есть там пункт - "пассивное выполнение воинского долга". Отсижу и
выйду на волю.
Но дали ему не год, а десять лет по статье 58.1б - измена
Родине.+++) В лагерь он приехал в сорок пятом году, почти
одновременно с нами - только он на Инту, а мы в другие края.
Мы даже позавидовали: за год с лишним, пока мы бездарно
просиживали штаны на двух Лубянках, в Бутырке и на Красной Пресне,
сколько событий - и каких! - случилось в Славкиной жизни!.. Но и с
приездом в лагерь его приключения не кончились. В Инте произошла
еще одна интересная встреча - на этот раз с земляком-
горьковчанином, вором в законе.
Славка был в обиде на советскую власть, считал приговор
несправедливым - и когда земляк предложил ему уйти в побег,
согласился не раздумывая.
Побег был подготовлен по всем правилам: вор раздобыл где-то две
справки об освобождении, вохровскую голубую фуражку, погоны и даже
кобуру. Рукоятку нагана вылепили из хлеба, высушили и натерли
истолченным грифелем - чтобы блестела, как железная. Все эти
причандалы земляк припрятал за зоной.
Выбрав подходящий момент, они со Славкой напросились чистить канаву
по ту сторону проволоки; вохровцы разрешили. Надо помнить, что год
был сорок пятый, лагерь - общего режима, да еще на краю света,
чуть ли не у Полярного круга. Выпустив двух зеков за вахту,
дежурный приглядывал за ними вполглаза. А они, зайдя за угол
амбара, бросили лопаты. Вор достал из заначки фуражку, погоны и
кобуру, нацепил это все на себя и превратился в вохровца (сапоги и
гимнастерка на нем были свои). Затем он нахально повел Славку
через весь поселок на станцию. Зрелище было привычное: заложив
руки за спину, бредет зек, его конвоирует синепогонник...
Пришли на станцию, сели в вагон и поехали. На радостях, конечно,
выпили - и тут блатному Славкиному компаньону стало казаться, что
поезд идет слишком медленно. На остановке - кажется, уже в Котласе
- он пошел к машинисту качать права и в ходе дискуссии стукнул его
здоровенным куском угля. На помощь машинисту прибежал кочегар, на
помощь земляку - Славка. Обоих беглецов забрали в милицию. Ментам
их справки об освобождении показались подозрительными, для
проверки задержанных повезли в Инту - а там, прямо на станции их
опознал знакомый опер.
С тех пор на лагерном формуляре Батанина стояла пометка
"склонен к побегу". Осень, зиму и весну он работал на почетной
должности десятника вентиляции, а на все лето - сезон побегов -
его запирали в БУР...
Побеги случались и в наше время - редко, но случались. Как-то раз,
возвращаясь с работы мы увидели знакомую по прошлым лагерям
картину: труп на пятачке перед вахтой. Это был испанец из "Голубой
дивизии", сражавшейся на стороне немцев. Непонятно, на что
рассчитывал беглец: языка не знал, друзей в чужой стране не было.
Но вот, решился. Через плохо охраняемый шурф за зоной вылез из
шахты на поверхность; однако, далеко уйти ему не дали. Живым брать
не стали, хотя какое сопротивление он мог оказать? Но так уж было
заведено, я уже писал про это: пристрелить беглеца и выставить
труп на всеобщее обозрение.
Был, говорят, его земляк - не у нас, а где-то в Средней Азии
- которому повезло больше: знаменитый республиканский командир
Кампесино. Тот сбежал и даже перебрался через границу в Иран. А
что до нашего испанца - думаю, его побег был просто актом
отчаяния.
Другой побег с нашего ОЛПа был посолиднее. Его подготовил
тридцатилетний здоровяк по фамилии Терещенко. Был он из
эмигрантов; вроде бы - из семьи дореволюционного сахарозаводчика.
До ареста он побывал и в Южной Америке, и в Западной Европе - а
кончил северной Интой.
В летние дни Терещенко, выехав из шахты, часами загорал на
солнце. Зайдет за штабель рудстойки, скинет рубаху и греется,
подставив живот и плечи под укусы комаров и прочей мошкары. Лежит
и терпит, к удивлению окружающих. Оказалось, так он закалял себя,
готовясь к блужданиям по тундре. Себе в компанию он подобрал таких
же сильных жестких ребят. Я знал одного из них, эстонца-
эсэсовца.++++) Всех их было пятеро.
Правдами и неправдами они перевелись в бригаду, которую возили на
строительство дороги. В условленный день, отъехав на грузовике
километров двадцать от поселка, кто-то из пятерых будто случайно
уронил за борт шапку. Попросили конвой остановиться. Владелец
шапки соскочил на дорогу и сразу ухватился за ствол автомата того
из стрелков, который ехал в кабине. А сам Терещенко и остальные
трое накинулись на двух краснопогонников, стоявших в кузове спиной
к кабине: все беглецы первыми сели кузов, и от конвойных их
отгораживал только хлипкий деревянный щиток. Крепким тренированным
мужикам, бывалым воякам, ничего не стоило отнять оружие у
растерявшихся мальчишек. Всех трех конвоиров они застрелили. Шофер
плакал, просил оставить его в живых, но его тоже убили. Потом
Терещенко обратился к бригаде:
- Кто пойдет с нами?
Желающих не нашлось.
Беглецы бросились в сторону от дороги, а бригада построилась и - без
конвоя - пошла назад, в лагерь.
На поимку Терещенко и его спутников Минлаг бросил серьезные
силы. Погоня продолжалась не меньше недели. Одного за другим их
настигли и всех перестреляли. Правда, кого-то, по слухам, убили
свои: тот пошел сдаваться. Заключенный врач, делавший вскрытие,
рассказывал, что в желудках у них было пусто - только несколько
непереваренных ягод. Беглецы ведь шли по бездорожью, обходя
населенные пункты. Припасы скоро кончились, а взять было негде...
Каждый побег вызывал у оставшихся в зоне противоречивые чувства.
Кто восхищался, кто завидовал, а кто и злорадствовал. И только
страх перед последствиями был общим: обязательно ужесточится
режим, пойдут шмоны, всех подозрительных запрут в БУР.
Юлик говорил, что в кировском лагере ему не только Сашка
Бруснецов предлагал бежать; звали его с собой и блатные. Со стыдом
он признался мне, что в первую минуту у него даже мелькнула
мыслишка: не пойти ли к куму и не сказать: знаем мы ваши номера,
не надо меня провоцировать!.. А в том, что это провокация, он не
сомневался. Как оказалось, напрасно: трое блатных провели подкоп
из выгребной ямы. И ушли бы, если б не черное невезенье: во время
очередного обхода охранник провалился ногой в почти готовый
тоннель - уже за зоной. По счастью Юлик - во вторую минуту -
подумал: а вдруг он ошибается? Один шанс из ста - но вдруг?.. И не
пошел разоблачать "провокаторов".
Сам я уже в Инте был свидетелем происшествия, назвать которое
побегом отважились только чекисты.
Наша колонна возвращалась в зону. Примерно на полпути из строя
выскочил пожилой зек и побежал вдоль колонны, выкрикивая какие-то
литовские слова. Мы разобрали только "Сталинас, Сталинас..."
- Назад! Назад! -заорали конвоиры. Но литовец не слушал.
Краснопогонников охватила паника: нас водили новобранцы, желторотые
первогодки.
- Ложись! Все ложись! - вопили они; это уже относилось ко
всей колонне. Солдаты стали палить в воздух. Но ложиться в жидкую
грязь никому не хотелось, да и народ был в большинстве
обстрелянный, непугливый.
Когда пули стали жужжать над самыми головами, колонна все равно не
легла - но на корточки присела. Стоять остался один Рубинштейн -
тот, что побывал на Соловках. Он пытался урезонить конвойных:
- Не стреляйте! Это больной человек! Давайте мы его вернем в
строй. Не стреляйте!
Его не слушали. Один из стрелков попытался передернуть затвор
винтовки, но руки тряслись и ничего у него не получалось. Солдатик
бросил винтовку и побежал к лесу.
Другой конвоир стал стрелять в "беглеца" из автомата. Это
происходило совсем близко от меня. Я видел: бежит литовец прямо на
солдата, тот выпускает в него одну очередь за другой, казалось бы
беднягу должно перерезать пополам - а он, будто заговоренный, все
бежит и бежит... Зато шальная пуля попала в ногу кому-то из
краснопогонников.
Не добежав до стрелка двух шагов литовец упал; сразу же
протянулись руки, втащили его в строй. Происшествие это заняло не
больше двух минут, но в такие моменты время как-то странно
растягивается. Все смотрелось как в замедленных кадрах киноленты.
Литовец - ксендз, повредившийся в уме, как оказалось - не был
заговорен от пуль. Две попали ему в ногу, не задев, по счастью,
кость. Товарищи дотащили его до вахты; там его первым делом избили
надзиратели, затем погнали на перевязку. А вечером в столовой
Бородулин толканул речь:
- Тут некоторые, понимаешь, психовать решили, задумали
бежать... Не выйдет! Будем судить по всей строгости советского
закона!
И действительно судили. Несчастному сумасшедшему добавили срок
и увезли от нас - скорей всего, в психушку; было такое специальное
отделение в Сангородке.
Наверно, если бы в тот день нас вел старый, не минлаговский
конвой, трагедии не случилось бы. С теми было - особенно у блатных
- какое-то взаимопонимание, Даже шутки были общие: "Ваше дело
держать, надо дело бежать", "Моя твоя не понимай, твоя беги, моя
стреляй". Но все это осталось в прошлой жизни. А с этими новыми -
одно расстройство.
Помню, меня с соседом по шеренге рябым Николой Зайченко
конвоир выдернул из строя за "разговоры в пути следования".
Отправил колонну вперед и стал изгаляться:
- На корточки! Марш вперед гусиным шагом!
Имелся в виду не прусский парадный шаг, а ходьба в положении на
корточках. Я сделал шаг - трудно, а главное очень уж унизительно.
- Вперед! - краснопогонник передернул затвор винтовки. - Кому
говорят?!
Зайченко неуклюже шагнул вперед, а меня стыд и злоба заставили
заставили выпрямиться:
- Не пойду. Стреляй, если имеешь право.
Он еще раз лязгнул затвором. Право он имел: кругом тундра, нас
двое, а он один. Если кто спросит - "за неподчинение законным
требованиям конвоя". Да никто бы и не спросил... Но видно, не
такой уж он был зверюгой, чтобы для забавы пристрелить зека. Он
постоял, помолчал, потом скомандовал:
- Догоняй бегом!
И мы припустились рысью догонять колонну...
Чувствую, что пора перейти к более приятным воспоминаниям.
После первого опыта - конкурса на лучший рассказ - в Юлике
проснулась тяга к писанию - из нас двоих он один обладал тем, что
называют творческой энергией. "К писанию" не надо понимать
буквально. Лучше сказать: тяга к сочинительству. Писать в тех
условиях было сложно, а хранить написанное - опасно.
Году в 64-м, в Норвегии, мы познакомились с Оддом Нансеном, сыном
знаменитого Фритьофа. Оказалось, товарищ по несчастью: во время
войны был интернирован и сидел у немцев в лагере. Нансен подарил
нам свою книгу "Day after day" - "День за днем" - написанную, как
он с гордостью объяснил, в лагере на туалетной бумаге.
В наших лагерях туалетной бумаги не было - как и многого
другого. Поэтому Юлик стал сочинять стихи: их легче запомнить. На
работе можно было записать на клочках бумаги - скажем, на
испорченных бланках - запомнить и выбросить: шмоны бывали и в зоне
и в конторе. (Во время очередного обыска мы спрятали в печку,
присыпав золой, рукопись "Лучшего из них". А в золе оказались
тлеющие угольки, и рассказ сгорел. Вопреки уверениям Булгакова,
