расшифровке Псиша Моисеевич...
Главным украшением барака была серая тарелка репродуктора. В 52-м
году мы слушали трансляцию драматического футбольного матча СССР-
Югославия с Олимпиады в Хельсинки. Должен с грустью
констатировать, что только я один болел за наших, а весь барак -
против. Кто-то из великих написал: "Патриотизм - последнее
прибежище негодяев". А для меня спорт был и остается последним
прибежищем патриотизма...
Заниматься спортом зекам было не положено. Тем не менее ребята устроили
волейбольную площадку, притащили с шахты сетку и мяч и, разбившись
на две команды, играли по выходным. Олповское начальство смотрело
на это сквозь пальцы, а в случае приезда какой-нибудь комиссии
столбы быстренько вынимали из врытых в землю обрезков трубы и
прятали. Я-то ни во что не умею играть, а Юлика брали в игру с
удовольствием. Хотя были в команде почти профессиональные игроки:
горьковчанин Голембиевский (правда, футболист, а не волейболист),
спортсмен-эстонец Ральф, нарядчик Юрка Сабуров.
Узаконенным развлечением были концерты самодеятельности и еще кино -
очень редко и не самое лучшее. А мы знали от вольного
киномеханика, что за зоной в Доме Культуры он крутит трофейный
"Тарзан в Нью-Йорке". Скинулись по десятке (иметь наличные было
запрещено, но как-то мы устраивались), и механик притащил
"Тарзана" в зону. Сеанс для избранной публики проходил в строгой
секретности. В тесном закутке под сценой клуба (он же столовая)
поставили на табуретку проекционный аппарат, повернули тыльной
сторой снятый со стены портрет Сталина и согнувшись в три погибели
смотрели, как на маленьком экране - не больше телевизионного -
Джонни Вейсмюллер моется под душем, не сняв смокинга, как он
скачет по крышам нью-йоркских автомобилей.
Пока начальником ОЛПа был полковник Новиков - спокойный
полноватый человек с грустным лицом - режим был достаточно
либеральным: полковник ни во что не вмешивался. Поговаривали, что
был он не чекистом, а кадровым офицером и что у него у самого кто-
то из родни сидит. А его заместитель по хозяйственной части майор
Картежкин - тот был просто симпатяга. (За глаза все его называли
Картошкин.) Коренастый, кривоногий, он и говором, и ухватками был
больше похож на старшину, чем на старшего офицера. Да и
обязанности у него были старшинские.
Уголь, доски для ремонта и все прочее лагерь полулегально
добывал на "своих" шахтах: у Минлага и у комбината "Интауголь" был
один начальник, полковник Халеев - кстати, тоже не самый вредный.
Однажды мы с Юликом стали свидетелями такого диалога: Картежкин
пришел на шахту, увидел заведующего пилорамой з/к Вербицкого Адама
Ивановича, и крикнул:
- Ты, хуй очкастый! Ты чего мне одну сороковку присылаешь? Ты
двадцатку дай!
(Т.е., дай доску толщиной в два, а не в четыре сантиметра).
Адам Иванович очень оскорбился. Покраснел, надулся и сказал
сдавленным от обиды голосом:
- Вот вы назвали меня хуем очкастым, а между прочим вы,
гражданин начальник, только майор, а я был полковником и служил в
генеральном штабе!
- Обиделся? - беззлобно сказал Картежкин. - Ну хочешь, назови
ты меня хуем очкастым. Только двадцатку дай!
Не знаю, как кому, но у меня язык не повернется, рассказывая о
таких, как Картежкин и Новиков, называть их по сегодняшней моде
палачами. Система была свирепая, безжалостная, но служили ей
разные люди - и по-разному.
Вот сменивший Новикова полковник Бородулин действительно был
злодеем, я о нем уже писал. По слухам, на Инту он попал как
штрафник: был чуть ли не министром внутренних дел в какой-то из
прибалтийских республик, провинился и был разжалован. Может,
поэтому так и злобствовал, выслуживался, карабкался наверх.
Мелких пакостников среди лагерного офицерства было полно. У нас
особенно отличался кум Генрих Иванов. Меня он заставил сдать в
каптерку отцовские хромовые сапоги,++) а подловив на минутном
опоздании к разводу, посадил на пять суток в карцер.
Там я познакомился с забавным мужичком - прототипом нашего с
Дунским сектанта Володи в фильме "Жили-были старик со старухой".
Вспоминаю его с симпатией и уважением. Это знакомство, я считаю,
вполне окупило мое недолгое сиденье на штрафной пайке.
"Прототип" был молод, но бородат - редкое в те времена сочетание. А
глаза у него светились невероятной - так и хочется написать
"небесной" - голубизной. Ко мне он проникся доверием, узнав, что я
читал и даже помню Евангелие. Я не очень понял, к какой именно
секте он принадлежал; на ОЛПе его и двух-трех его однодельцев
называли "апостолами". А причина, по какой он попал в карцер,
заключалась в том, что по ихней вере работать в субботу - великий
грех. Он и не выходил на работу по субботам, пока об этом не
пронюхал Генрих Иванов. Напрасно бригадир пытался объяснить оперу,
что сектант труженик, он и за субботу отработает и еще за много
дней. Иванов объяснений слушать не стал и посадил "отказчика" на
десять суток. Тот безропотно принял очередную несправедливость
советской власти, но в карцере объявил молчаливую голодовку. То
есть, не объявил, конечно - раз молчаливая, какое же "объявил"?
Просто он не ел полагающиеся на день триста граммов хлеба. Брал и
не съедал. Мы пробовали уговорить его поесть: ведь сектанта уже
стало, как он выразился "поднимать" от легкости... Или уж отдал бы
пайку кому-нибудь из соседей... Но он не отдавал и с тихим
упрямством твердил свое:
- Вот выйду отсюда, пойду к Иванову, положу все паечки на
стол и скажу: "Вы, гражданин начальник, мне хлеба пожалели. Нате,
возьмите!"
Я вышел из карцера раньше и не знаю, удался ли кроткому
мстителю его план - мы были в разных колоннах. Если удался, боюсь,
страдалец за веру по новой загремел в кандей.
А я снова стал ходить на шахту. Года через полтора начальство
сообразило построить огороженный колючей проволокой коридор - от
вахты лагпункта до рабочей зоны. А пока что нас каждое утро
выстраивали за воротами ОЛПа, пересчитывали и начальник конвоя
косноязычной скороговоркой читал "молитву":
- Внимание, колонна! По пути следования в строю не
разговаривать, шаг вправо, шаг влево считаю - побег; неподчинение
законных требований конвоя оружие принимаю без предупреждения"
(Почему-то никому из них не давалось простое слово "применяю".)
В конце молитвы вместо "аминь" звучало:
- Ясно?
В ответ колонна хором должна была орать:
- Ясно!
Но за семь-восемь лет сидки всем так осточертела эта
бессмысленная процедура, что вместо стройного хора зековских
голосов начинался кошачий концерт:
- Я-я-я-сно! Я-яу-сно! Яу-яу!.. - завывали мы - и не в
унисон, а нарочно отставая на полтакта.
Этот безобидный саботаж, зачинщиков которого обнаружить было
невозможно, кончился тем, что конвойные перестали интересоваться,
все ли нам ясно. Постановили считать, что ясно.
Как-то раз, слякотной осенью, в ожидании команды "следуй вперед"
мы от скуки глазели по сторонам. К домику перед вахтой, где жил
кто-то из начальства, направились три офицера. Мой сосед по
шеренге Славка Батанин вдруг засмеялся:
- Хочешь, скажу, кто из них в этом доме живет?.. Вон тот,
капитан.
- Откуда знаешь?
- А он один перед порогом ноги вытер.
Этот Славка был первым, с кем мы подружились на шахте 13/14.
Родом из Горького, он учился в Москве и часто бывал в моем
Столешникове переулке - а конкретно, в том снесенном сейчас
двухэтажном доме, где жила Леля, жена нашего Моньки Когана. Там
же, оказывается, жила и Славкина возлюбленная. Он рассказал про
такой случай: только это они с ней собрались заняться делом, как
вдруг звонок. А в том доме - это мы с Юликом помнили - на замок
закрывалась дверь парадного: внизу квартир не было, на втором
этаже - только две. И звонить надо было с улицы - как в лондонских
домах.
Славкина дама выглянула из окна и ахнула: неожиданно - прямо как в
анекдотах - вернулся из командировки муж. Кто у нее муж, Славка не
знал и не имел желания знакомиться в сложившихся обстоятельствах.
Дело было зимой; под окном, выходившим во двор, намело сугроб. И
спортсмен Славка, наскоро одевшись, спрыгнул в снег. Отряхнулся и
пошел со двора.
Муж все еще стоял возле парадного, ожидая пока жена спустится и
откроет. Увидел Славку и заулыбался:
- Батанин?!. Ты что тут делаешь?
- Да вот, поссать зашел во двор...
- Слушай! Такое дело надо отметить. Пошли, я тебя со своей
бабой познакомлю.
С этим парнем Славка часто играл в теннис на кортах "Динамо",
на Петровке, но о семейной жизни своего партнера ничего не знал.
Попробовал отбиться от приглашения, но в этот момент открылась
дверь.
Женщина оказалась на высоте. Не моргнув глазом представилась,
поздоровалась за ручку, и все втроем поднялись наверх выпивать и
закусывать...
Поведал нам Слава и свою военную одиссею. В войну он служил во
фронтовой разведке. В апреле 44-го, как раз тогда, когда нас с
Юликом посадили, его забросили в тыл к немцам: несколько танков
прорвали линию фронта и вернулись к своим, высадив разведчика.
Батанину не повезло: обе явки, которые ему дали, не сработали. А
через какое-то время немцы его задержали и отправили в лагерь
военнопленных. Вот там ему пофартило. Вместе с другими пленниками
он ковырял лопатой землю, ремонтируя дорогу, и вдруг услышал:
- Славка? А ты как сюда попал?
Это спросил - везло же Славке на встречи с товарищами по спорту!
- московский немец, легкоатлет. Теперь он был в форме немецкого
оберлейтенанта - чем это объяснялось, я уже не помню. Немец обещал
вытащить приятеля из лагеря и слово сдержал - пристроил его
водителем к большому начальнику из организации Тодта. Начальник
этот хорошо знал русский язык, любил Россию и очень привязался к
своему шоферу.
- Слава, - говорил он ему. - Германия уже проиграла войну. Но
у меня приготовлен самолет, мы с тобой улетим в Швейцарию. У меня
нет детей, я тебя усыновлю.
Этот разговор происходил во Франции, куда они отправились по
служебным делам.
На этом месте Юлик перебил Славку:
- А ты не пробовал наладить контакт... ну, хотя бы с
французскими партизанами? С маки?
- Контакт? Был один случай. Мы с моим шефом зашли в какую-то
забегаловку... Немцы-то больше пьют пиво, а французы вино... Ну,
выпили, выходим, смотрю - стоят три разъебая и гогочут. Ясно,
думаю. Какую-то пакость сделали. И точно: подошел к машине, а все
четыре баллона спущены. Прокололи! Взял я монтировку, как пошел их
метелить... А других контактов не было.
В Швейцарию Славка с шефом не полетел. Капитуляцию Германии он
встретил в другой европейской стране, в Дании. Там у него случился
роман с очень хорошей, по его словам, девушкой, дочерью богатого
рыбака. Рыбак тоже полюбил Славку, что не удивительно: под его
беспроигрышное обаяние попадали и женщины, и мужчины, и дети (в
том числе - много лет спустя - и моя трехлетняя дочка Юля). Рыбак
уговаривал симпатичного русского жениться , соблазнял всякими
благами, но не соблазнил. Славка твердо решил вернуться на родину,
к семье. Он рассуждал так: ну, дадут год-два по статье 193-ей,
