рям, чтобы на месте разбираться в "делах" и освобождать незаконно
осужденных. В составе тройки был член ЦК, представитель прокурату-
ры и - для объективности - кто-нибудь из бывших зеков.
Работали тройки так: перелистав лагерное "дело" - как бы
конспект следственного, - задавали зеку несколько вопросов и реша-
ли: этого выпустить, а этого оставить в лагере. Не реабилитация и
не амнистия; такое же, по сути, беззаконие, как деятельность ОСО -
но, слава богу, со знаком плюс. Десятки тысяч людей вышли на сво-
боду. (О составе и методах работы троек рассказываю с чужих слов,
сам не участвовал).
XVI. ГРЕХ ЖАЛОВАТЬСЯ
Особые лагеря - такие как наш Минлаг - иногда называют каторжными.
Это говорится и пишется для красного словца: знающий человек так
не скажет. Всамделишную каторгу воскресили в годы войны для
устрашения предателей-коллаборантов, которых оказалось больше, чем
думали. (Тогда же вспомнили и про виселицы: стали вешать
прилюдно). В Инте каторжных лагпунктов не было, а у соседей, на
Воркуте, до какого-то времени были.
По слухам, каторжники носили одежду грязно-свекольного цвета;
на груди, на спине, на колене и на шапке - номера. Рассказывали,
что по зоне они передвигались в кандалах. Кроме ТФТ - тяжелого
физического труда - никаких других занятий им не полагалось, даже
до должности дневального каторжанин не мог дослужиться. Придурками
на тех лагпунктах были то ли вольные, то ли бытовики... Не знаю,
что из этих слухов правда, а что нет. Вроде бы и к нам на третий
ОЛП прибыл кто-то из бывших каторжан - сверхопасный, что ли? (Про
тех, кто из обычных лагерей попадал в Минлаг, говорилось:
"заминировали". А про тех, кто угодил в Морлаг - "заморозили").
Можно было бы расспросить новичка, но я же не знал, что буду
писать эти заметки. Так и не поговорили...
О неприятных особенностях минлаговского режима я уже упоминал.
Но кроме жилой зоны была ведь и производственная. Вот там жизнь
была совсем другая.
Ценой не очень больших усилий - все-таки шесть лет лагерного опыта
за спиной! - мы с Юлием перевелись на шахту 13/14, я -
бухгалтером, он - нормировщиком. Теперь мы и жили в одном бараке,
( на работу ходили в одной колонне.
Водили нас под усиленным конвоем - с автоматами, с овчарками.
Ребята говорили, что замыкающий колонну краснопогонник тянет за
собой пулемет на колесиках; своими глазами этого я не видел,
может, и правда.
Но как только мы оказывались на территории шахты, строй
рассыпался, и при наличии живого воображения можно было
представить себя свободным человеком - на целых восемь часов, пока
не кончится смена.
Почти все шахтное начальство состояло из бывших зеков. Отбыл срок
по 58-й начальник участка Яков Самойлович Урбанский, отец Жени
Урбанского, будущего "Коммуниста".+) Главный инженер шахты
Наконечный - тот самый, что забраковал меня при попытке
перебраться с Сангородка на третий ОЛП - тоже отсидел свое в
Интлаге: так назывался наш лагерь пока не стал особым. Ясно, что
ни враждебности, ни высокомерия ожидать от них не приходилось. А
кто из вольняжек не сидел, те тоже не имели оснований заноситься.
Начальник другого участка Федя Газов был, говорили, власовцем,
получившим вместо лагерного срока не то три, не то пять лет
спецпоселения. Бледненькая Ильза Мауер, дочь и внучка ссыльных
немцев с Кавказа, смотрела в рот заключенным бухгалтерам,
обучаясь у них профессии, а начальница вентиляции Лидочка
Шевелева, златозубая и златоволосая красотка, выпускница горного
техникума, прямо-таки молилась на своего заместителя з/к Сурина,
старого горного инженера, и на десятника Славку Батанина. Об этих
двух разговор особый, а пока что скажу, что и в забоях работали
бок о бок зеки и вольные. И конечно же, вторые подкармливали своих
напарников, таскали им курево, а то и выпивку.
На вахте вольняжек шмонали так же старательно, как нас. Но
горючее можно было перелить в резиновую грелку, а грелку засунуть
под рубаху: на ощупь мягко, как живот. Впрочем, кое-кто ухитрялся
пронести и бутылку.
Поллитровку оставляли на хранение у дневального шахткомбината (так
называлось здание конторы), а когда эту должность упразднили,
нашелся другой надежный способ. Как-то раз нас с Юликом пригласил
Костя Карпов, помощник начальника участка, выпить с ним в честь не
помню какого события:
- Пошли. У меня есть.
- А где?
- У Великого Дневального.
Мы не поняли, но Костя привел нас в техкабинет, положил руку на
лоб гипсового Сталина, наклонил - и в полом бюсте обнаружилась
бутылка водки. Расчет был безошибочный: кто посмел бы дотронуться
до изваяния великого кормчего? Не дай бог, уронишь - а за это и в
тюрьму загреметь можно.
Юлик рассказывал, что у них в кировском лагере сидела женщина -
шизофреничка, влюбленная в Иосифа Виссарионовича. Свой срок она
получила за то, что в присутствии сослуживцев украсила бюст
любимого человека своим шарфиком и беретом, приглашая всех
полюбоваться: ведь правда он душка? Она и в бараке время от
времени замирала и умиленно шептала, уставясь в потолок:
- Он слушает меня!
Угостивший нас Костя Карпов сел за более серьезный проступок: он служил
у немцев в карателях. Но на шахте Костя работал на другой
должности - горным мастером. И у начальства был "в авторитете". Я
своими ушами слышал, как он тянет - т.е., распекает - вольного
взрывника, который явился на смену выпивши.
- Ты же комсомолец, еб твою мать! - гремел Костя. - С тебя
пример должны брать - а ты в каком виде?!.
- Прости Костя, - лепетал комсомолец. - Больше не повторится.
Гад человек буду!
На зеков-специалистов, да и просто на толковых ребят, вроде
Карпова, вроде мадьяр Феди (Ференца) Факета и Юрки (Дьюлы)
Веттера, ставших уже в лагере горняками, вынужден был против воли
полагаться сам начальник шахты Воробьев. Этот был кадровым
гулаговцем, работал до Инты начальником какого-то лесосклада и о
горном деле не имел ни малейшего представления. Когда на шахту
приезжал кто-нибудь из Управления, Воробьев выбегал к вахте
встречать высокое начальство и, поддерживая за локоток, вел до
своего кабинета. А получив очередной нагоняй за обнаруженные
неполадки, в порыве служебного рвения выскакивал на улицу, хватал
длинный шест и принимался оббивать с крыши шахткомбината длинные
серые сосульки. На другие действия у него не хватало квалификации,
их он передоверял своему главному инженеру или еще кому-то из
помощников...
Жалею, что я не застал на Инте главного инженера всего
комбината "Интауголь" Хромченко. Работник той же системы, что
Воробьев, он был птицей совсем другого полета. Орлом, если уж
пошла в ход орнитология.
Про Хромченко ходили легенды. Рассказывали, будто он стрелялся
на дуэли с другим минлаговским начальником - из-за женщины. Но
самый звонкий его подвиг - и тому есть свидетели - был такой. На
копре шахты - кажется 9-ой - заел шкив. Стоял лютый мороз, дул
ветер и никто из шахтеров не решался лезть на высокий копер,
делать ремонт. Приехал Хромченко, оценил обстановку и сам полез на
копер. На сгибе локтя у него болталась авоська, в которой - все
видели - было полдюжины бутылок спирта. Главный инженер повесил
эту авоську на самой верхотуре и объявил, что она достанется
бригаде, которая исправит поломку. Немедленно нашлись добровольцы.
Окончив работу, они тут же распили спирт, а Хромченко позвонил на
вахту ОЛПа и распорядился, чтобы к пьяным зекам на сей раз не
цеплялись.
Из Инты он уехал в Калининград-Кенигсберг - командовать
янтарным производством. Говорили, что в первый же год он отделал
янтарем свой автомобиль. Такой мог.
Теперь расскажу, как обещал, про зам.начальника вентиляции з/к
Сурина. Это был очень немолодой человек, деликатнейший и
скромнейший. Его чекисты привезли из Болгарии, куда он попал в
потоке белой эмиграции. Там он работал главным инженером рудника,
в политику не лез - но это его не уберегло. В сорок пятом году
Сурина арестовали и отправили на Лубянку. Напрасно он пытался
объяснить следователю, что он не тот Сурин, который им нужен, а
только однофамилец: тот был Николай Александрович, а он
Алексеевич. Никто его не слушал. Он и на Инте ходил к
оперуполномоченным, надеясь что недоразумение выяснится. А оно
никак не желало выясняться. Возможно, что эмгебешники давно поняли
свою ошибку - но не извиняться же перед арестантом, не выпускать
же его, белого эмигранта, на волю? (Мы с Миттой использовали эту
ситуацию в "Затерянном в Сибири".)
В лагере Сурину, можно сказать, повезло. Он был горным
инженером самой высокой квалификации и шахтное начальство очень
уважало его. Но... Шахта работает в три смены. Восемь дневных
часов Сурин был фактическим начальником вентиляции, под началом у
него ходило несколько вольных и заключенных десятников. А когда
кончалась смена и Николай Алексеевич становился в общий строй, он
превращался в очень неудобного для конвоиров зека, который плелся
в хвосте колонны, то и дело отставая. Сурин бы и рад идти быстрее,
но возраст и больное сердце не позволяли. Конвоиры подгоняли его
и, забавляясь, подпускали овчарку совсем близко, притравливали
старика.
После очередной такой забавы с Суриным случился сердечный приступ.
Мы вызвали в барак фельдшера, он делал больному какие-то уколы, а
тот, задыхаясь, чуть слышно повторял:
- Доктор, помогите... если можно... Очень не хочется
умирать... Помогите, если можно...
С этими словами и умер.
На шахте сколотили для него гроб, понесли в зону, но вахта не
пропустила: не положено. И Борька Печенев, любитель черного юмора,
уверял, что ночью на вахту явился призрак Сурина и загробным
голосом потребовал:
- Отдайте мне мой гроб! Если можно...
В бараке, где мы теперь жили, было довольно чисто и очень
тепло: возвращаясь со смены, мы прихватывали куски угля, самого
отборного - для себя ведь! Правда, часть нашего груза оседала на
вахте ОЛПа: вертухаям тоже хотелось сидеть в тепле. Но нам
хватало, мы даже придумали себе развлечение. Встаешь ночью по
малой нужде, суешь ноги в валенки и выскакиваешь к писсуару
ночного времени в одном белье. После жарко натопленного барака
мороз нипочем; а на вышке за зоной "попка" мерзнет в своем тулупе
до пят. Кричишь ему:
- Стрелочек! А, стрелочек!.. Озяб?
- Пошел на хуй, - бурчит стрелочек. И завистливо смотрит с
высоты на зека в исподнем, от которого клубами валит пар.
Спали мы на двухэтажных нарах. По идее это была "вагонная
система", но на втором этаже из-за перенаселенности просветы между
крестовинами заложили щитами, так что получился сплошной помост.
В ногах у каждого жильца приколочена была фанерка с именем-
отчеством, фамилией, статьей и сроком. Все эти паспортные данные
бездумно перенесла из формуляров чья-то равнодушная рука. Поэтому
Дунский Юлий превратился из Теодоровича в Пиодоровича, а Леонид
Lонастырский, новичок Ленька, студент из Одессы - в Леонша. Так я
и по сей день зову его, когда пишу - правда, не в Одессу, а в
Берлин:"Здорово, Леонш!" Числился у нас и какой-то не поддающийся
