пожар и спасать свои пожитки.
Не успел он прибежать, как сей же час схватил вертел, на
который я был насажен, и уложил им на месте моего
поджаривателя, и то ли из-за отсутствия медицинской помощи, то
ли по какой другой причине, но только поджариватель
скоропостижно скончался, -- хозяин всадил ему вертел чуть
повыше пупка, ближе к правому боку, и пропорол третью долю
печени, а затем острие пошло вверх и проткнуло диафрагму, вышло
же оно через сердечную сумку в плечевом поясе, между
позвоночником и левой лопаткой.
Когда хозяин вытащил из меня вертел, я, правда, упал подле
жаровни, но ушибся слегка, совсем слегка, -- силу удара
ослабило сало.
А мой паша, видя, что дело плохо, что дом его не отстоять
и что все пропало, стал призывать на помощь всех чертей и,
между прочим, Грильгота, Астарота, Раппала и Грибуйля, каждого
по девяти раз.
Тут я струхнул не на шутку. "Черти сию минуту явятся сюда
за этим безумцем, -- подумал я. -- Может, они будут настолько
любезны, что и меня заодно прихватят? Ведь я наполовину
изжарен, так что сальце может оказаться причиной моего
несчастья, ибо черти большие любители сала, -- об этом прямо
говорит философ Ямвлих, а также Мюрмо в своей апологии De
bossutis et contrefactis pro Magistros nostros {"Об
искривленных и уродливых, в защиту докторов богословия"
(средневек. лат.) }. Все же я осенил себя крестным знамением,
воскликнул: "Agyos athanatos, ho Theos!" { Святый Боже, святый
Бессмертный! (греч.)} -- и никто из чертей не явился.
Тогда поганый мой паша задумал покончить с собой: он
попытался пронзить себе сердце моим вертелом. И точно, он уже
приставил его к груди, но вертел оказался недостаточно острым и
дальше не пошел: как турок ни нажимал, ничего у него не вышло.
Тогда я приблизился к нему и сказал: "Миссер мужлан! Ты попусту
тратишь время, -- так ты себя никогда не убьешь, а только
поранишь, и потом тебя до самой смерти будут терзать лекари.
Если хочешь, я убью тебя наповал, так что ты и не охнешь. Я уж
многих этаким манером на тот свет отправил, можешь мне
поверить, и ничего: остались довольны". -- "Ах, мой друг,
умоляю тебя! -- сказал паша. -- Я подарю тебе за это мой
кошелек. На, бери! В нем шестьсот серафов и, сверх того
несколько брильянтов и рубинов чистой воды".
-- Где же они? -- спросил Эпистемон.
-- Клянусь Иоанном Предтечей, -- отвечал Панург, --
весьма далеко отсюда, если только они еще существуют.
Но где же прошлогодний снег?
Это больше всего волновало парижского поэта Виллона
-- Будь добр, кончай свой рассказ, -- молвил Панта
грюэль, -- нам любопытно знать, как ты разделался со своим
пашой.
-- Честное слово порядочного человека, все это истинная
правда, -- продолжал Панург. -- Я стянул ему горло
полуобгоревшей обтрепанной штаниной, крепко-накрепко связал
руки и ноги, чтобы он не ворохнулся, потом засунул ему вертел в
глотку и, зацепив вертел за два толстых крюка, на которых
висели алебарды, подвесил таким образом пашу. А внизу, прямо
под ним, я развел славный костер, и тут мой милорд прокоптился,
как сельдь в коптильне. Ну, а я схватил его кошелек да еще
копьецо, что висело на крюке, и дал стрекача. Одному Богу
известно, как от меня тогда несло козлом!
Вышел я на улицу, смотрю: все сбежались на пожар и таскают
воду. Видя, что я наполовину обгорел, турки прониклись ко мне
естественным чувством жалости и вылили на меня всю воду, -- это
меня здорово освежило и пошло на пользу. Потом турки дали мне
кое-чего подзакусить, но я почти ни к чему не притронулся: они
ведь, по своему обыкновению, принесли одной только воды, чтобы
запивать.
Больше они мне ничего худого не сделали, не считая разве
того, что один паршивый маленький турок с горбом спереди
попытался стащить у меня под шумок сало, -- ну да я так хватил
его копьецом по пальцам, что в другой раз он уже не отважился.
А одна гулящая девица, которая принесла мне ихнего любимого
варенья из индейских орехов, все глазела на моего беднягу, --
уж очень он был тогда жалкий, весь съежился от огня, так что,
стань он на ноги, он доходил бы мне только до колен. Но вот что
удивительно; у меня окончательно прошла боль в том самом боку,
который жарился, пока мой мучитель спал, а до этого я целых
семь лет страдал от прострела.
Ну так вот, пока турки со мной возились, пожар
распространился (не спрашивайте меня, каким образом) и истребил
более двух тысяч домов, так что в конце концов один из турок,
заметив это, вскричал: "Клянусь Магометовым чревом, весь город
в огне, а мы тут затеяли возню!" При этих словах все
разбежались по своим домам.
А я -- я пошел по направлению к городским воротам. Когда
же я поднялся на пригорок, прямо сейчас же за воротами, то
обернулся, как жена Лота, и увидел, что весь город полыхает,
как Содом и Гоморра, и такое я в эту минуту почувствовал
удовлетворение, что чуть было в штаны не наложил от радости. Но
Бог меня наказал.
-- Каким образом? -- спросил Пантагрюэль.
-- А вот как, -- отвечал Панург. -- Смотрю это я в
восторге на яркое пламя, да еще и насмехаюсь. "Ах, говорю,
бедные блошки! Ах, бедные мышки! Суровая зима вам предстоит, --
огонь забрался к вам в норки". В это самое время из города,
спасаясь от огня, выбежали шестьсот -- да нет, какое там
шестьсот! -- более тысячи трехсот одиннадцати псов, больших и
малых. Они сразу почуяли запах моей грешной, наполовину
изжаренной плоти, и прямо на меня, и, конечно, разорвали бы в
одну минуту, если бы мой ангел-хранитель не внушил мне, что
есть прекрасное средство от зубной боли.
-- А какие у тебя были основания бояться зубной боли? --
спросил Пантагрюэль. -- Ведь от ревматизма ты же вылечился.
-- А, идите вы к Богу в рай! -- воскликнул Панург. -- Это
ли не отчаянная зубная боль, когда собаки хватают вас за ноги?
Но тут я вспомнил о сале -- и ну швырять его собакам, а те
сейчас же из-за него передрались. Благодаря этому они от меня
отстали, а я отстал от них. Они себе знай грызутся, а я,
радостный и счастливый, от них ускользнул, и да здравствует
вертел!
ГЛАВА XV. О том, как Панург учил самоновейшему способу строить стены вокруг Парижа
Как-то раз Пантагрюэль, желая отдохнуть от занятий,
отправился на прогулку в предместье Сен-Марсо, с тем чтобы
непременно побывать в Фоли-Гобелен. Его сопровождал Панург, под
плащом у которого всегда была фляжка и кусок ветчины, -- он с
ними никогда не расставался и называл их своими
телохранителями. Зато никаких шпаг он не признавал, и когда
Пантагрюэль обещал подарить ему шпагу, он ответил, что она
будет перегревать ему селезенку.
-- Ну, а если все-таки на тебя нападут, как же ты будешь
защищаться? -- спросил Эпистемон.
-- Здоровенными пинками, -- отвечал Панург, -- лишь бы
только колющее оружие было воспрещено.
На возвратном пути Панург, обозрев стены вокруг Парижа,
насмешливым тоном заговорил:
-- Посмотрите, какие прекрасные стены. Очень крепкие
стены, -- для защиты только что вылупившихся гусят лучше не
придумаешь! Но, клянусь бородой, такому городу, как этот, они
могут сослужить плохую службу. Корове пукнуть стоит -- и более
шести брасов такой стены тотчас же рухнет наземь.
-- Друг мой! -- возразил Пантагрюэль. -- Знаешь ли ты,
что ответил Агесилай, когда его спросили, почему великий
лакедемонский город не обнесен стеною? Указав на его жителей и
граждан, искушенных в ратном искусстве, сильных и хорошо
вооруженных, он воскликнул: "Вот стены города!" Этим он хотел
сказать, что самая крепкая стена -- это костяк воина и что нет
у городов более надежного и крепкого оплота, чем доблесть их
обитателей и граждан. Так же точно и этот город силен своим
многочисленным и воинственным населением и в ином оплоте не
нуждается. К тому же если б кто и захотел обнести его стеной
наподобие Страсбурга, Орлеана или же Феррары, то все равно не
смог бы этого сделать, -- так велики были бы издержки и
расходы.
-- Пожалуй, -- согласился Панург, -- а все-таки, когда
враг подступает, не вредно надеть на себя этакую каменную
личину, хотя бы для того, чтобы успеть спросить: "Кто там?" А
насчет того, что вы говорите, будто постройка стен должна
обойтись слишком дорого, то пусть только отцы города выставят
мне вина, а уж я научу их самоновейшему и весьма дешевому
способу воздвигать стены.
-- Какому же это? -- спросил Пантагрюэль.
-- Вам я его открою, -- сказал Панург, -- только никому
про это ни слова. По моим наблюдениям, главные женские приманки
здесь дешевле камней. Вот из них-то и надобно строить стены:
сперва расставить эти приманки по всем правилам архитектурной
симметрии, -- какие побольше, те в самый низ, потом, слегка
наклонно, средние, сверху самые маленькие, а затем прошпиговать
все это наподобие остроконечных кнопок, как на большой башне в
Бурже, теми затвердевшими шпажонками, что обретаются в
монастырских гульфиках. Какой же черт разрушит такие стены? Они
крепче любого металла, им никакие удары не страшны.
И если даже передки орудий станут об них тереться, -- вот
увидите (клянусь Богом), из этих благословенных плодов дурной
болезни тут же потечет сок, напоминающий мелкий, да зато спорый
дождь. Вот черт их дери! И молния-то в них никогда не ударит. А
почему? А потому что они священны и благословенны. Тут есть
только одно неудобство.
-- Хо-хо! Ха-ха-ха! Какое же? -- спросил Пантагрюэль.
-- Дело в том, что мухи страсть как любят эти плоды. В
одну минуту налетят, нагадят, -- горе нам, горе, папа римский
опозорен! Впрочем, и от этого найдется средство: нужно покрыть
плоды лисьими хвостами или же большущими причиндалами
провансальских ослов. Мы скоро будем ужинать, так вот я вам
кстати расскажу занятную историйку, которую frater Lubinus {
Брат Любен (лат.) } приводит в своей книге De сотроtationibus
mendicantium { "О попойках нищих" (лат.)}.
Однажды, в те времена, когда животные еще умели говорить
(то есть дня три тому назад), какой-то злосчастный лев гулял по
Бьеврскому лесу и бормотал себе под нос молитвы, а на одном из
деревьев, под которыми случилось ему проходить, сидел злой
угольщик и обрубал сучья; и вот, увидев льва, угольщик запустил
в него топором и сильно ранил в бедро. Лев на трех ногах
бросился в чащу леса в надежде, что кто-нибудь ему поможет, и
вскоре повстречал плотника; плотник охотно согласился осмотреть
его рану, постарался как можно лучше обмыть ее, наложил туда
мху, наказал льву, чтобы тот не давал мухам садиться и гадить
на рану, а сам пошел за тысячелистником.
Лев выздоровел, и вот однажды, гуляя в том же самом лесу,
увидел он, что какая-то древняя старуха рубит и собирает
хворост. При виде льва старушонка со страху грохнулась
навзничь, да так, что и платье и сорочка задрались у нее до
плеч. Движимый состраданием, лев бросился к ней узнать, не
ушиблась ли она, и, узрев непоказанное место, вскричал: "О
бедная женщина! Кто тебя так поранил?"
Затем он окликнул и позвал бежавшего мимо лиса: "Лис,
куманек! Поди-ка сюда, ты мне нужен по важному делу!" Как скоро
лис подошел, лев ему сказал: "Куманек, дружочек! Эту бедную
женщину опасно ранили между ног, отчего произошел явный перерыв
в ее земном бытии. Посмотри, как велика рана, -- от заднего
прохода до пупа. Ампана четыре будет, -- нет, пожалуй, все пять
