Дверь открыла Варя.
Через неделю, ничего не сказав домашним, она сбежала в Инту.
Сбежала от родителей и мужа в чем была - зимних вещей не взяла,
чтоб не вызвать подозрений, и к Алеше приехала в летних туфельках.
Жили они очень счастливо и вскоре родили дочку Мариху. Я помню,
как она, двухгодовалая, требовала: "Не гиви Мариха, гиви
Маришенька". Мы часто заходили в их интинское жилище, крохотную
комнату, оклеенную изнутри - и стены, и потолок - красивыми обоями
будто внутренность сундучка. Много лет спустя, бывали у них и в
Москве.х) Но в тот первый вечер никто из нас о Москве не
помышлял. Мы с Юликом - как бы это сказать? - готовились к
вечности.
На следующее утро в комендатуре каждому из нас выдали "справку
спецпоселенца", взяв предварительно подписку: нам объявлено, что
за попытку самовольно покинуть места вечного поселения полагается
20 лет каторги. Каторги, вроде бы, уже не существовало - но
предупреждение звучало грозно. Мы и не рыпались - поначалу...
Стали жить бесплатными квартирантами у Никулина. Спали вдвоем на
деревянной кровати, которую заботливый Васька заранее выменял для
нас за литр водки у начальника поверхности Багринцева.
Работа для нас нашлась быстро. Я пошел бухгалтером в ремцех, Юлик -
рабочим ОТК на шахту 11/12. Там ему приходилось спускаться под
землю и карабкаться по горным выработкам - карабкаться, потому что
пласты на той шахте были крутопадающие. Но на здоровье он тогда не
жаловался и даже говорил, что это лучше, чем корпеть целый день
над бумагами. Правда, приходилось и ему делать канцелярскую
работу: он оформлял документы на отгрузку угля в разные концы
страны.
Жизнь в Васькином доме была шумная и довольно беспокойная.
Приходила его любовница, веселая дружелюбная бабенка с пятилетней
дочкой Валей, приходили его дружки с женами и подругами. Один из
них, слесарь Лешка Барков, настойчиво пропагандировал изобретенный
им напиток. В граненый стакан - а пили в Инте исключительно
стаканами - наливалось на два пальца пива. Потом через чистый
носовой платок по стенке осторожно спускалась такая же порция
плодоягодного вина - по-местному, "подло-выгодного", Оставшийся
объем заполнялся, также через платок, водкой или спиртом-
ректификатом. Эту гремучую смесь изобретатель называл "хоккей
Инта" - трудное слово коктейль ему не давалось. Три слоя не
смешивались и на просвет смотрелись, как триколор какой-нибудь
южно-американской республики. И выпивались очень легко, залпом:
водка, вино и напоследок - пиво.Ощущение, будто выпил стакан пива.
Но, как известно, ощущения нас обманывают.
Юлик после первой же пробы убедился в этом. Он глотал стакан за
стаканом, чтоб не отстать от компании - а надо было идти на работу
в ночную смену Оделся, пошел.
- Видали твоего кирюху. Хорош, - сообщили мне утром
вернувшиеся со смены шахтеры.
Куда Юлик отправил в ту ночь пять вагонов угля, он вспомнить не
мог до конца жизни. Возможно, они и по сей день блуждают по
России, тычутся по разным адресам...
В нашем жилище время от времени появлялись новые простыни и
наволочки - чистые, но явно не из магазина. Тайну их происхождения
я узнал случайно. Мы с Васькой ехали поздно вечером на
воробьевской пролетке. Вдруг он натянул вожжи, сунул их мне и,
соскочив с козел, нырнул в темень. Прямо как в о.генриевском
рассказе про ограбление поезда:"Полковник, подержите лошадей".
Поезда Васька не грабил; он был, оказывается, "голубятником" - так
называются воры, крадущие белье, вывешенное для просушки. В тот
раз его добычей стал небольшой ковер.
Мораль читать нашему гостеприимному хозяину мы не стали, хотя и
призадумались, не съехать ли нам с квартиры. Мы принимали его
таким, как есть. А товарищем он был надежным. И по-своему тонким
человеком - подчеркиваю: по-своему. Расскажу, чем кончилась
история с краденым кобелем.
По настоянию Васькиной любовницы его переселили в конуру возле
дома. Характер его от этого не улучшился: пес сохранил ненависть
ко всем, на ком не было красных погон. Выскакивал из будки и молча
кидался на прохожих; спасибо, цепь была крепкая...Васька очень им
гордился.
Но один из напуганных вернулся с длинным дрыном и, не подходя
близко, жестоко избил собаку. Бил так долго, что "сломал" ее - как
ломают хищников жестокие дрессировщики. И кобель перестал кидаться
на людей; теперь при виде любого прохожего он с жалобным воем
залезал в свою конуру. Из свирепого сильного зверя превратился в
"тварь дрожащую"... Этого Никулин вынести не мог. Взял топор и
зарубил своего любимца - из тех же соображений, что и Вождь,
убивший Мак-Мерфи, героя "Гнезда кукушки".
Много лет спустя, когда мы жили уже в Москве, из Инты нам написали:
Никулин снова сел - за драку, ненадолго. Мы отправили ему в лагерь
посылку и велели: будешь ехать через Москву - приходи к нам! В
ответном письме он поблагодарил за бердыч, а от приглашения
отказался. Написал:"Увидимся на вокзале" - считал, что в нашей
новой жизни он нам не компания. Зря считал, нашим московским
друзьям он бы понравился... Так и не увиделись.
В 54 году подошли к концу срока у очень многих. А многие и не
досидели "до звонка" - их выпустили микояновские тройки.хх)
Минлага бериевская амнистия 53-го года почти не коснулась:
уголовников у нас можно было по пальцам пересчитать. Мы только по
наслышке знали о том ужасе, который нагнали на мирное население
российских городов воры и бандиты, выпущенные на волю Лаврентием
Павловичем. Их так и называли - "бериевцы". После того, как с
Берией разделались, пошла молва: он эту публику выпустил с
умыслом, хотел создать из них лейб-гвардию. Уверен, что это
обычный чекистский вымысел, "деза".
Инту наводнила пятьдесят восьмая. Вышли на свободу наши друзья -
Женя Высоцкий, Славка Батанин, Светик Михайлов, Сашка
Переплетчиков.С жильем в нашей стране всегда были трудности, а в
тех обстоятельствах и подавно. Комбинат Интауголь переделал в
общежития для освободившихся опустевшие лагпункты. Но жить - хотя
бы и без охраны - в тех же бараках мало кто захотел. Искали выход
- и нашли.
К этому времени в поселке имелось два многоэтажных дома. В них
жили вольные сотрудники комбината. Парового отопления не было, но
на каждого жильца приходилась кладовка для дров - каморка в
подвале размером с одиночку на Малой Лубянке: метра полтора на два
с половиной, без окна. В эти-то кладовки и стали вселяться
вчерашние зеки. Законные владельцы протестовать боялись: поспорь с
этими лагерниками - возьмут, да подожгут со зла!..
Кое-кто из наших временно поселился у знакомых. А собиралась наша
компания в семейных домах. Иногда у Шварца - он окончательно
перестал считаться с рекомендациями особого отдела и водил дружбу
с нечистыми. Его жена Галя очень полюбила нас с Юликом. На филфаке
ленинградского университета она слушала лекции нашего учителя
Трауберга, так что было о чем поговорить.
Но чаще мы бывали у Гарика с Тамарой. И чем ближе узнавали их,
тем больше уважали.
Гарри Римини - какие имя и фамилия! - был не англосаксом и не
итальянцем, а польским евреем из Вильно. Интеллигентный отец
назвал его в честь латинского поэта Горацием (по-польски -
Горациушем). Семья была интересная. Старшая сестра Елка -
убежденная сионистка; в их доме, по-моему, сам Жаботинский бывал.
Она уехала в Палестину еще до войны. А Гарри был убежденным
коммунистом и состоял в польском комсомоле. Чтобы он переменил
убеждения, потребовалось многое.
Когда началась война, он перешел линию фронта: хотел в рядах
Красной Армии воевать против фашистов. Раздобыл паспорт на имя
поляка Иосифа Константиновича Требуца, прошел с ним по Литве и
Польше через все немецкие кордоны - а через наши пройти не смог.
Обвинили его, естественно, в шпионаже; поляк, еврей - какая
разница?. И посадили на десять лет. Без посылок, в чужой стране, с
чужим языком, он ухитрился не только выжить, но и достичь
командных высот на производстве. Не сразу, конечно. Голодал,
доходил, но не сдавался. И кончал срок чуть ли не начальником
лесобиржи.
Умный, начитаный, ироничный, он и на воле умел поставить себя
так, чтоб с ним считались - все и всерьёз.
К ним с Тамарой тянулся самый разный народ. Оказалось, что в
Инте много выходцев из Польши, очень неглупых ребят. Один, Антон
Гроссман, рассказал о своем первом знакомстве с советскими. Это
было в 39 году, в первые дни после прихода наших. Перед окнами
Антона каждое утро встречались два хозяйственника. Оба приехали
вывозить заводское оборудование, и каждый считал, что другой сует
ему палки в колеса. Утро начиналось с отчаянной матерщины: они
грозили друг другу страшными карами. Голоса спорящих взвивались до
самых небес:
- Я тебе яйца оторву!
- А ты у меня кровью ссать будешь!
И в тот момент, когда дискуссия, считал Антон, должна была
перейти в мордобой, они резко меняли тональность:
- Значит, договорились. По рукам.
К этой советской манере вести дела Антон так не сумел
привыкнуть.
Сам он славился пунктуальностью и был большим аккуратистом. К
себе в бухгалтерию приходил всегда в начищенных ботинках и при
галстуке - большая редкость в Инте. Но он и в Польше был франтом.
Там как-то раз Гроссману не достался хороший билет, и он поехал
третьим классом. Рядом сидел другой еврей и лузгал семечки. Шелуху
он сплевывал на пол, но часть попадала на колени Антону.
Представляю, как он, чистюля, страдал от этого. Не вытерпев, он
сделал соседу замечание:
- Если бы рядом с вами сидел поляк, вы бы себе этого не
позволили.
Тот не удостоил Антона ответом. Повернулся к жене и сказал:
- Посмотри на этого еврейского Гитлера!..
Антиподом Гроссмана был его земляк, кузнец Хаим Лифшиц. В Инте он
назывался Федя. Здоровяк, пьяница, он шлялся по поселку со своей
овчаркой Рексом и картаво науськивал ее на встречных: "Р-рекс!
Взац!" - т.е., "взять!" Рекс, трезвый в отличие от своего хозяина,
виновато вилял хвостом, всем видом показывая: "Не сердитесь,
пожалуйста, на пьяного дурака".
Но дураком Федя не был. Имел деловую хватку: в Инте завел свиней
и жил со своей Любкой безбедно. А когда уехал в Израиль - бывшим
польским гражданам это удалось довольно скоро - он и там преуспел
больше других. Бросил пить, открыл мастерскую и делал бизнес на
товарных весах: изготовлял их, ремонтировал, а главное - "учил",
так налаживал, что они показывали вес, выгодный для владельца.
Когда надо - больше, когда надо - меньше. Так что разговоры о том,
что все жулики остались в России - вражеская пропаганда.
- Думаете, если Святая Земля, там и люди святые? - сказала по
этому поводу Тамара Римини.
Все польско-еврейские интинцы увезли с собой русских жен (а Зяма
Фельдман - мордовскую). Федя-Хаим Любку оставил. Но дочери всегда
помогал; она даже гостила у него в Хайфе.
Не умея ни писать, ни говорить толком ни на одном языке, включая
иврит, Федя Лифшиц разъезжал по всему миру. Хвастался:
- Если есть мани-мани, дорогу кто-нибудь покажет!
Такой вот израильский Митрофанушка...
Новый 1955 год в доме у паньства Римини встречала странная, очень
