постояльцы":
"Не верь им, Ивка!" "Сталин - гётверан".
А ниже - "Doctor Victor from Iran".
Вот Славка - уже в лагере - вспоминает любимые книжки своего
детства:
Теперь вы не найдете этих книг
И все о них забыли понемножку.
Уже не вылетает белый бриг
На вспененную волнами обложку
И брызги не кропят со всех сторон
Три слова: РОБЕРТ ЛЬЮИС СТИВЕНСОН...
Потом шли картинки из жизни советской Родины:
...Да, широка страна моя родная,
Но от Москвы до северных морей
Всё вышки, вышки, вышки лагерей.
Описывался и утренний бой кремлевских курантов -
... сигнал к разводу
Великому советскому народу.
Нарядчик просыпается в Кремле
И, добродушно шевеля усами,
Раскладывает карту на столе,
Утыканную пестрыми флажками.
То стройки коммунизма. Каждый флаг -
Минлаг, Речлаг, Озёрлаг, Песчанлаг...
А один отрывок мы с Миттой использовали в "Затерянном в
Сибири". В фильме это выглядело так (при монтаже сценка выпала):
"Лазарет жил своей спокойной жизнью. Студент Володя (его играл Женя
Миронов) читал вслух из своей тетрадки:
Да кто теперь перед законом чист?
В эпоху торжества социализма
Давно сидел бы Энгельс как троцкист,
А Маркс - за искажение марксизма.
Мне даже говорил один з/к,
Что лично видел их на ББК.
Там, якобы, прославленные патлы
Состригли им машинкой для лобков.
- Ну что, дождались коммунизма, падлы? -
Соседи попрекали стариков.
По сведеньям того же очевидца
Маркс от стыда пытался удавиться.
Слушателем был старик троцкист . Пожевав губами, он сказал:
- Зло. Очень зло, Володя... Но вообще-то да. Нельзя
отказать."
( К сведенью курящих: ББК - это Беломорско-Балтийский канал,
запечатленный на пачке "Беломора".)
Первыми слушателями наших сочинений были другие лагерные любители
изящной словесности - их нашлось не так уж мало. В ответ они
читали нам свое. Застенчивый полтавчанин Володя - перевод из
Есенина:
Николы нэ був я на Босфори...
Очкастый горьковчанин Женя - переведенную на феню поэму об Иване
Сусанине:
- Куда нас завел ты? Не видно ни зги!
- Идите себе, не ебите мозги...
Но настоящим поэтом - не версификатором, как мы - оказался
Алексей Николаевич Крюков.
ПРИМЕЧАНИЯ к гл.XVI
+) На нашей шахте работала телефонисткой и жена Якова
Самойловича, в прошлом видного партийного работника. Полина
Филипповна - крупная, красивая и приветливая - была до странности
