главных пальца сжал, затем пропустил большие пальцы между
указательными и средними, мизинцы же вытянул во всю длину и
поднес к лицу Панурга, а потом соединил руки так, что большой
палец правой касался большого пальца левой, а мизинец левой --
мизинца правой.
Панург, не долго думая, поднял руки и сделал вот какой
знак: он приставил ноготь указательного пальца левой руки к
ногтю большого пальца той же руки, так что внутри образовалось
как бы колечко, а все пальцы правой, за исключением
указательного, сжал в кулак, указательный же он то совал в это
колечко, то вынимал. Потом вытянул указательный и средний
пальцы левой руки, раздвинул их сколько мог и протянул
Таумасту. Затем, вытянув левую руку наподобие птичьего крыла
или же рыбьего плавника и приставив большой палец этой руки к
углу левого глаза, стал тихонечко двигать левой рукой то туда,
то сюда; потом то же самое проделал он правой рукой, приставив
палец к углу правого глаза.
Таумаст побледнел, задрожал и сделал вот какой знак:
средним пальцем правой руки ударил по тому месту, откуда растет
большой палец, а затем указательный палец правой руки всунул в
кольцо, которое он по примеру Панурга образовал на левой руке,
но только в верхнюю часть кольца, а не в нижнюю, как это делал
Панург.
Тут Панург хлопнул в ладоши, свистнул в кулак, потом опять
всунул указательный палец правой руки в кольцо левой и
быстро-быстро начал шевелить им. После этого он выставил вперед
подбородок и пристально посмотрел на Таумаста.
Зрители до сих пор ничего не понимали в этих знаках, но
тут они отлично поняли, что Панург обратился к Таумасту с
безмолвным вопросом:
-- Что вы на это скажете?
Таумаст же сильно вспотел и имел теперь вид человека,
погрузившегося в созерцание. Потом его вдруг осенило, и он
приложил ногти левой руки к ногтям правой, затем расставил
пальцы полукругом, а затем постарался как можно выше поднять
обе руки.
В ответ на это Панург подпер челюсть большим пальцем
правой руки, а мизинец той же руки вставил в кольцо левой и при
этом весьма мелодично начал стучать нижними зубами о верхние.
Таумаст от великого напряжения вскочил, но, вскочив,
трахнул так, что стены задрожали, обмочился и испортил воздух,
как все черти, вместе взятые. Собравшиеся стали зажимать носы,
оттого что он еще и обделался от волнения. Затем он поднял
правую руку и сложил вместе кончики пальцев, а левую приложил к
груди.
В ответ на это Панург потянул за свой длинный гульфик с
кисточкой, растянул его на полтора локтя и левой рукой подержал
некоторое время на весу, правою же рукою достал апельсин и,
семь раз подбросив его, на восьмом разе зажал в кулак правой
руки, а самую руку поднял, и некоторое время она у него
оставалась неподвижной; затем начал трясти прекрасным своим
гульфиком, привлекая к нему внимание Таумаста.
Тогда Таумаст надул щеки, точно волынщик, и столь шумно
принялся выпускать воздух, словно он надувал свиной пузырь.
В ответ на это Панург вставил один из пальцев левой руки
себе в зад, а ртом втянул воздух с таким присвистом, как будто
бы высасывал устрицу из раковины или же ел суп; затем чуть
приоткрыл рот и ладонью правой руки хлопнул себя по губам,
глубоко и шумно вздохнув, как если бы этот вздох с поверхности
диафрагмы прошел через его трахею, и повторил он это
шестнадцать раз подряд.
А Таумаст между тем дышал, как гусь. Тогда Панург засунул
указательный палец правой руки себе в рот и, напрягши мускулы
рта, крепко его зажал, а затем вытащил с громким звуком,
напоминающим выстрел из игрушечной пушечки, из которой
мальчишки стреляют редиской, и проделал он это девять раз
подряд. Вдруг Таумаст воскликнул:
-- А-а, милостивые государи, я понял, в чем тут секрет!
Это самоуглубление!
С последним словом англичанин выхватил свой кинжал и
некоторое время держал его острием вниз.
В ответ на это Панург уцепился за край своего длинного
гульфика и изо всех сил стал трясти им на уровне бедер, затем,
сцепив пальцы обеих рук наподобие гребня, положил руки на
голову, язык же при этом высунул сколько мог, а глаза закатил,
точно околевающая коза.
-- А, понимаю! -- сказал Таумаст. -- Ну, а это?
И он приставил рукоять кинжала к груди, а к острию поднес
ладонь, пальцы же слегка согнул.
В ответ на это Панург склонил голову влево, приставил
средний палец к правому уху, а большой палец поднял вверх.
Затем скрестил руки на груди, пять раз кашлянул, а на пятом
разе топнул ногой. Затем поднял левую руку и, сжав пальцы в
кулак, приставил костяшку большого пальца ко лбу, а правой
рукой шесть раз ударил себя в грудь.
Таумаст, по-видимому не удовлетворенный, приставил большой
палец левой руки к кончику носа, а другие пальцы той же руки
сжал в кулак.
Тогда Панург приставил два главных пальца к углам рта,
растянул его сколько мог и оскалил зубы, а затем большими
пальцами сильно надавил на веки и скорчил, как показалось
собравшимся, довольно неприятную рожу.
ГЛАВА XX. О том, как Таумаст расхваливал Панурговы добродетели и ученость
После этого Таумаст встал и, сняв шапочку, вполголоса
выразил Панургу благодарность, а затем, обратясь ко всему
собранию, заговорил громко:
-- Милостивые государи! Сейчас вполне уместно будет
привести слова Евангелия: Et ессе plus quam Salomon hie { И вот
перед вами больше, нежели Соломон (лат.)}. Здесь перед вами
сокровище бесценное: я имею в виду монсеньора Пантагрюэля,
слава которого привлекла меня сюда из глубины Англии, ибо я
жаждал побеседовать с ним о занимавших мое воображение
неразрешимых вопросах магии, алхимии, каббалы, геомантии,
астрологии а равно и философии.
В настоящее время, однако ж, я досадую на его славу, --
мне кажется, она завидует ему, ибо она не соответствуя и
тысячной доле того, что есть в действительности.
На ваших глазах даже не он сам, а его ученик удовлетворил
меня вполне, сообщил мне больше, чем я у него спрашивал, и,
сверх того, вызвал во мне и тут же разрешил новые глубокие
сомнения. Смею вас уверить, что он открыл предо мной истинный
кладезь и бездну энциклопедических знаний, открыл таким
способом, элементарного представления о котором, казалось мне,
никто на свете еще не имеет, -- я говорю о нашем диспуте,
который мы вели посредством знаков, не сказав ни полслова друг
другу. В недалеком будущем, чтобы люди не думали, будто все это
одна насмешка, я изложу в письменной форме то, о чем мы
беседовали и что мы установили, а затем напечатаю, дабы каждый,
подобно мне, извлек для себя из этого пользу, вы же теперь
можете судить, как бы говорил учитель, если даже ученик его
оказался способным на такой подвиг, ибо поп est discipulus
super magistrum { Не бывает ученик выше учителя своего (лат.)}.
Итак, прославим Бога, я же, со своей стороны, покорно
благодарю вас за оказанную мне честь. Да не оставит вас Господь
своими милостями в жизни вечной!
Пантагрюэль в подобных же выражениях поблагодарил
собравшихся и увел Таумаста к себе обедать, и можете мне
поверить, что пили они, как пьют все добрые люди в день
поминовения усопших -- до расстегивания пуговиц на животе
(тогда на животе полагалось быть пуговицам, как в наши дни на
воротниках), до того, что друг друга узнать не могли.
Пресвятая Дева, как же они куликали, как же у них бутылки
взад-вперед ходили и как же они сами горло драли:
-- Наливай!
-- Подавай!
-- Паж, еще вина!
-- Подливай, черт побери, подливай!
На долю каждого пришлось не менее двадцати пяти --
тридцати бочек, и знаете, как они пили? Sicut terra sine aqua,
оттого что было жарко и вдобавок их донимала жажда.
Что касается положений, выдвинутых Таумастом, а также
знаков, коими пользовались диспутанты, то я мог бы вам все это
изложить и объяснить на основании их собственных рассказов, но
до меня дошел слух, будто, Таумаст написал об этом большую
книгу и издал ее в Лондоне и будто он все там осветил, ничего
решительно не упустив. Поэтому до времени я воздерживаюсь.
ГЛАВА XXI. О том, как Панург влюбился в даму из высшего парижского общества
Победа на диспуте с англичанином создала Панургу имя в
Париже, после чего он оценил по достоинству свой гульфик и
велел вышить его на римский манер. Панургу открыто воздавали
хвалу, о нем сложили песню, которую распевали даже мальчишки,
когда шли покупать горчицу он стал желанным гостем в обществе
дам и девиц, и этот успех до такой степени вскружил ему голову,
что он задумал взять верх над одной знатной дамой.
И точно: отказавшись от длинных предисловий и подходов, к
коим обыкновенно прибегают довольствующиеся созерцанием
вздыхатели, заядлые постники, не притрагивающиеся к мясу, в
один прекрасный день он прямо ей объявил:
-- Сударыня! Было бы в высшей степени полезно для
государства, приятно для вас, почетно для всего вашего рода, а
мне так просто необходимо ваше согласие от меня зачать. А что
за мной дело не станет -- в этом вы убедитесь на опыте.
При этих словах дама отскочила от него на сто миль и
сказала:
-- Наглец! Как вы смеете обращаться ко мне с подобными
предложениями? Да знаете ли вы, с кем разговариваете?
Убирайтесь вон! Чтоб духу вашего здесь не было! Если б я вас
так не презирала, я бы велела отрубить вам руки и ноги.
-- Я бы ничего не имел против, чтобы мне отрубили руки и
ноги, -- заметил Панург, -- при условии, если мы с вами малость
повеселимся и поиграем в иголочку с ниточкой. Вот господин Жан
Жеди, -- он показал на свой длинный гульфик, -- от его веселого
пляса вас самое в жар бросит. Он -- кавалер любезный, научит
вас всяким фокусам и премудростям, только уж после его ухода
вам придется произвести уборку. На это дама ему сказала:
-- Прочь, наглец, прочь! Еще одно слово -- и я позову
слуг и велю избить вас до полусмерти.
-- О нет! -- возразил Панург. -- Это вы на словах такая
сердитая, или меня обманывает ваше лицо. Скорее земля
вознесется на небо, а небо низринется в преисподнюю и во всей
природе произойдет полный переворот, чем в такой красивой и
изящной женщине, как вы, найдется хоть капля желчи или же
коварства... Впрочем, недаром говорится, что чрезвычайно трудно
Отыскать таких красоток,
Нрав которых был бы кроток.
Но ведь здесь имеется в виду красота грубая. Вы же так
ослепительно, так необыкновенно, так божественно красивы, что
природа, должно думать, одарила вас подобною красотой как некий
образец, желая показать нам, на что она способна, когда захочет
обнаружить все свое могущество и уменье. Вы -- мед, вы --
сахар, вы -- манна небесная. Это вам должен был присудить Парис
золотое яблоко, а не Венере, не Юноне и не Минерве, ибо Юнона
никогда не была столь величественна, Минерва -- благоразумна, а
Венера -- столь изящна, как вы. О небесные боги и богини!
Блажен тот, кому вы позволите обнять эту женщину, поцеловать ее
и потереться об нее! И, клянусь Богом, это буду я: я вижу, что
она от меня без ума. Мне так наворожили феи, -- я это знаю и
следую их предуказанию. Не будем же терять время, -- мой
ключик, ваш замочек.
И он хотел было ее облапить, но она сделала вид, что
бросается к окну звать соседей на помощь. Тогда Панург поспешил
удалиться и, убегая, крикнул:
-- Сударыня! Подождите, не трудитесь звать, я сам за ними
