наставников своих. Избегай общества людей, на которых ты не
желал бы походить, и не зарывай в землю талантов, коими одарил
тебя Господь. Когда же ты убедишься, что извлек все, что только
можно было извлечь из пребывания в тех краях, то возвращайся
сюда, дабы мне увидеть тебя перед смертью и благословить.
Аминь.
Твой отец Гаргантюа.
Утопия, марта семнадцатого дня".
Получив и прочитав это письмо, Пантагрюэль взыграл духом и
загорелся желанием учиться еще лучше, и, видя, как он
занимается и успевает, вы бы сказали, что ум его пожирает
книги, как огонь пожирает сухой вереск, -- до того Пантагрюэль
был въедлив и неутомим.
ГЛАВА IX. О том, как Пантагрюэль встретил Панурга и полюбил его на всю жизнь
Однажды Пантагрюэль, прогуливаясь за городом близ
аббатства св. Антония, рассуждая и философствуя со своими
друзьями и несколькими студентами, встретил человека,
бросавшегося в глаза хорошим ростом и изящным телосложением,
избитого до синяков и такого ободранного, что можно было
подумать, будто его собаки рвали или же что он собирал яблоки в
Першском округе.
Пантагрюэль, завидев его издалека, обратился к своим
приятелям:
-- Видите, по Шарантонскому мосту шагает человек? Клянусь
честью, он обойден лишь Фортуной. Если судить по его
физиономии, то, уверяю вас, Натура ведет его происхождение от
рода знатного и богатого, впал же он в нищету и дошел до
крайности из-за приключений, к коим влечет людей
любознательных.
Как скоро путник с ним поравнялся, Пантагрюэль его
окликнул:
-- Друг мой! Можно вас попросить остановиться на минутку
и ответить мне на один вопрос? Вы об этом не пожалеете, ибо я
горю желанием приложить все усилия и выручить вас из беды, --
мне вас искренне жаль. Итак, скажите, друг мой, кто вы такой,
откуда и куда идете, куда путь держите и как вас зовут?
Путник ответил ему по-немецки:
-- Юнкер! Готт геб эйх глюк унд хейль. Цуфор, либер
юнкер, их ласс эйх виссен, дас да up мих фон фрагт, ист эйн арм
унд эрбармлих динг, унд вер филь дарфон цу заген, вильхес эйх
фердруслих цу херен, унд мир цу эрцелен вер, виволь ди поэтен
унд ораторс форцейтен хабен гезагт ин ирен шпрюхен унд
зентенцен, дас ди гедехтнис дес элендс унд армутс форлангст
эрлиттен ист эйн гроссер луст.
{ Молодой господин! Да ниспошлет вам Бог счастья и удачи!
Узнайте же прежде всего, милый молодой господин, что то, о чем
вы меня спрашиваете, печально и достойно жалости; я мог бы
поведать об этом много такого, что вам было бы тяжко слушать, а
мне рассказывать, хотя поэты и ораторы прошлого и утверждали в
изречениях своих и афоризмах, будто воспоминания о былых бедах
и нищете доставляют большую отраду (нем.)}
Пантагрюэль же ему на это сказал:
-- Друг мой! Я этой тарабарщины не понимаю. Если вы
хотите, чтобы вас поняли, говорите на другом языке.
Тогда путник заговорил так:
-- Аль барильдим готфано деш мин брин алабо бордин
фальброт рингуам альбарас. Нин порт задикин альмукатин милько
прин аль эльмин энтот даль хебен энзуим; кутхим алъ дум
алькатим ним брот декот порт мин микайс им эндот, прух даль
майзулюм холь мот дансрильрим лупальдас им вольдемот. Нин хур
дьявост мнарботим даль гуш пальфрапин дух им скот прух галет
даль Шинон мин фильхрих аль конин бутатен дот даль прим.
-- Вы хоть что-нибудь понимаете? -- обратился к своим
спутникам Пантагрюэль.
Эпистемон на это заметил:
-- По-моему, это язык антиподов. В нем сам черт ногу
сломит.
Пантагрюэль же сказал:
-- Приятель! Может быть, вот эти стены вас и поймут, мы
же все, сколько нас ни есть, ровно ничего не понимаем.
Тут снова заговорил встречный:
-- Синьор мио! Вой видете пер эсемпьо ке ла корнамуза нон
суона май, с`эла нон аильвентрепьено; кози ио парименте нон ей
сапрей конторе ле мие фортуне, се прима иль трибулато венгре
нон а ла солита рефекционе, аль куале э адвизо, ке ле мани э ли
денти аббиано персо иль лоро ордине натурале э дель тутто
анникиллати.
{ Синьор мой! Ведомо вам, к примеру, что волынка никогда
не поет с пустым брюхом; так же точно и я не сумею рассказать
вам о своих странствиях, прежде чем не получит обычного
подкрепления бедное мое брюхо, по мнению коего мои руки и зубы
перестали выполнять свое обычное дело и вовсе исчезли (итал.)}
Эпистемон на это заметил:
-- Одно другого стоит.
Тогда Панург заговорил так:
-- Лард! Гест толб би суа верчусс би интеллидженс эсс йи
боди шал бис би начурэл реливд, толб шуд оф ми пети хав, фор
нэчур хэсс эс эквали мэд; бат форчун сам эксалтит хэсс, эн ойс
депревт. Нон ю лесс еьюс му верчусс депревт анд верчусс мен
дискривис, фор, энен ю лед энд, исс нон гуд.
{ Милорд, если вы столь же сильны разумом, как от природы
велики ростом, вы должны почувствовать ко мне сострадание, ибо
природа создала всех нас равными, но судьба одних вознесла,
других же унизила. Однако добродетель всегда в загоне, а люди
добродетельные в пренебрежении: ведь только испустив последний
вздох, человек делается хорош (искаж. шотландск.)}
-- Еще того чище, -- заметил Пантагрюэль.
Тогда Панург заговорил так:
-- Иона андие, гуауса гусветан бегар да эрремедио,
бегарде, верзела иссер лан да. Анбатес, отойес наузу, эйн
эссасу гурр ай пропозиан ордине ден. Нон несена байта фашерия
эгабе, генгерасси бадиа садассу, нура ассия. Аран гондован
гуальде айдассу най дассуна. Эсту уссик эгуинан сури гин, эр
дарстура эгуи гарм, Геникоа плазар ваду.
{ Великий господин, на всякую напасть -- свое лекарство;
соблюдать приличия -- вот что трудно! Умоляю вас, прикажите
распорядиться насчет меня; мне нужно только одно: велите
накормить меня досыта. А уж потом расспрашивайте сколько
влезет, хоть за двоих: останетесь довольны, если Богу будет
угодно (баск.)}
-- Смилуйся над нами, Геникоа! -- воскликнул Эвдемон.
Карпалим же сказал:
-- Святой Треньян! Бьюсь об заклад, вы, уж верно,
шотландец!
Тут Панург заговорил так:
-- Пруг фрест стринст соргдманд строхдт дрдс пагг
брледанд Граво Шавиньи Помардьер руст пкальдраг Девиньер близ
Нэ, Бкуй кальмух монах друпп дельмейпплистринг дльрнд додельб
уп брент лох минк стэринквальд де вине дерс корделис хур
джокстстзампенардс.
Эпистемон же ему сказал:
-- Друг мой! Вы говорите на языке человеческом или же на
языке Патлена? Впрочем, нет, это язык фонарный.
Тогда Панург заговорил так:
-- Герре, ий эн спреке андерс геен тэле дан керстен тэле;
ми донкт нохтан, аль эн сег ий в нийт эен вордт, миуэн ноот в
клэрт генох ват ий беглере; геест ми онит бермхертлихейт йет
вар он ий гефут мах цунах .
{ Господин, все языки, на которых я говорю, --
христианские. Но мне кажется, что, не произнеси я даже ни
единого слова, все же лохмотья мои достаточно красноречиво
поведали бы вам о моих нуждах. Будьте же милосердны и дайте мне
что-нибудь для подкрепления сил (голл.)}
Пантагрюэль же ему сказал:
-- Яснее не стало.
Тогда Панург заговорил так:
-- Сеньор! Де танто аблар йо сой кансадо. Пор ке суплико
а вуэса реверенспа ке мире а лос пресептос эван-хеликос, пара
ке эльос муэван вуэса реверенсиа а ло ке эс де консьенсиа, и,
си эльос но бастаран пара мовер вуэса реверенсиа а пьедад,
суплико ке мире а ла пьедад натураль, ла куаль йо крео ке ле
мовра, комо эс де расон, и конэсто но диго мае.
{ Сеньор, я устал от этих бесконечных разговоров. Поэтому
я умоляю ваше превосходительство принять в рассуждение
наставления евангельские, ибо они побуждают ваше
превосходительство поступать в соответствии с велениями
совести. А если помянутых наставлений недостаточно, чтобы
подвигнуть ваше превосходительство к милосердию, я умоляю вас
принять в рассуждение милосердие естественное, на голос коего
вы откликнетесь, я уверен, не менее живо, чем на голос разума.
И тут я умолкаю (исп.)}
Пантагрюэль же на это заметил:
-- Полно, друг мой! Я не сомневаюсь, что вы свободно
изъясняетесь на разных языках. Скажите, однако ж, нам, что вам
угодно, на таком языке, который мы в состоянии были бы понять.
Тогда путник заговорил так:
-- Мин герре, эндог йег мед инхен тунге таледе, лю-гесом
буэн, ок ускулиг креатуер, мине клеебон, ок мине легомс
магерхед удвисер аллиге кладиг хувад тюнг мег меест бехоф
гиререб, сам эр сандерлих мад ок брюкке: хварфор форбарме тег
омсудер овермег, ок беф эль at гюффук мег ногет, аф хвилькет
йег кан стюре мине грен-дес махе, люгерус сон манд Цврберо ен
соппо форсеттр. Соо шаль туе леве ленг ок люксалихт.
{ Господин, даже в том случае, если бы я, словно малые
дети и тварь бессловесная, не говорил ни на одном языке, все же
моя одежда и моя худоба ясно показали бы вам, в чем я нуждаюсь
-- в еде и питье. Сжальтесь же надо мною и прикажите дать мне
какое-нибудь средство для укрощения ярости моего неистово
лающего желудка, подобно тому как ставят перед Цербером миску с
супом. А вы да проживете долго и счастливо (датск.)}
-- Я полагаю, -- вмешался Эвсфен, -- что так говорили
готы, и, буде на то господня воля, научимся говорить и мы, но
только задом.
Тогда путник заговорил так:
-- Адони, шолом леха. Им ишар хароб халь хабдеха,
бемехера титен ли кикар лехем, какатуб: "Лаах аль Адонай
хоненраль".
{ Мир тебе, господин мой! Если хочешь сделать добро слуге
твоему, дай мне сейчас же хлеба, ибо сказано: "Ссужает Господу
в долг тот, кто милосерд к бедняку" (еврейск.)}
Эпистемон же на это заметил:
-- Вот сейчас я понял, -- это язык еврейский, и когда он
на нем говорит, он произносит слова, как ритор.
Тогда путник заговорил так:
-- Деспота тинин панагате, диати си ми ук артодотис?
Горас гар лимо аналискоменон эме атлиос, ке эн то метак-си ме
ук элейс удамос; дзетис де пар эму га у хре. Ке гомос филологи
пантес гомологуси тоге логус те ке ремата перрита гипархин,
гопоте прагма афто паси делан эсти. Энта гар ананкей монон логи
исин, гина прагмата, гон пери амфисбетумен, ме просфорос
эпифенете.
{ Владыко мой, лучший из владык, почему ты меня не
накормишь? Ты же видишь, что я, несчастный, умираю с голоду,
между тем нисколько мне не сострадаешь и задаешь вопросы, к
делу совсем не относящиеся. А ведь толкователи и комментаторы
единодушно утверждают, что в тех случаях, когда все само по
себе ясно, слова и рассуждения излишни. Слова необходимы лишь
для того, чтобы осветить дело, о котором идет речь, если оно
недостаточно очевидно (греч.)}
-- А, понимаю! -- воскликнул лакей Пантагрюэля Карпалим.
-- Это по-гречески! Как, разве ты жил в Греции?
Путник же заговорил так:
-- Агону донт уссис ву денагез альгару, ну день фару
замист вус маристон ульбру, фускез ву броль, там бреда-гез
мупретон ден гуль густ, дагездагез ну круписфост бардуннофлист
ну гру. Агу пастон толь нальприссис гурту лос экбатанус пру
букви броль панигу ден баскру нудус кагуонс гуль уст тропассу.
-- Я как будто бы понял, -- сказал Пантагрюэль. -- Должно
полагать, это язык моей родной страны Утопии, -- во всяком
случае, он напоминает его своим звучанием.
Он хотел было еще что-то сказать, но путник его прервал:
-- Ям тотиес вое пер сакра перкве деос деаскве омнис
обтестатус сум ут, си ква вое пиетас пермовет, эгестатем меам
соларемини, нек гилум профицио кламанс эт эйюланс. Сините,
квезо, сините, вири импии,
