коллеги накинулись на него с руганью:
- Ваша нация хитрая! Знаете, когда слинять, куда устроиться!
Действительно, ведь обидно: он сидит в кабинете, а они для
него мешки ворочают. Один из грузчиков даже стукнул бывшего майора
шайкой...
Зеки освобождались в ту зиму пачками. Вышел из зоны и Самуил
Галкин. Его с почетом встретили местные евреи - даже те, кто ни
строчки его не читал, как например, Ян Гюбнер. На улице Кирова мы
увидели смешную и трогательную процессию: соплеменники вели
Cалкина, поддерживая под локотки, как цадика; каждый норовил хотя
бы дотронуться до знаменитого поэта. А он шел, растерянно и
счастливо улыбаясь.
Продолжить знакомство нам так и не удалось: к сожалению (хотя, почему к
сожалению? К счастью!) Галкин на Инте не задержался, уехал в
Москву.
Освободился и сразу пришел к нам Жора Быстров: так было уговорено еще в
зоне. Тогда мы и не подозревали, что он успел перевести со своего
лицевого счета на наши по тысяче рублей каждому: знал, что у нас
там копейки, а он на инженерской должности и зеком зарабатывал
прилично. Эти две тысячи очень пригодились нам на первых порах.
А теперь мы взяли под расписку железную кровать со склада ЖКО и
Жорапоселился у нас в домике. Кровать встала вдоль задней стенки,
под углом к нашей. Все оставшееся пространство занял квадратный
стол, но это было даже удобно. Для стульев места все равно не
хватало, и мы рассаживали гостей на двух кроватях. Человек
пятнадцать умещалось: все были тощие.
Жорка сразу подружился с Робином. Он подзывал его каким-то особым,
почти неслышным причмокиванием. По его словам, так фронтовые
разведчики подманивают сторожевых собак. (Надо полагать, чтобы
"произвести бесшумное снятие", т.е., зарезать.)
А Голда Мейерсон признала Жору за главного в доме и к нашей
обиде, как собака провожала его до ворот шахты 9 - его, а не нас.
Вместе мы стали готовиться к приезду мам. Моя должна была вот-вот
привезти к нам на жительство Минну Соломоновну.
В день приезда мы приготовили вкусную еду - Ян Гюбнер помог. Я
сбегал в магазин за тортом, но споткнулся и у самого порога
шлепнулся вместе с тортом на грязный снег. Времени бежать за
вторым уже не было. Срезали крем, отдали Робину, а остальные
поставили на стол.
Со станции вез мам рысак; на козлах -безотказный Васька Никулин.
Собственный выезд произвел на них впечатление. А чтобы наше жилье
своим убожеством не омрачило радость встречи, мы заранее приняли
меры.
Дверь из кухни в комнату завесили драным лагерным одеялом. Через
так называемые сени -тамбур из тарных дощечек - провели приезжих в
кухню и торжественно объявили:
- Вот наша комната!
- А вы писали, еще кухня есть? - робко поинтересовалась Елена
Петровна, моя мама. Мы объяснили, что сени - это и есть наша
кухня.
- А почему на стене тряпка?
- Это чтоб не дуло. Там в стене большая щель.
Мама еще раз огляделась и храбро сказала:
- Что ж, очень мило.
Вот тогда мы сорвали со стены тряпку и ввели мам в комнату, где
их уже ожидал роскошно сервированный стол. Эффект был именно
такой, какого мы добивались: по контрасту с кухней наша комната
выглядела вполне сносно.
Пришли гости, и все без исключения понравились нашим матерям. А те -
им. Мамы сразу получили приглашение в несколько солидных интинских
домов - к Шварцам, к Гарри с Тамарой, к Тоне Шевчуковой...
Минна Соломоновна с ее астмой и глаукомой по гостям ходить не
могла, а Елена Петровна ходила. С испугом смотрела, как "мальчики"
вместе с хозяевами хлещут водку стаканами, но помалкивала: в чужой
монастырь со своим уставом не совалась.
Погостив неделю, моя мама уехала, а Минна Соломоновна осталась у нас
на вечном поселении. Ее это нисколько не угнетало: потом, в
Москве, она говорила, что эти полтора года в Инте она считает
лучшими годами своей жизни.
С Юликом она вспоминала всякие случаи из его детства:
- Помнишь, Юленька: когда мы пришли в гости к дяде Мише, во
двор выбежала маленькая девочка, совсем голенькая. У кого-то в
квартире играл патефон и она стала танцевать под музыку. Ей
кричали: "Прекрати, Майка! Майка, иди домой!" - а она все
кружилась и кружилась. Помнишь?.. Так вот, она теперь стала
балериной и говорят, очень не плохой. Ее фамилия Плесецкая.
Юлик читал ей только что сочиненные стихи про наш домик и его
обитателей:
У Жоры есть волосики -
Штук сто волосков.
В волосках две просеки,
Идущие от висков.
А у Валерика волос нету,
Зато есть лысина телесного цвета.
Раньше на ней были волосы,
А теперь - лысозащитные полосы...
А Минна Соломоновна слабеньким дребезжащим голосом пела нам
всякие песенки - немецкие, еврейские, польские:
Тонте строне Вислы
Компалася врона.
Пан капитан мысле,
Же то его жона.
- Пане капитане,
То не ваша жона,
То ест малый пташек,
Назваемый врона.
Жорка называл маму Юлика поначалу фрау Минна, потом - Соломоновна,
а под конец - Саламандровна. Прозвище закрепилось, многие думали,
что это ее настоящее отчество.
В Инте Минна Соломоновна была самым старым человеком: в
основном поселок населяли тридцати-сорокалетние. Оно и понятно:
воевавшее и угодившее в лагеря поколение. К мудрой Саламандровне
приходили советоваться по самым неожиданным вопросам. Она была
тактична, доброжелательна, а памятью обладала просто феноменальной
- на имена, на даты, на события. Может быть это объяснялось ее
слепотой: Минна Соломоновна различала только контуры предметов, а
читать давно уже не могла. Для нее мы купили недорогой
радиоприемник "Рекорд".
Именно она - исповедница, советчица и всеобщая заступница -
послужила прототипом старика из чухраевского фильма. Отчасти и
старухи, но больше - старика.
Посреди зимы, в лютые морозы, отказала печь: кое-как сложенные
кирпичи разъехались и завалили дымоход. Топить по-черному мы не
решились, но Жора нашел выход - в тот же день притащил с шахты
"крокодила". Это обрезок водопроводной трубы, обмотанный асбестом
и обвитый нихромовой проволокой. Строители подключают крокодила к
сети и сушат сырую штукатурку ускоренным методом.
Мы поставили крокодила под кровать фрау Минны - чтоб не увидел
контролер электросети - если вдруг нагрянет. Мощность нелегального
обогревателя была, думаю, не меньше пяти киловатт. Но никто нас не
накрыл, и две зимы мы прекрасно обходились без печи. Радовались:
не надо заботиться о дровах.
В нашем зоопарке появился еще один жилец. Историю его появления
я стихами изложил в письме к маме - позавидовал Юлику.
Однажды в студеную зимнюю пору
Я из дому вышел. Был сильный мороз.
Гляжу, на снегу воробьенок, который
Клюет - извини - лошадиный навоз.
Взъерошенный, жалкий, он прыгал по снегу,
Он весь посинел и от стужи дрожал...
Он сделал, конечно, попытку к побегу,
Но доблестный Робин его задержал.
Дальше описывалось, как мы его отогрели и как он разбойничал в доме,
за что получил кличку Степан Разин. Куда он потом девался -убей
бог, не помню! Голда его не съела; скорее всего выпустили на волю
по настоянию Минны Соломоновны...
В начале 55 года в гости к нам приехал Миша Левин. В первый же
день показал фотографию молоденькой жены, Наташи. Мы одобрили.
Мишка навез кучу подарков - фотоаппарат "Зоркий", пишущую
машинку... Машинка - "Москва" - как бы намекала, что мы еще
вернемся и будем писать. А фотоаппарату я обязан всеми снимками
наших интинских друзей, которые теперь разбросаны по разным
альбомам - снимки, а не друзья. Друзья разбросаны по разным
странам - Латвия, Украины, Россия, Германия, Америка, Израиль. В
Израиль, кстати, уехал и "Зоркий" - мы передали ему очень славному
парню Абрашке Версису.
А Мишке мы подарили "Лучшего из них", специально к его приезду
восстановленного по памяти и переписанного разборчивым почерком;
посвятили рассказ "Мишаньке Левину". С этим посвящением, с
предисловием доктора физико-матемаических наук М.Л.Левина и
замечательным послесловием Наташи Рязанцевой рассказ напечатан в
журнале "Киносценарии". И в Америке тоже его напечатали - в лос-
анжелесской "Панораме". (По-русски, конечно: феню переводить -
только портить). Вот уж не думали, что доживем до времен, когда
такое можно будет опубликовать!.. Юлик и не дожил. Да и Мишка двух
месяцев не дожил до выхода номера.
В Инте мы водили Мишаню по всем знакомым, хвастались им. Каждый
вечер приходили ребята и к нам - поглядеть на человека, который,
сам замаранный, отважился на такую поездку. Это ведь только сейчас
кажется, что в хрущевскую оттепель можно было болтать что попало и
водиться с кем хочешь. Часть зубов МГБ под растеряло; но и
оставшихся хватило бы, чтоб загрызть оступившегося.
Слушая рассказы новых знакомых, Миша по ночам делал заметки в своем
блокнотике - чтобы не упустить чего-нибудь, когда будет
пересказывать в Москве. После его смерти Наташа дала мне эти
листочки: даже в записях для себя он боялся называть имена,
обходился инициалами. Мы ведь тоже не решились вынести из зоны
составленный в лагере словарик фени. А там была уйма слов и
выражений, которые я начисто забыл. Мы вложили его в металлическую
трубку, Сашка Переплетчиков ее запаял, и мы закопали этот подарок
археологам возле терриконика.
Большое впечатление на Мишаньку произвел Григорий Порфирьевич Кочур,
что не удивительно. Кочур был доцент киевского университета, поэт
и переводчик. Рассказывали, что в лагерь ему прислали из Киева
несколько книг на румынском языке - посылавший не разобрался,
думал что книги французские. И Григорий Порфирьевич научился
читать по-румынски: не пропадать же добру!
Ходил в Инте и такой рассказ. На шахте з/к Кочур работал то ли
экономистом, то ли нормировщиком. Однажды в контору заявилась
комиссия: начальник комбината полковник Халеев и с ним еще трое -
все пузатые, все в белых полушубках. Кочур не поднялся со стула,
продолжал писать: он знал, что при входе начальства работающий или
обедающий заключенный может не вставать. Полковник тоже знал это
правило.
Ему нужен был телефон, а аппарат стоял на столе у Кочура. Халеев
перегнулся через стол, позвонил. А когда положил трубку, сказал:
- Все-таки ты хам. Видишь же, что неудобно через стол
тянуться!
- Я заключенный, я не обязан быть вежливым, - холодно ответил
Кочур.
Отойдя, полковник спросил у начальника шахты:
- Это кто ж такой?
- Профессор... Из Киева.
- А как работает?... Хорошо?.. Ну, ладно.
"А мог бы бритвой по глазам..." Нет, это несправедливо. Халеев,
я уже говорил, был не худшим из них. Это мне подтвердил старый
московский журналист Александр Лабезников - он в качестве зека
наблюдал за Халеевым много лет. Разумеется, полковник был такой же
