мужчиной, то, делая вид, будто пробует ткань на ощупь,
замасливал и портил самые видные места на платье, да еще
приговаривал: "Ах, какое хорошее сукно, какой хороший атлас,
какая хорошая тафта, сударыня! Пошли вам Бог все, что вашей
душеньке угодно, -- новое платье, нового дружка! Храни вас
Господь!" С этими словами он клал даме руку на воротник. И
несмываемое сальное пятно, остававшееся на платье, так прочно
потом въедалось в душу, в тело и в доброе имя, что сам черт его
бы не свел. А Панург говорил на прощанье: "Смотрите, сударыня,
не упадите, тут впереди большая грязная лужа".
Еще в одном кармане хранился у него растертый в порошок
молочай, и в тот же карман он клал изящной работы хорошенький
носовой платочек, который он в рядах Сент-Шанель стянул у одной
пригожей торговки, когда снимал у нее с груди вошь, -- вошь эту
он, кстати сказать, сам же ей и посадил. Находясь в обществе
порядочных женщин, Панург всякий раз заговаривал о рукоделье,
клал руку даме на грудь и спрашивал: "Это фламандские вышивки
или же из Эно?" Затем он доставал свой носовой платок.
"Полюбуйтесь, полюбуйтесь, вот это работа! -- говорил он. -- Не
то из Пипиньяна, не то из Какассоны!" Тут он изо всех сил
встряхивал платок перед самым носом у дам, отчего те чихали
четыре часа без передышки. Сам же он в это время пукал, как
жеребец, а дамы со смехом спрашивали:
-- Панург! Да вы что это, пукаете?
-- Помилуйте, сударыня, -- отвечал он, -- я подбираю
аккомпанемент к песенке, которую вы выводите носом.
Еще в одном кармане находились у него отвертки, отмычки,
клещи и прочие тому подобные орудия, против которых ни одна
дверь и ни один сундук устоять не могли.
Еще один карман был у него набит бирюльками, играл же он в
них мастерски, ибо пальцы у него были гибкие, как у Минервы или
же у Арахны, и в былые времена он даже показывал на улицах
фокусы, а когда он менял тестон или же какую-нибудь другую
монету, то, будь меняла проворнее самого Муша, все равно у него
каждый раз бесследно исчезали пять-шесть бланков, так что он
ощущал лишь дуновение ветра, поднимавшегося при их
исчезновении, -- а все быстрота и ловкость Панурговых рук, и
притом никакого мошенничества!
ГЛАВА XVII. О том, как Панург приобретал индульгенции, как он выдавал замуж старух и какие процессы вел он в Париже
Однажды, заметив, что Панург чем-то слегка озабочен и не
склонен поддерживать разговор, я решил, что причиной тому
безденежье, и обратился к нему с такими словами:
-- Судя по выражению вашего лица, Панург, вы больны, и я
догадываюсь, чем именно: ваша болезнь называется истощением
кошелька. Но вы не беспокойтесь: у меня есть приблудные шесть с
половиной су, -- полагаю, они для вас будут не лишними.
Панург же мне на это ответил так:
-- Э, что деньги? Прах! В один прекрасный день мне их
девать некуда будет, -- ведь у меня есть философский камень, он
притягивает к себе деньги из чужих кошельков, как магнит --
железо. А может быть, вы желаете приобрести индульгенцию? --
спросил он.
-- Даю вам слово, я не очень-то гонюсь за отпущением
грехов на этом свете, -- отвечал я, -- посмотрим, что будет на
том. Впрочем, пожалуй, но только, по чести, я готов затратить
на индульгенцию один денье, ни больше ни меньше.
-- Ссудите и мне один денье под проценты, -- сказал он.
-- Нет, нет, -- сказал я, -- я просто даю вам его взаймы,
от чистого сердца.
-- Grates vobis, Dominos, -- сказал он.
Мы начали с церкви св. Гервасия, и там я купил только одну
индульгенцию, ибо по части индульгенций я довольствуюсь малым,
и прочитал несколько кратких молитв св. Бригитте, меж тем как
Панург покупал индульгенции у всех продавцов и с каждым из них
неукоснительно расплачивался.
Затем мы побывали в Соборе Богоматери, у св. Иоанна, у св.
Антония и во всех других церквах, где только продавались
индульгенции. Я больше не купил ни одной, а он прикладывался ко
всем мощам и везде платил. На возвратном пути мы с ним зашли в
кабачок "Замок", и он показал мне не то десять, не то
двенадцать своих карманов: они были полны денег. Тут я
перекрестился и спросил:
-- Как это вам удалось в такое короткое время набрать
столько денег?
Он же мне ответил, что понатаскал их с блюд, на которых
лежат индульгенции.
-- Когда я клал на блюдо первый денье, -- пояснил он, --
у меня это так ловко вышло, что сборщику показалось, будто я
положил крупную монету. Потом я одной рукой захватил десяток
денье, -- а может, и десяток лиаров, а уж за десяток дублей-то
я ручаюсь, -- другой же рукой -- целых три или даже четыре
десятка, и так во всех церквах, в которых мы с вами побывали.
-- Да, но вы обрекаете себя на вечные муки, как змей
искуситель, -- заметил я. -- Вы -- вор и святотатец.
-- По-вашему так, а по-моему не так, -- возразил он. --
Ведь продавцы индульгенций сами мне дают эти деньги, -- они
предлагают мне приложиться к мощам и говорят при этом:
"Centuplum accipies" {"Сторицей воздается тебе" (лат.) }. Это
значит, что за один денье я имею право взять, сто, ибо слово
accipies здесь следует понимать так, как его толкуют евреи,
которые вместо повелительного наклонения употребляют будущее
время. Могу вам привести пример из закона; Diliges Dominum и
Dilige { "Ты возлюбишь Господа" и "Возлюби" (лат.) }. Поэтому,
когда индульгенщик мне говорит: "Centuplum accipies", то он
хочет этим сказать: "Centuplum accipe" {"Сторицей воздай себе"
(лат.) }, я в таком именно духе толкуют эти слова раввины
Кимхи, Абен Эзра, разные там масореты и рассуждает ibi { Об
этом (лат.)} Бартол. Да и потом сам папа Сикст пожаловал мне
ренту в полторы тысячи франков из церковных доходов за то, что
я вылечил его от злокачественной опухоли, которая так его
мучила, что он боялся остаться хромым на всю жизнь. Вот я сам
себе, своими руками, и выплачиваю эту ренту из церковных
доходов. Ах, мой друг! -- продолжал он. -- Если б вы знали, как
я нагрел руки на крестовом походе, вы бы ахнули от изумления! Я
заработал на нем более шести тысяч флоринов.
-- Куда же они девались, черт побери? -- вскричат я. --
Ведь у вас ничего не осталось.
-- Девались туда, откуда явились, -- сказал он, --
переменили хозяина, только и всего. Самое меньшее три тысячи из
этих денег я израсходовал на бракосочетания, но только не юных
девиц, -- у этих от женихов отбою нет, -- а древних, беззубых
старух, ибо я рассуждал так: "Эти почтенные женщины в молодости
даром времени не теряли, рады были угодить первому встречному,
пока уж сами мужчины не стали ими брезговать, так пускай же,
черт побери, перед смертью они еще разок побарахтаются". На сей
предмет я одной давал сто флоринов, другой сто двадцать,
третьей триста, смотря по тому, насколько они были гнусны,
отвратительны и омерзительны, ибо чем они были ужаснее и
противнее, тем больше приходилось им давать денег, иначе сам
черт бы на них не польстился. Затем я шел к какому-нибудь
дюжему и ражему носильщику и заключал брачную сделку; однако ж,
прежде чем показать старуху, я показывал ему экю и говорил:
"Послушай, братец, если ты согласишься хорошенько нынче
поерзать, то все это будет твое". Потом я выставлял хорошее
угощенье, лучшие вина и как можно больше пряностей, чтобы
раззадорить и разгорячить старух. Благодаря этому они трудились
не хуже других, только по моему распоряжению самым из них
уродливым и безобразным закрывали лицо мешком. Помимо всего
прочего, я много издержал на судебные процессы.
-- Какие еще процессы? -- спросил я. -- Ведь у вас же ни
кола ни двора.
-- Друг мой, -- отвечал он, -- местные девицы по наущению
дьявола изобрели высокие воротники, закрывающие даже шею, так
что руку некуда просунуть, -- сзади застежка, а спереди все
закрыто, -- разумеется, бедным любовникам, вздыхателям и
созерцателям это не понравилось В один прекрасный вторник я
подал в суд на этих девиц и в своем прошении я указал, какой
громадный ущерб наносит это моим интересам, и предупреждал, что
если суд не примет надлежащих мер, то я на том же самом
основании пришью себе гульфик сзади. Коротко говоря, девицы
объединились, выставили свои причины и поручили ведение дела
своему поверенному. Однако ж я за себя постоял, и в конце
концов суд разрешил девицам носить высокие воротники, но с
условием, что они будут оставлять спереди небольшой вырез.
Еще у меня был весьма грязный и дурно пахнущий процесс с
магистром Фи-фи и его единомышленниками: я предъявил
требование, чтобы они не читали украдкой по ночам Бочку с
золотом и отхожие, то бишь отдельные места из Сентенций, --
пусть, мол, читают их белым днем, в Сорбонне, в присутствии
всех богословов, -- а суд приговорил меня к уплате издержек за
то, что я не соблюл какой-то формальности по отношению к
приставу.
В другой раз я подал в суд на мулов председателей,
советников и других лиц и потребовал, чтобы советницы сшили им
слюнявки, а то они запакостили своей слюной двор при суде, куда
их ставят грызть удила, и из-за этого слуги судейских лишены
возможности располагаться со всеми удобствами на мощеном дворе
и играть в кости или же в чертыхалки, не боясь запачкать
колени. Я это дело выиграл, но стоило оно мне немало. А затем
прикиньте-ка, во что мне обходятся ежедневные угощения этих
самых слуг.
-- А зачем вы это делаете? -- спросил я.
-- Друг мой! -- сказал Панург. -- У вас нет никаких
развлечений, а у меня их больше, чем у самого короля. Давайте
объединимся, -- вот уж тогда мы наделаем дел!
-- Нет, нет, -- сказал я, -- клянусь святым Петлионом,
когда-нибудь вас повесят!
-- А вас когда-нибудь похоронят, -- заметил Панург. --
Что же, по-вашему, почетнее: воздух или земля? Эх вы, шляпа!
Сам Христос висел в воздухе. Пока слуги пируют, я сторожу их
мулов и некоторым подрезаю стременные ремни так, чтобы они
держались на ниточке. Потом какой-нибудь разжиревший советник
или кто-нибудь еще в этом роде вспрыгнет на мула -- ан, глядь,
уж и валяется, как свинья, все на него смотрят, и смеху тут
бывает побольше, чем на сто франков. А я смеюсь больше всех,
потому что, когда советник вернется домой, он велит измолотить
верного своего слугу, как недоспелую пшеницу. Вот почему я
никогда не жалею, что потратился на угощение.
Одним словом, Панург знал не только, как уже было сказано,
шестьдесят три способа добывать деньги, но и целых двести
четырнадцать способов их тратить, не считая расходов на
замаривание червячка.
ГЛАВА XVIII. О том, как один великий английский ученый пожелал диспутировать с Пантагрюэлем и был побежден Панургом
На этих же днях один ученый муж по имени Таумаст, до
которого докатилась молва и слава о беспримерной Пантагрюэлевой
учености, прибыл из Англии единственно для того, чтобы повидать
Пантагрюэля, подвергнуть испытанию его ученость и
удостовериться, такова ли она на самом деле, как о ней толкуют.
И вот по приезде в Париж он тотчас же отправился к Пантагрюэлю,
проживавшему в подворье Сен-Дени, а Пантагрюэль в это время
гулял с Панургом в саду и философствовал по способу
перипатетиков. В первое мгновение, увидев, что Пантагрюэль
такой огромный и высоченный, англичанин задрожал от страха;
затем, как полагается, поздоровался с ним и повел такую учтивую
речь:
-- Известно, что Платон, царь философов, заметил, что
