Старшим нормировщиком на третьем ОЛПе был некто Лернер, ру-
мынский еврей, по специальности джазовый музыкант - саксофонист.
Как и когда он превратился в нормировщика - понятия не имею. Но на
третьем он был самой влиятельной фигурой. Замечено: в лагере это
зависит не от должности, а от личности. На Алексеевке всем коман-
довал завбуром Петров, на 15-м - комендант, ссученный вор Степан
Ильин, в курском лагере у Юлика - почему-то фельдшер Грейдин, а
- 316 -
здесь на третьем - нормировщик Лернер. Все они были стукачами, все
- людьми энергичными и, как правило, подлыми. Лернера ненавидели и
боялись даже надзиратели и вольные из обслуги: каждый день ходит к
Бородулину, начальнику ОЛПа - кто его знает, чего он там нашепты-
вает?
Визит к нему начался не очень удачно. "Земляк" кровного родс-
тва не признавал.
- Работали нормировщиком? - брезгливо переспросил Лернер. -
Ну и что? Я-то здесь причем?
- Извините. - Юлик повернулся, чтобы идти. Это Лернера озада-
чило: к такому он не привык, думал - сейчас посетитель будет жа-
лобно канючить: "А может, найдется какое-нибудь местечко? Я вам
буду так благодарен, мне скоро посылка придет..." - что-нибудь в
этом роде. А тут - буркнул "извините" и пошел.
- Погодите, - сказал Лернер в спину Юлику. - Вы москвич?..
Нормировщиком и на воле были?
- Нет. Студентом был.
- Какого института?
- Вы вряд ли знаете. Есть такой Институт Кинематографии. - И
Юлик опять взялся за дверную ручку.
- Погодите! Профессора Тиссэ знаете?
- Его - нет. А с его женой немножко был знаком.
- Не может быть.
- Почему не может? Красивая женщина. Брюнетка... Со странным
именем - Бланка, по-моему.
- Бьянка! Бьянка! - Лернер вскочил со стула. - Идите сюда.
Он выдвинул ящик стола и достал фотокарточку - портрет моло-
дой женщины, с которой мы познакомились в Алма-Ате, на дне рожде-
- 317 -
ния Майи Рошаль. Оказалось, что эта Бьянка родная сестра Лернера.
Он просто обожал ее, гордился ее красотой и образованностью.
Этот неожиданный поворот разговора решил проблему трудоуст-
ройства; немедленно нашлось место нормировщика. А Лернер часто за-
зывал Юлика к себе в кабину - поговорить о Бьянке, об американских
фильмах. В своей Румынии он их насмотрелся достаточно. Он даже
сыграл для Юлика - на скрипке, саксофона у него не было. По мнению
знатока музыки Абрама Ефимовича Эйслера, сына капельмейстера
санкт-петербургской императорской оперы, играл Лернер хорошо. Но
тот отмахивался от похвал: вот на саксофоне, говорил он, я дейс-
твительно умею играть. А скрипка - это так...*****)
Раз уж я упомянул Абрама Ефимовича, расскажу о нем поподроб-
ней. Это был прелестный старик, умница, похожий как близнец на ак-
тера Адольфа Менжу - тот же аристократический длинный нос, те же
усики, тот же иронический прищур глаз - и та же нелюбовь к комму-
низму. По своим политическим убеждениям Эйслер был монархистом и
этого не скрывал.
- Абрам Ефимович, - удивился Юлик, - с такими взглядами - и
на свободе до пятьдесят первого года?
Подумав, старик ответил:
- Видите ли, Юлик у меня были очень качественные знако-
мые.******)
Эйслер, по профессии инженер, был страстным пушкинистом. Знал
наизусть множество стихов, биографию Пушкина помнил, как свою. Од-
нажды Юлик проснулся посреди ночи и увидел, что Эйслер тоже не
спит. Сидит призадумавшись на нарах и смотрит в одну точку. Вооб-
ще-то, ему было над чем призадуматься: по ст. 58.10 старику дали
четвертак, отсидел он только год. А если тебе за семьдесят? Не так
- 318 -
уж просто досидеть до звонка. Всё-таки Юлий спросил:
- О чем задумались, Абрам Ефимович?
- Я думаю: если бы он женился не на этой бляди Гончаровой, а
на Анне Петровне Керн - представляете, Юлик, сколько он мог бы еще
написать?!
Что касается срока, Эйслер обманул-таки советскую власть: ос-
вободился после ХХ-го съезда, не досидев лет двадцать, и вернулся
в Москву одновременно с нами...
Когда я попал на 3-й, Лернер доживал там последние денечки:
через неделю он должен был освобождаться. Юлик познакомил меня с
ним и спросил, нельзя ли найти для меня работу в бухгалтерии. Лер-
нер согласился помочь и действительно поговорил, с кем следовало.
Ему обещали - сделаем!.. Но как только он уехал, всеобщая нелюбовь
к нему, естественно, перенеслась на меня: никто не хотел помогать
протеже Лернера. В конце концов все устроилось само собой. Бухгал-
тера были нужны; недели две-три походил на стройку, а потом меня
взяли в бухгалтерию ОЛПа.
Ничего интересного про эту контору вспомнить не могу при всём
желании. Даже забыл редкое имя самого противного из коллег: Гурий?
Или Милий? У него и фамилия была противная - Золотарев. Помню
очень приятного рижанина Володю - русского из первой эмиграции. Он
рассказал мне, как сочинялось знаменитое танго "Черные глаза":
когда-то Володя ухаживал за дочкой автора "Черных глаз" Оскара
Строка, тоже рижанина. Только тому повезло больше - в России жил и
умер свободным человеком... Помню и Володину смешную реплику. При
нем Золотарев громко, чтоб услыхал главбух, похвалялся своим слу-
жебным рвением:
- Столько дел, столько дел - другой раз и пообедать не пой-
дешь.
- 319 -
- Другой раз и не дадут, - сказал Володя.
И помню офицера-главбуха, злобного карлика по прозвищу Труб-
ка. Трубку он не выпускал изо рта; но чтобы поделиться табачком с
зеками-подчиненными - это никогда! Водились за ним грехи и посерь-
ёзней: к концу зимы он попал под суд - за растление собственной
дочери. Девочке было шесть лет. Но это к делу не относится.
Отсидев положенные часы в конторе я бежал к Юлику. Мы жили в
разных бараках; он в шахтстроевском, я - в бараке лагерной обслу-
ги.
Третий ОЛП, вообще-то, официально именовался третьим лаготде-
лением, л/о N3; но это труднопроизносимо, все говорили - ОЛП. Так
вот, наш ОЛП поделен был на четыре колонны: Шахтстрой, Шахта-9,
Шахта-13/14 и Лагобслуга. Каждой колонне начальство отвело по нес-
кольку бараков и строго следило за тем, чтобы зеки проживали, так
сказать, по месту прописки. Но ходить из барака в барак днем раз-
решалось. Это потом уже скотина Бородулин ввёл почти тюремный ре-
жим: ходить приказано было строем - даже если втроем или вчетве-
ром; на ночь бараки запирали снаружи. Но и тогда бессмысленные эти
строгости долго не продержались.
А пока-что о строгости режима напоминали номера на спинах. Я
знаю, что в других особлагах номера нашивали еще и на шапку и на
колено. У нас - только на спине. Но появиться в зоне или на шахте
без номера было нельзя: сразу угодишь в карцер. Мы не были безы-
мянными "номерными арестантами", как лубянские; вольные обращались
к нам по фамилии, а на производстве и по имени. Но для вертухаев
номера служили большим подспорьем. Попробуешь от него удрать, а он
даже не побежит вдогонку - просто запишет номер, проводив тебя
- 320 -
взглядом, как гаишник удирающую от свистка машину.
К моему стыду должен признаться, что после первого шока, я
быстро привык к этому нововведенью и даже стал находить в нем не-
которое удобство. Рабская натура? Может быть. Но вот принесут из
сушилки одежду и вывалят горой посреди барака - иди ройся, ищи
свое! А по номеру в куче одинакового лагерного тряпья легко было
опознать свой бушлат и свою телогрейку. Я был Н-71, Юлик Дунский -
К-963.
В номере не могло быть больше трех цифр: после 999 меняли
букву и начинали новую тысячу - с единицы.
Носить свою, вольную, одежду запрещалось категорически - ни
шапки, ни сапог, ни свитера - ничего! Зато казенная была получше,
чем у нас в Каргопольлаге; бушлаты и телогрейки первого срока дос-
тавались почти всем. Вот с обувью, особенно с валенками, обстояло
похуже.
Публика на 3-м, как и всюду, была очень разношерстная. Попа-
дались и совсем свеженькие, только что с воли. Мы познакомились с
молоденьким москвичом, почти мальчиком, Сережей Закгеймом. Стали
расспрашивать: что там в Москве? Оказалось, всё как было - так же
сажают за ерунду. Понизив голос, он прочитал стихотворение, кото-
рое ходило по Москве в списках:
Можно строчки нанизывать
Посложней и попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
Мы не будем увенчаны,
И в кибитках снегами
Настоящие женщины
Не поедут за нами.
- 321 -
Фамилию автора мы не запомнили, зато запомнили эти восемь
строчек. В 1956 г., едва мы вернулись в Москву, нас позвал в гости
Леонид Захарович Трауберг - он был нашим мастером во ВГИКе. Его
интересовало: неужели все двенадцать лет мы были совершенно отре-
заны от культуры, от литературных новинок? Мы ответили, что нет.
Просачивались и в лагерь какие-то сведенья; вот, например, там мы
услышали такие стихи. И стали читать:
Можно строчки нанизывать...
Раздался смех. Нам показали круглолицего молодого человека в
очках, очень симпатичного. Он застенчиво улыбнулся, представился:
Эмка Мандель. Стихи были его. После он побывал у нас, рассказал,
что и он сидел, дал почитать новые стихи - в рукописи. Теперь-то
все они напечатаны, и не раз. А он теперь известный поэт Наум Кор-
жавин и живет в Америке (куда за ним и настоящая женщина поехала).
Он часто бывает в Москве и для своих остался Эмкой Манделем...
Когда я написал, что были на третьем свеженькие с воли, сле-
довало бы добавить: свеженькие, но не новенькие. К концу сороковых
годов, как эпидемия, прокатилась по стране волна новых арестов.
Брали главным образом тех, кто после войны вернулся из лагерей.
Судили за старые грехи, но срока давали новые, очень большие. Что
породило эту кампанию - объяснить не могу. Возможно, очередной
приступ сталинской паранойи. Или - что, в общем, одно и то же -
усилившийся страх перед американцами.
- 322 -
В числе тех жертв холодной войны попал к нам инженер Рубинш-
тейн, побывавший еще на Соловках; вернулся на Север Билял Аблаевич
Усейнов, наркомпищепром довоенной республики крымских татар. В на-
ших краях его звали Борисом Алексеевичем.
Усейнов рассказал нам с Юликом, как он освобождался из лаге-
ря, отбыв свой первый срок. Было это на Воркуте, зимой, в лютый
мороз. Выйдя за ворота лагпункта, он сразу же кинулся искать ноч-
лег - но никто из вольных не захотел впустить в дом вчерашнего
врага народа.
Голодный, полузамерзший, Борис Алексеевич вернулся на вахту
своего лагпункта и попросился в зону - хотя бы до утра. Вохра от-
неслась по-человечески; его впустили, и он побежал в контору, к
ребятам, с которыми раньше работал. Там его обогрели, накормили
чем бог послал - много бог не мог послать, время было военное, го-
лодное, но бутылка водки у конторских нашлась. Выпили, посмеялись:
плохо ли в лагере? Сам попросился обратно!.. И разошлись, оставив
Усейнова ночевать в конторе.
Ночью он проснулся от нестерпимого жара: горели сложенные
вдоль стены "рабочие сведения" - штабеля финской стружки, на кото-
