оклад, поменьше чем его товарищи. Но чтоб никому не было обидно,
я каждый месяц перетасовывал их; машинист несуществующего
вентилятора становился проходчиком - и наоборот.
После Шварца я отправился к главному геологу з/к Котэ Джавришвили и
выпросил справку о том, что в самом трудном забое якобы имеется
повышенная влажность. За это норма снижалась.
Потом пошел к старшему нормировщику Свету Михайлову и попросил дать
норму на ручную вытаску леса через шурф, хотя лес там поднимали
лебедкой. Норма снизилась бы раза в три. И тут-то произошла первая
осечка.
Свет был примерным службистом - видимо, армейская выучка
сказывалась. Никаких потачек работягам он не давал, за что его
сильно не любили. Даже написали донос куму: мол, японцы забросили
в Минлаг Святослава Михайлова с тем, чтоб он изводил русских
людей. Дословно так.
Мы с Юликом упомянули об этом в стихотворном приветствии ко дню
рождения Света:
Его японки целовали,
Его микадо наградил -
И все биндюжники вставали,
Когда в пивную он входил.
Был, говорят, проходчик где-то,
Шипел на Света, паразит!..
Восстал он против мнений Света
Один, как прежде - и убит.
Лишь мы, коллеги Святослава,
Отдел Зарплаты и Труда,
Владеть землей имеем право,
А паразиты - никогда!..
Шутки шутками, но вот теперь, в ответ на просьбу облегчить участь
моих подопечных, Свет заявил, что поблажек он никому не делает.
- Ты знаешь мои принципы! - гордо сказал он. На что я ему
ответил:
- А ты знаешь, что у меня принципов нет. Не сделаешь - скажу
Полине, что ты берешь взятки.
Полина была вольная нормировщица, очень славная; с ней у Света
намечался роман. Он возмутился:
- Я же не беру!
- Я-то это знаю, а она нет. Она мне поверит.
- Черт с тобой, - пробормотал принципиальный Михайлов и дал
мне липовую норму.
Заработки у моих работяг за три месяца выросли в два, а у кого и в три
раза. Они меня на руках готовы были носить - особенно начальник
участка Зуев.
Здесь самое время сказать поподробнее о первых двух благодетелях:
Шварце и Джавришвили.
Котэ был человеком разносторонних дарований. Геолог и альпинист,
он - не в Инте, а в Тбилиси - побывал даже завлитом драмтеатра.
Был доброжелателен, интеллигентен, хорошо и необидно острил.
"Индивидуальную кухню" - плиту под открытым небом, где зеки могли
сготовить себе что-нибудь из присланных родными продуктов, называл
"инди-минди": это такие грузинские частушки. А когда незадолго до
его смерти мы с Котэ обедали в тбилисском ресторанчике, официанта
Георгия он немедленно нарек Георгием Обедоносцем...
На шахте он познакомил нас со старым грузинским меньшевиком,
эмигрантом Схиртладзе. Того чекисты привезли из Ирана, когда там
стояли наши войска - году в сорок четвертом. Заманили в машину,
оглушили и, переодев в солдатскую гимнастерку, обмотали голову
окровавленным бинтом. Под видом раненного во время учений бойца
беднягу провезли мимо иранских пограничников. Я вспомнил эту
историю, когда писался сценарий "Затерянного в Сибири". Как и
герой нашего фильма, Схиртладзе вышел на волю. Окончил он свои дни
в родном городе.
Что касается начальника плановой части Михаила Александровича
Шварца, то это случай нетривиальный. Он приехал на Инту по
распределению, окончив ленинградский горный институт. Худенький, с
оттопыренными и розовыми как у крольчонка ушами, он прошел
соответствующий инструктаж: в особом отделе ему объяснили, с каким
контингентом ему придется иметь дело на шахте. Предатели,
каратели, шпионы, террористы...
Первые дни он ходил по шахткомбинату, опасливо оглядываясь. Но ему
двух недель хватило, чтобы сообразить, что к чему. Мы подружились
с ним еще в бытность зеками - правда, звали по имени-отчеству, а
он нас - Юлик и Валерик. Впоследствии он стал Мишкой, а мы
остались Юликом и Валериком. Мы дружим и по сей день.
Шварц был истово верующим коммунистом; его даже сделали секретарем
парткома. Начальство пожалело об этом очень скоро: молодой
секретарь наивно полагал, что его задача - защищать интересы
рабочих, а не шахтной администрации. Попытались, по указанию
сверху, "переизбрать" его, но не тут то было: вольные работяги не
дали Шварца в обиду. Невероятно, но факт.
Коммунистические убеждения не мешали Михаилу Александровичу относиться к
Сталину, мягко говоря, критически. И в 1953 году, когда появились
первые сообщения о тяжелой болезни товарища Сталина, Шварц, как и
мы, с надеждой поглядывая на репродуктор, ждал очередного
бюллетеня. Врачей среди нас не было, никто не объяснил, что
"дыхание Чейн-Стокса" - это предсмертные хрипы, но и так ясно
!k+., что дело идет к счастливому концу.
5-го марта я работал в ночную смену. Из шахты выехал пораньше
- чтобы успеть к первому утреннему выпуску последних известий.
Прибежал в диспетчерскую, подождал немного и наконец услышал
скорбный голос Левитана:
- От Центрального... (глубокий вздох: "Х-х-х-х...")
Комитета...
- Всё, - сказали мы с дежурным диспетчером в один голос.
По такому поводу следовало выпить, но как на грех спиртного не
было.
Отметили это событие всухую. Вчетвером - Свет, Ярослав Васильевич,
Юлик и я - купили в лагерном ларьке кило конфет "Ассорти" и съели
за один присест. Такой устроили себе детский праздник.
Радовались в зоне далеко не все - боялись, не стало бы хуже. Под
репродуктором в бараке сидел молодой еврей - по-моему, тот самый,
что попал "за разжигание межнациональной розни" - и плакал
крупными коровьими слезами. Да что говорить: и моя мать в этот
день плакала...
Что такое умный человек? Едва состоялась передача власти новым
правителям, Смеляков сказал:
- Знаете, кого они погонят первым делом?
- Кагановича? - услужливо подсказали мы с Юликом.
- Да нет же! Берию.
Мы усомнились: Берия как бы помазал на царство Хрущева и
Булганина, явно оставаясь - хоть и позади трона - первым лицом в
государстве.
- Говорю вам - Берию! - настаивал Ярослав, - Как вы не
понимаете? Не станут они больше терпеть этот грузинский акцент.
Столько лет тряслись!
И ведь оказался прав. Мы могли бы и не спорить - знали о его
пророческом даре. Еще раньше, на Лубянке, у него был такой
разговор со следователем-евреем. Тот орал на него, требуя
показаний:
- Перестаньте упираться! Будете еще три года здесь сидеть!
- Я-то может и посижу. Но вас здесь уже не будет.
- Почему это?
- А это вы у них спросите. - Смеляков кивнул на двух русских
следователей. Те понимающе усмехнулись: начинались гонения на
"космополитов", в том числе на "пробравшихся в органы". Погнали-
таки и смеляковского космополита.
Было это в 49 году. А в 53-м, после смерти главного гонителя,
начался откат - выпустили, например, "убийц в белых халатах".
Шварц рассказывал: у него в плановой части работала женщина-
экономист. Впоследствии она оказалась сумасшедшей - но
политическую ситуацию улавливала чутко. Когда кремлевских врачей
посадили, эта дама написала донос: она слышала, как з/к Файнер и
з/к Штерн о чем-то договаривались по-еврейски. Повторялись слова
"зумпф" и "взрыв" - видимо, евреи готовили диверсию. А когда
врачей выпустили и пожурили по радио посадившую их Лидию Тимашук,
шварцевская сотрудница прибежала в плановый отдел и крикнула:
- Это хохлы проклятые виноваты! А еврейчики очень хорошие.
Продолжая тему, замечу, что перемены в политике коснулись зеков не
сразу. С нами на третьем сидел инженер с автозавода им.Сталина.
Посадили его как участника националистической организации,
созданной Соломоном Михоэлсом. Когда - спустя годы после убийства
народного артиста - Михоэлса снова начали называть в печати
честным советским патриотом и выдающимся общественным деятелем,
обрадованный инженер послал в Москву жалобу. Он просил
пересмотреть его дело, поскольку единственным пунктом обвинения
был то, что его завербовал лично Михоэлс. А теперь, когда
выяснилось.... - и т.д., и т.п.
Месяца через два его вызвал к себе начальник особой части капитан
Христенко и объявил, что из Москвы пришел отказ: оснований для
пересмотра дела нет. Так что надо расписаться: ответ получен.
- Как нет оснований? - Инженер чуть не заплакал. - Ведь меня
обвиняли только в том, что меня завербовал Михоэлс. Теперь я слышу
по радио, что он честный патриот и выдающийся деятель - а у них
нет оснований!.. Где же логика?
Христенко был мужик с юмором. Он сказал:
- Знаешь что? Ты пока распишись - а логику они пришлют потом.
Известие об аресте Берии произвело на лагерь впечатление не меньшее,
чем смерть Сталина. Для всех, кроме Ярослава Васильевича, оно было
совершенно неожиданным. Во всяком случае, когда дежурный офицер
пришел на вахту и велел снять со стены портрет Берии, ему не
поверили. Пришлось вести всю смену краснопогонников к репродуктору
и ждать повторного сообщения из Москвы. Только тогда они решились
снять свою икону.
Рассказывали и такое: утром того дня начальник лагпункта прошел к себе в
кабинет и хмуро распорядился, ткнув пальцем в портрет:
- Этого мерзавца - в печку!
Зек-дневальный, фамильярный, как всякий приближенный раб,
возразил:
- В печку - это нам недолго, гражданин начальник. Только не
вышло бы, как с евреями.
- А что с евреями?
- В прошлом году посадили, в этом выпустили.
Начальник задумался.
- Да? Ну поставь пока за печку.
Заключенные встают рано, поэтому мы узнали приятную новость раньше
вольных. Печенев нарочно подстерег начальницу санчасти, когда она
направлялась на работу. Дав ей подойти поближе, Борька стал
выкликать:
- Ах, негодяй! Так ему мерзавцу, и надо! Повесить его, подлеца
такого!
- Про кого это вы, Печенев? - улыбнулась начальница.
- Да про Лаврушку! Про Берию!
Она отшатнулась, потом припустилась от него рысью. "Бегу, чтобы
не пасть с тобою!.."
После низвержения Берии в лагерях начались перемены. Первым делом
нам приказали спороть номера. Тому, кто вовремя не спорол,
"карячился кандей" - т.е., могли дать суток пять карцера. А раньше
давали столько же тому, кто не пришил. Появилось в зоне какое-то
подобие школы взрослых, стала выходить лагерная многотиражка
"Уголь стране" - Родины минлаговцам пока еще не полагалось. И
Ярославу Смелякову поручили вести в газете как бы семинар поэзии -
консультировать местных стихотворцев.
Вышел на свободу - да еще как, я уже рассказывал об этом! - Герой
Советского Союза летчик Щиров. Готовился последовать за ним
полковник Панасенко: когда-то он служил адьютантом у самого Жукова
и не сомневался, что маршал вытащит его из лагеря.
Панасенко - седой, подтянутый, моложавый - в заключении вел себя очень
достойно: никуда не лез, не хвастался былыми заслугами и высокими
связями.
В начале войны он попал в плен к немцам. Для старшего
комсостава, если не ошибаюсь, от майора и выше, у них были
отдельные лагеря. Пленных - первое время, потом это кончилось - не
