Кво ме фата вокант
абире, нек ультра ванис вестрис интерпеллационибус
обтундатис, меморес велтерис иллиус адагии, кво вентер
фаме-ликус аурикулис карере дицитур.
{Уже столько раз, заклиная вас всем святым, всеми богами и
богинями, я взывал к вам, умоляя, если сохранилась в вас хоть
капля благочестия, прийти на помощь моей нужде, но ничего не
добился своими воплями и сетованиями. Пусть же, пусть, о мужи
нечестивые, уйду я вашим попустительством туда, куда
Судьбы зовут меня злые,
и не докучайте мне больше вашими пустыми расспросами,
помятуя о той древней поговорке, которая утверждает: у
голодного брюха не ищи уха (лат.)}
-- Полно, дружище! -- сказал Пантагрюэль. -- А вы
по-французски-то говорить умеете?
-- Еще как, сеньор, умею! -- отвечал путник. -- Слава
Богу, это мой родной язык, я родился и вырос в зеленом саду
Франции, то есть в Турени.
-- Ну так скажите же нам, как вас зовут и откуда вы сюда
прибыли! -- молвил Пантагрюэль. -- Честное слово, вы мне так
полюбились, что, если вы ничего не имеете против, я не отпущу
вас от себя ни на шаг, и отныне мы с вами составим такую же
неразлучную пару, как Эней и Ахат.
-- Сеньор! -- сказал путник. -- Мое подлинное и настоящее
имя, данное мне при крещении, Панург, а прибыл я из Турции, где
находился в плену со времени злополучного похода на Митилену. Я
охотно поведал бы вам свои приключения, ибо они еще необычайнее
приключений Одиссеевых, но коль скоро вам благоугодно взять
меня к себе -- а я охотно принимаю ваше предложение и обещаю не
покинуть вас даже в том случае, если вы отправитесь ко всем
чертям, -- у нас еще будет время потолковать об этом на досуге,
в настоящую же минуту я испытываю острую потребность в пище:
зубы у меня щелкают, в животе пусто, в горле пересохло, аппетит
зверский, -- одним словом, все наготове. Если вы желаете
привести меня в годное состояние, благоволите отдать надлежащие
распоряжения. Вы потешите свой взор, глядя, как я стану
уписывать за обе щеки.
Тут Пантагрюэль отвел Панурга к себе и велел принести как
можно больше съестного, что и было исполнено; Панург славно в
тот вечер поужинал, лег спать с петухами, а на другой день
проснулся перед самым обедом, и не успели другие оглянуться,
как он уже сидел за столом.
ГЛАВА Х. О том, как Пантагрюэль правильно разрешил один удивительно неясный и трудный вопрос -- разрешил столь мудро, что его решение было признано поистине чуд
Крепко запомнив наставления, заключавшиеся в письме отца,
Пантагрюэль порешил в один из ближайших дней проверить свои
познания.
И точно: он велел вывесить на всех перекрестках девять
тысяч семьсот шестьдесят четыре тезиса, касавшиеся всех
отраслей знания и затрагивавшие наиболее спорные вопросы в
любой из наук.
Прежде всего он выступил на улице Фуарр против всех
магистров наук, студентов и ораторов -- и всех посадил в лужу.
Затем он выступил в Сорбонне против всех богословов, -- это
продолжалось полтора месяца, с четырех часов утра до шести
вечера, с двухчасовым перерывом, чтобы закусить и подкрепиться,
каковой диспут не мешал сорбоннским богословам, по обыкновению,
клюкать и пропускать для бодрости.
При сем присутствовали многочисленные судейские сановники,
докладчики, председатели судов, советники, члены счетной
палаты, секретари, адвокаты и прочие, а также городские
старшины и лекторы медицинского и юридического факультетов. И
вот что любопытно: большинство тотчас же закусило удила,
однако, несмотря на их выверты и петли, он всех их посрамил и
доказал на деле, что они перед ним не более как телята в
мантиях.
Тут все зашумели и заговорили в один голос о его
изумительных познаниях, -- все, даже простолюдинки: прачки,
сводни, кухарки, торговки и прочие, и уж потом, когда ему
случалось проходить по улицам, они всякий раз говорили: "Это
он!" Пантагрюэлю это было приятно, так же точно, как лучшему
греческому оратору Демосфену, когда одна сгорбленная
старушонка, указав на него пальцем, изрекла: "Это он самый".
В ту пору, надобно вам знать, в суде шла тяжба между двумя
вельможами, одного из которых, а именно истца, звали господином
Лижизад, а другого, то есть ответчика, господином Пейвино, и
дело это было до того темное и с юридической точки зрения
трудное, что парламентский суд так же свободно в нем
разбирался, как в древневерхненемецком языке. Наконец по
повелению короля были созваны на совещание четыре самых ученых
и самых жирных члена разных французских парламентов, созван
Высший совет, а равно и все наиболее видные профессора не
только французских, но и английских и итальянских
университетов, как, например, Ясон, Филипп Деций, Петрус де
Петронибус; и целая шатия старых раввинистов. Все это заседало
сорок шесть недель, но так и не раскусило орешка и не могло
подвести дело ни под какую статью, и это обстоятельство так
обозлило заседавших, что они от стыда самым позорным образом
обкакались.
Впрочем, один из них, по имени Дю Дуэ, более образованный,
искушенный и благоразумный, нежели прочие, как-то раз, когда у
всех у них мозги уже набекренились, объявил:
-- Господа! Мы здесь давно и только зря расходуем деньги,
а в деле нашем все еще не видим ни дна, ни берега, и чем больше
мы его изучаем, тем меньше понимаем, -- от этого нам становится
весьма стыдно и совестно, и, на мой взгляд, нам с честью из
этого положения не выйти, ибо все наши речи -- это несусветная
дичь. Вот, однако ж, что я надумал. Вы, конечно, слышали об
одном великом человеке, о магистре Пантагрюэле, которого после
великих публичных диспутов, в коих он принимал участие,
признали сверхученейшим человеком нашего времени? Я предлагаю
пригласить его сюда и побеседовать с ним об этом деле. Если уж
Пантагрюэль его не решит, значит, его решить нельзя.
Все советники и доктора охотно на это пошли.
И точно: за Пантагрюэлем немедленно послали и обратились к
нему с просьбой распутать и раскумекать это дело и по всей
форме вывести заключение, какое ему покажется правильным, для
чего Пантагрюэлю тут же были вручены все бумаги и акты,
составившие такой воз, который могла бы сдвинуть с места разве
лишь четверка здоровенных ослов. Пантагрюэль же спросил:
-- А что, господа, тяжущиеся сеньоры еще живы?
Ему ответили утвердительно.
-- Какого же черта вы мне суете весь этот ворох бумаг и
копий? -- спросил он. -- Не лучше ли послушать, как спорят
между собой живые человеческие голоса, нежели читать все это
дуракавалянье, представляющее собой Сплошные каверзы, цеполловы
дьявольские каутелы, прямые нарушения права? Я убежден, что и
вы и все, кто к этому делу руку приложил, навыдумывали невесть
сколько всяких там pro и contra, что дело само по себе ясное и
легкое, а вы нарочно напустили туману: привели всякие нелепые и
безрассудные доводы да разные благоглупости Аккурсия, Бальда,
Бартола, Кастро, Имолы, Ипполита, Панормы, Бертакино,
Александра, Курция и прочих старых пентюхов, которые так и не
удосужились прочесть ни одного закона из Пандектов, -- ведь по
части знания законов это же были настоящие бревна, сущие неучи.
Доподлинно известно, что они не знали ни греческого языка, ни
латинского, а только готский и варварский. А между тем законы
были первоначально заимствованы у греков, о чем у нас есть
свидетельство Ульпиана в De origine furis {"О происхождении
права" (лат.)} (книга последняя), -- вот почему все законы
полны греческих слов и выражений. Потом законы были составлены
на самой изящной и изысканной латыни, с которой не выдерживает
сравнения даже язык Саллюстия, Варрона, Цицерона, Сенеки, Тита
Ливия и Квинтилиана. Как же могли понять тексты законов эти
старые сумасброды, которые никогда в глаза не видели хорошей
книги на латинском языке, непреложное чему доказательство
представляет собой их собственный слог, слог печников, поваров
и кухонных мужиков, а не законоведов? Да и потом, коль скоро
законы пересажены с почвы нравственной и натуральной философии,
то как бы эти олухи могли их понять, раз они сами, ей-Богу,
меньше смыслят в философии, нежели мой мул? Что же касается
знания гуманитарных наук, древностей и истории, то они могут им
похвастать так же, как жаба -- перьями, и прибегают они к нему
так же часто, как пьяницы к крестному знамению, а ведь любое
право этим полно и без такого рода познаний понято быть не
может, что я когда-нибудь более обстоятельно и докажу в особом
сочинении. Итак, если вы намерены ознакомить меня с этой
тяжбой, то, во-первых, сожгите все эти бумаги, а во-вторых,
вызовите ко мне сюда обоих тяжущихся дворян, и вот когда я их
выслушаю, я вам изложу свое мнение без околичностей и уверток.
Некоторые начали было ему возражать, -- вы же знаете, что
во всяком обществе больше глупых людей, нежели умных, и большая
часть всегда берет верх над лучшей, как сказал по поводу
карфагенян Тит Ливий. Однако вышеупомянутый Дю Дуэ мужественно
стоял на своем и доказывал, что Пантагрюэль прав, что все эти
реестры, опросные листы, первичные и вторичные объяснения
сторон, заявления об отводе свидетелей, возражения против
отвода свидетелей и прочая тому подобная чертовщина суть не что
иное, как прямое нарушение права и умышленное затягивание
процесса, и что пусть их всех черт возьмет, если они не поведут
дело иначе, соответственно истине евангельской и философской.
Коротко говоря, все бумаги были сожжены, и оба дворянина
были вызваны в суд. Пантагрюэль тотчас же обра тился к ним;
-- Это между вами идет великий спор?
-- Да, милостивый государь, -- отвечали они.
-- Кто же из вас истец?
-- Я, -- отвечал сеньор Лижизад.
-- В таком случае, друг мой, изложите мне по пунктам ваше
дело в полном согласии с истиной, ибо, клянусь телом господним,
если вы хотя в едином слове солжете, я сниму вам голову с плеч
и тем самым докажу вам, что на суде и перед лицом правосудия
должно говорить только правду. Итак, воздержитесь от недомолвок
и прикрас. Прошу вас!
ГЛАВА XI. О том, как сеньоры Лижизад и Пейвино в присутствии Пантагрюэля тягались без адвокатов
И вот Лижизад начал следующим образом:
-- Милостивый государь! Что одна из моих служанок
отправилась на рынок продавать яйца -- это сущая правда...
-- Наденьте шляпу, Лижизад, -- сказал Пантагрюэль.
-- Покорно благодарю, милостивый государь, -- сказал
сеньор Лижизад. -- Так вот, она должна была пройти расстояние
между тропиками до зенита в шесть серебряных монет и несколько
медяков, поелику Рифейские горы обнаружили в текущем году
полнейшее бесплодие и не дали ни одного фальшивого камня по
причине возмущения балагуров из-за распри между ахинеянами и
мукомолами по поводу бунта швейцарцев, тьма-тьмущая которых
собралась встречать Новый год, с тем чтобы после встречи, днем,
накормить быков супом, ключи же от кладовых отдать
девкам-судомойкам, -- пусть, мол, те засыплют собакам овса.
Всю ночь, не отнимая руки от ночного сосуда, они только и
делали, что рассылали пешие и конные эстафеты, дабы задержать
корабли, ибо портные намеревались из краденых кусочков
соорудить трубу и покрыть ею Океаническое море, коего пучина в
ту пору, по мнению сеноуборщиков, была как раз вспучена, ибо в
ней находился горшок щей, однако ж медики уверяли, что по
морской моче с такою же определенностью можно судить о том, что
море наелось топоров с горчицей, с какою распознают дрофу по ее
