За доктором Ершовой одно время ухаживали трое: Свет Михайлов,
Юлик и я. Я бы даже женился на ней, но она очень уж явно
предпочитала мне Юлика. Бывало, возвращаясь втроем из гостей, от
Шварцев, мы проходили мимо ее подъезда.
- Юлик, покурим? - вдруг предлагала Аня. И они поднимались
наверх курить, а я, некурящий, шел домой. Когда Юлик - поздно
ночью - возвращался, от него пахло Анькиной "Белой сиренью". Были
такие духи...
А оправданный с ее помощью Алексей Семенович Брысь вернулся-
таки на ридну Львивщину - но не сразу, а только в этом году. Сорок
лет он отработал вольнонаемным на шахтат Инты и Воркуты. Закончил
заочно горный институт, стал классным горным инженером. Но
бандеровское прошлое мешало Леше сделать карьеру, достойную его
способностей и его энергии. Только-только поднимется на несколько
ступенек по служебной лестнице - бац! И вниз... За этим следило
недреманное чекистское око. На Севере он не поднялся выше
должности начальника участка. А на юге, в родных краях, он теперь
герой. Воевал юный Брысь только против немцев (против наших не
успел), так что даже украинские наследники КГБ особых претензий к
нему не имеют. А львовская газета посвященную ему Леше статью
озаглавила - "Лыцарь".
Лыцарю сейчас семьдесят три года, а больше пятидесяти пяти не дашь.
Север консервирует?.. Чего ж меня не законсервировал?
Никогда не забуду, как Брысь, придя с ночной смены и узнав о смерти
Юлика - ему позвонил из Ленинграда Миша Шварц - помчался в
воркутинский аэропорт, чтобы поспеть на поминки...
А первые поминки, на которых присутствовали мы с Юлием, были в
инте.
Умер отец Михаила Александровича Шварца. Он гостил у сына; в
последний вечер перед отъездом в Ленинград поругался из-за какой-
то ерунды с Мишиной женой Галей, разволновался и поехал на
станцию, запретив провожать себя. А наутро разнесся слух: на
Предшахтной старого еврея удавили галстуком.
Его не удавили: случился сердечный приступ. Старый Шварц
попытался ослабить узел галстука, но не сумел.
Мишу это несчастье просто раздавило. Он плакал, винил себя, не
способен был ни на какое разумное действие. В морг за покойником
отрядили меня.
Гроб поставили в кузов грузовика. Водитель попался очень
жизнерадостный. Всю дорогу он пел мне арии из опереток, а заметив
на обочине голосующих, охотно притормозил. Это были две школьницы;
они радостно полезли в кузов - и с визгом выкатились обратно,
увидев гроб.
Шоферюгу это еще больше развеселило. Он рассказал, что недавно вез
хоронить шахтера с девятой шахты. Приехали на кладбище, а гроб
пустой: машину так кидало на ухабах, что покойник вывалился за
борт. Зимой в Инте темнеет рано; включили полный свет и медленно
поехали назад, светя фарами. Пропажа нашлась, конечно.
(Не к месту будь замечено: на кладбище почему-то часто
возникают комические ситуации. В московском крематории, когда мы с
Юликом принесли урну с прахом его матери Минны Соломоновны,
ведающая этими делами дама распорядилась: "Сережа! Захорони
товарищей!")
Старого Шварца мы похоронили без всяких осложнений. НоМиша к концу
дня совсем рассыпался на куски. И тогда его помощник капитан
Христенко настоял на том, чтоб устроить поминки. Это был тот самый
капитан Христенко, которому принадлежит фраза, вошедшая у нас в
пословицу: "Логику они пришлют потом". Он был умный мужик; вовремя
слинял из органов и пошел работать к Шварцу в плановый отдел
Комбината.
Народу на поминках было не много - человек шесть. А водки много. И
Шварц отошел; не сразу, но отошел. Перестал терзать себя, стал
рассказывать забавные и трогательные случаи из своего детства -
даже улыбаться начал... Много лет спустя, вспомнив этот вечер, в
сценарии про старика и старуху мы написали: "Есть свой жестокий,
но справедливый смысл в этом обычае, которым жизнь утверждает себя
над смертью"... Есть, есть.
Вообще-то в Инте умирали мало, даже болели не часто - средний
возраст интинского жителя, думаю, не превышал тридцати пяти лет.
Но и молодость не от всякой хвори убережет. У Гарри Римини
разыгралась бронхиальная астма. Сестра из Израиля посылала ему
лекарства, звала: здесь такой климат, ты сразу вылечишься!
Так оно в конце концов и получилось. Но тогда мы над этим
приглашением очень потешались: какой Израиль?! Дали бы в Москву
уехать!. Хотя охотно верили, что климат в Израиле помягче
интинского. Сведения о тех краях мы еще в детстве почерпнули из
"Палестинского танго":
И люди там застенчивы и мудры,
И небо там, как синее стекло...
("В краю, где нет ни ярости, ни битвы" - влюбленно грассировал
Вертинский. Ему не дано было дожить до самых яростных арабо-
еврейских битв. А на пластинках, выпущенных в застойные времена,
"Палестинское танго" было переименовано в "Аравийскую песнь":
советская власть полюбила арабов, а евреев, в том числе
палестинских, разлюбила.)
Польские евреи - на Инте их была тьма тьмущая - располагали более
полной информацией о земле обетованной. Рассказывали со знанием
дела:
- Знаете, какие жулики эти арабы? Продадут тебе мешок
картошки, а картошка там только сверху, внизу - апельсины!
Вот этому уже верилось с трудом. Я, например, поверил только
теперь, когда в Москве апельсины и бананы стали дешевле молодой
картошки.
Оптимисты из окружения Гарика всерьез обсуждали перспективу его отъезда
в Израиль. Фантазировали на эту тему и мы с Юликом. Сочинили
"Палестинские частушки" и в гостях у Гарри с Томкой пропели:
Нету водки, нету пива,
Отзвенели чарочки.
Пишет Гарик с Тель-Авива:
"Я женюсь на Саррочке!"
Ах ты, Сарра, Саррочка!
Что ж теперь Тамарочка?
А Тамаре - тру-ля-ля!
Вышла замуж за Сруля.
(Не забыты были и апельсины из Палестины:
А картошки, баяли,
Нетути в Израиле!..)
Смеялись, смеялись, а в пятьдесят седьмом году проводили-таки
Гаррика с Томкой и трехлетней Нэлкой туда, где "нет ни ярости, ни
битвы". Теперь ездим друг к другу в гости.
Когда у Гарри и Тамары в Инте родилась дочь, мы упрашивали их
назвать девочку Франческой - будет Франческа Римини. Красиво же!
Но они отказались наотрез:
- Мы дадим ребенку простое русское имя!
И дали: Нэлли - через "э" оборотное. Теперь она живет в том же
Цинциннате, где и моя дочь Юлька. (Вот Юлькину дочку по настоянию
папы-чилийца назвали Франческой - даже Франческой-Габриелой).
Первый приезд Тамары в Москву состоялся еще до разрыва
дипломатических отношений с Израилем. Вообще-то она ехала к своей
родне в Калинин, но по дороге задержалась на денек в столице и
пришла к нам в гости. Удивив нас благоприобретенным за короткий
срок акцентом, рассказала: у них родился второй ребенок, сын
Левка. Чтобы порадовать родственников мужа, Тамара решила сделать
мальчику обрезание. Но раввин отказал:
- Мадам, обрезание мы делаем только еврейским детям.
- Но у меня еврейское дите!
- Это вы так считаете.
- Мой муж - еврей.
- Это вы так считаете. А мы скажем по-другому: вы живете в
блуде с евреем.
(Тамара иудейства не принимала: их с Гариком вполне устраивал
гражданский брак.)
Прибежал Гарри, стал громко возмущаться:
- Гестаповцы! Бериевцы!
На шум вышел доктор и успокоил его:
- Что вы слушаете этого старого фанатика? Сейчас все сделаем.
Без него.
Года через два после Томкиного визита нас с Юлием пригласили в ЦК
на инструктаж: предстояло ехать - первый раз - в капстрану, в
Норвегию, писать сценарий про Фритьофа Нансена. И вдруг пожилой
чиновник спросил:
- Вы с Пономаревой знакомы?
Мы не поняли про кого он, думали про спортсменку Пономареву,
которая отличилась в Англии: украла в магазине шляпку. Удивились и
сказали, что нет, не знакомы.
- Ну как же? С Тамарой Пономаревой-Римини.
- А-а, Тамара! С Тамарой знакомы, конечно.
Рассказали, как она к нам приходила в гости, а главное - как
мы приходили к ним с Гариком в свой первый день свободы. И зная,
что за общение с иностранкой не похвалят, уныло добавили:
- Если она опять приедет, мы ее опять позовем... А что?
- Да нет, - сказал хозяин кабинета. - У нас нет сведений, что
она на кого-нибудь работает.
И нас благословили на поездку. Второй из "инструктирующих"
улыбнулся:
- Лиха беда начало!
Это был Ермаш, наш будущий министр. А его начальник сказал
доверительно:
- У меня ведь тоже непростая биография.
Возможно, сидел? Нам говорили, что Хрущев вернул кое-кого из
сидельцев на пьедестал почета...
Когда в 1956 году отменили наконец "вечное поселение", нам выдали
паспорта. Второсортные с "повышенной температурой" - 38 (или даже
39?) Тридцать восемь или тридцать девять мест, где обладатель
такого паспорта не имел права жить: в столицах, в областных и
приграничных городах. Но выезжать из Инты теперь разрешалось.
Мы с Юликом решили съездить в отпуск: очень хотелось погреться
на южном солнышке. Но в Крым и на Кавказское побережье ехать было
нельзя - пограничная зона.
Оба мы были полноправными членами горняцкого профсоюза: Особое
Совещание "по рогам" не давало. И профком выделил нам путевки в
шахтерский дом отдыха в Донбасе.
Мы не прогадали: погода весь июнь стояла такая, будто профком
решил нам выдать разом все недополученное за 12 лет солнце. Ни
одного пасмурного дня! Мы купались в Донце, загорали. Стыдно
признаться, но мы даже натирались ореховым маслом, чтоб лучше
загореть - и успокоились только когда сравнялись цветом со своим
темнокоричневым чемоданом. Гуляли в красивейшей дубовой роще,
дивились на кубистическое безобразие памятника большевику Артему,
грозившему нам с горы кулаком. Кулак был размером с
железнодорожный вагон и такой же формы.
А по вечерам мы писали у себя в комнатке сценарий "Комиссар
шахты". В нем действовала собака Робин и девушка по имени Алла
Краева - так звали нашу ихтинскую знакомую, которая нам обоим
очень нравилась.
Примерно на двадцатой странице пришлось прерваться: почтальонка
принесла нам шестнадцать телеграмм. Мама, тетка, все родственники
и друзья поздравляли нас "с торжеством справедливости", с тем, что
"наконец все произошло", что "сбылись наконец надежды". И только
один человек - проездом оказавшийся в Москве лагерник Ромка Котин
- написал прямым текстом: "Поздравляю с реабилитацией". Остальные
не решались написать это слово - так глубоко засел в сознании
страх перед всем, что связано с "органами". И это после ХХ-го
съезда!..
На радостях мы хорошо выпили с шахтерами, соседями по столику
(один все время называл меня Ваней, что мне очень льстило, и лез
целоваться). А наутро с новым рвением сели дописывать сценарий.
Он получился короткий - пятьдесят четыре страницы. В Москве
повезли его на студию, увидели на одной из дверей табличку
"Редактор М.Рооз" и вычислили, что это та Марианна Рооз, красивая
первокурсница, за которой в год нашего ареста ухаживала половина
будущих террористов. У нее мы оставили рукопись - и уехали в Инту,
