когда бы мудрость и наука приняли телесные, зримые очертания,
то весь мир был бы повергнут в полное смятение, ибо достаточно
слуху об этом распространиться и дойти до тех пытливых и
любознательных умов, которые именуются философами, чтобы они
мгновенно лишились сна и покоя, -- так неодолимо влечет и тянет
их к человеку, в коем наука воздвигла свой храм и чьими устами
она глаголет. И наглядный пример тому являет нам, во-первых,
царица Савская, приходившая от пределов Востока и моря
Персидского увидеть дом Соломона и послушать мудрости его;
во-вторых, Анахарсис, пришедший из Скифии в Афины, чтобы
увидеть Солона; затем Пифагор, посетивший прорицателей
мемфисских; затем Платон, посетивший магов египетских и Архита
Тарентского; затем Аполлоний Тианский, достигший гор Кавказа,
прошедший Скифию, землю массагетов, Индию и проплывший великую
реку Фисон до брахманов, чтобы увидеть Гиарха, и прошедший
Вавилонию, Халдею, Мизию, Ассирию, землю парфян, Сирию,
Финикию, Аравию, Палестину, Александрию, вплоть до Эфиопии,
чтобы увидеть гимнософистов. Так же точно из сопредельных
держав -- Франции и Испании -- стекались ученые люди в Рим,
чтобы повидать и послушать Тита Ливия. Себя я не смею отнести к
числу и разряду людей столь совершенных, -- я лишь хочу
прослыть человеком любознательным, поклонником не только науки,
но и ученых. И вот, как скоро до меня долетел слух о бесценных
твоих познаниях, я оставил отечество, родных и дом свой и,
невзирая на дальность расстояния и утомительность морского
путешествия в страну, мне к тому же неведомую, устремился сюда
единственно для того, чтобы повидать тебя и побеседовать с
тобою о некоторых вопросах философии, геомантии и каббалы, кои
мне не ясны и пред коими мой разум бессилен; если же ты сумеешь
их разрешить, то я и все мое потомство будем с той минуты
твоими рабами, ибо ничем иным я не смогу тебя как должно
отблагодарить. Вопросы эти я изложу в письменной форме и завтра
же оповещу всех здешних ученых, дабы мы могли диспутировать
публично, в их присутствии. Диспутировать же я предлагаю таким
образом. Я не хочу диспутировать pro и contra, как диспутируют
глупые софисты здесь, у вас, и в других местах. Так же точно я
не хочу диспутировать ни в декламационной манере академиков, ни
посредством чисел, как диспутировал Пифагор и как намеревался
диспутировать в Риме Пико делла Мирандола, -- я хочу
диспутировать только знаками, молча, ибо все эти предметы до
того трудны, что слова человеческие не выразят их так, как бы
мне хотелось. Того ради пусть твое величие соизволит явиться на
диспут. Он будет происходить в Большом зале Наваррского коллежа
в семь часов утра.
Когда он кончил свою речь, Пантагрюэль с большим
достоинством ему ответил:
-- Милостивый государь! Я охотно делюсь с каждым теми
дарами, коими меня наделил Господь, так как всякое благо
исходит от него и так как ему угодно, чтобы оно приумножалось
среди людей, достойных и способных воспринять небесную манну
благородных знаний, ты же, по моим сведениям, в настоящее время
занимаешь среди них первое место, а потому я тебе объявляю, что
я когда угодно готов, сколько мне позволят мои скромные силы,
ответить на любой из твоих вопросов, хотя, впрочем, не ты у
меня должен учиться, а я у тебя, но уж раз ты сам предложил, то
мы с тобой побеседуем о неясных для тебя вопросах и постараемся
найти решение на дне того неисчерпаемого кладезя, в котором,
как сказал Гераклит, таится истина. Я вполне одобряю
предложенный тобою способ диспутировать молча, посредством
знаков, ибо мы и так друг друга поймем, и у нас не будет
рукоплесканий, к коим прибегают во время диспутов бездельники
софисты, когда им нравится аргументация. Итак, завтра я не
премину явиться в указанный час куда ты мне назначил, но только
уговоримся заранее, что мы с тобой не поссоримся и не
повздорим, ибо не почестей и не рукоплесканий ищем мы, а только
истины.
Таумаст же ему на это ответил так:
-- Милостивый государь! Господь да не оставит тебя своими
щедротами и воздаст тебе за то, что твое величие соблаговолило
снизойти к моему ничтожеству. Итак, прощай, до завтра!
-- Прощай! -- сказал Пантагрюэль.
Любезные мои читатели! Вы не можете себе представить,
какие высокие и возвышенные мысли посещали всю ночь и Таумаста
и Пантагрюэля. В конце концов помянутый Таумаст, остановившийся
в подворье Клюни, сказал привратнику, что никогда еще его так
не томила жажда.
-- У меня такое чувство, точно Пантагрюэль хватает меня
за горло, -- признался он. -- Сделайте милость, прикажите
подать вина и, чтобы пополоскать горло, холодной воды.
Пантагрюэль был крайне возбужден и всю ночь просидел над:
Книгой Беды De numeris et signis {"О числах и знаках"
(лат.)},
Книгой Плотина De inenarrabilibus {"О вещах, изложению не
поддающихся" (лат.)},
Книгой Прокла De magia { "О магии" (лит.) },
Книгами Артемидора Peri onirocraticon { "Об истолковании
снов" (греч.) },
Анаксагора Pen semion { "О знаках" (греч.) },
Инария Peri aphata { "О невыразимом" (греч.)},
Книгами Филистимона,
Гиппонакта Peri anecphoneton { "О вещах, кои следует
обходить молчанием" (греч.)},
и множеством других, пока наконец Панург не сказал:
-- Сеньор! Выкиньте вы все это из головы и ложитесь
спать. Вы чересчур возбуждены, -- боюсь, как бы у вас от
переутомления мозга не сделалась горячка. Прежде, однако ж,
хлебните разиков двадцать пять -- тридцать, да и спите себе
сколько влезет, а утром на диспуте с господином англичанином
вместо вас выступлю я, и если я не доведу его ad metan поп
loqui { До рубежа безмолвия (средневек. лат.)} можете меня
обругать.
-- Панург, друг мой! -- возразил Пантагрюэль. -- Но ведь
он же человек на редкость образованный. Под силу ли будет тебе
с ним тягаться?
-- Еще как под силу! -- молвил Панург. -- Кончен
разговор, -- предоставьте все мне. Кто образованнее чертей?
-- Разумеется, никто, кроме тех, кого коснулась
божественная благодать, -- отвечал Пантагрюэль.
-- Со всем тем, -- продолжал Панург, -- я много раз
выступал против чертей -- и всех их положил на обе лопатки и
посадил в лужу. Так что можете быть уверены: завтра у меня этот
знаменитый англичанин публично обкакается.
Панург всю ночь пьянствовал со слугами и играл с ними в
primus et secundus и в палочки, а расплачивался застежками от
штанов. Когда же условленный час настал, он пошел со своим
господином в указанное место, а там уже собрались все парижане,
и стар и млад, -- можете мне поверить.
"Хоть этот чертов Пантагрюэль и одолел всех болтунов и
желторотых сорбоннашек, -- думали они, -- но уж на сей раз ему
достанется на орехи: ведь англичанин-то сущий черт из Вовера.
Посмотрим, кто кого".
Итак, все были в сборе, Таумаст их ждал, и когда
Пантагрюэль с Панургом вошли в залу, все школяры, и младшие и
старшие, по своей дурацкой привычке захлопали в ладоши.
Пантагрюэль, однако ж, на них гаркнул, да так, что голос его
был подобен выстрелу из двойной пушки:
-- Тише, черт побери, тише! Клянусь Богом, мерзавцы, если
вы будете меня раздражать, я вам всем отсеку головы.
При этих словах собравшиеся обмерли и больше уж кашлянуть
не смели, словно каждый из них проглотил пятнадцать фунтов
перьев, и хотя они успели крикнуть всего один раз, но пить всем
захотелось отчаянно, и от жажды все высунули языки на полфута,
как будто Пантагрюэль насыпал им в рот соли.
Тут Панург обратился к англичанину:
-- Милостивый государь! Ты прибыл сюда для того, чтобы
заводить перебранку по поводу поставленных тобою вопросов, или
же для того, чтобы поучиться и познать истину?
Таумаст же ему на это ответил:
-- Милостивый государь! Меня привело сюда бескорыстное
желание поучиться и познать то, в чем я всю жизнь сомневался,
ибо до сих пор ни одна книга и ни один человек не смогли
разрешить мои сомнения. Заводить же из-за чего-либо перебранку
я не намерен, -- это ниже моего достоинства, -- пусть этим
занимаются канальи софисты, сорбонняи, сорбоннолухи,
сорбоннщики, сорбонники, сорбоннилы, сорбоннавцы, сорннобники,
бросонники, росбонники, ищущие на диспутах не истины, но
противоречий и разногласий.
-- Итак, -- продолжал Панург, -- я, скромный ученик моего
наставника, господина Пантагрюэля, попытаюсь ублаготворить тебя
и удовлетворить всем и во всем, а потому нам незачем беспокоить
его самого. Пусть лучше он возьмет на себя обязанности
председателя, рассудит нас и окончательно рассеет твои
сомнения, если ты найдешь, что я не удовлетворил твоей
любознательности.
-- Отлично придумано, -- заметил Таумаст. -- Начинай же!
Надобно вам знать, что у Панурга на конце длинного
гульфика красовалась кисточка из красных, белых, зеленых и
синих шелковых нитей, а в самый гульфик он положил большущий
апельсин.
ГЛАВА XIX. О том, как Панург положил на обе лопатки англичанина, диспутировавшего знаками
Тут собравшиеся приготовились внимательно слушать,
англичанин же высоко поднял сперва одну руку, потом другую,
сложил кончики пальцев в виде куриной ж..ки, как выражаются в
Шиноне, и четыре раза подряд провел ногтями то по одной руке,
то по другой, затем разжал пальцы и ладонью одной руки
оглушительно хлопнул по другой. Потом опять соединил руки,
потом дважды хлопнул в ладоши и четыре раза сжал и разжал
пальцы; затем опять сложил руки и, словно взывая к Богу, воздел
их.
Вдруг Панург поднял правую руку, засунул большой ее палец
в правую же ноздрю, а остальные четыре пальца сжал и вытянул на
уровне кончика носа, левый глаз совершенно закрыл, а правый
прищурил, низко опустив и бровь и веко; затем высоко поднял
левую руку, плотно сжал и вытянул четыре пальца, а большой
палец поднял, после чего левая его рука приняла такое же точно
положение, как и правая, отделяло же их одну от другой
расстояние в полтора локтя. Потом он опустил обе руки, а затем
поднял до уровня плеч и как бы нацелился в нос англичанину.
-- Но если Меркурий... -- начал было англичанин.
Однако ж Панург перебил его:
-- Маска, вы заговорили!
Тогда англичанин сделал вот какой знак: он высоко поднял
раскрытую левую руку, сжал в кулак четыре пальца, а большой
палец вытянул и приставил к кончику носа. Потом быстрым
движением поднял раскрытую правую руку и, не сжимая, опустил,
приставил большой палец к мизинцу левой, а другими четырьмя
пальцами левой руки начал медленно двигать, потом наоборот:
правой сделал то, что раньше проделывал левой, а левой -- то,
что раньше проделывал правой.
Панург не растерялся: левой рукой он приподнял свой
преогромный гульфик, а правой вынул оттуда кусок бычьего ребра
и две одинаковой формы палочки, одну -- черного дерева, другую
-- красного бразильского дерева, симметрично расположил их
между пальцами и, ударяя одну о другую, стал издавать звук,
напоминающий погремушки бретонских прокаженных, более, однако
же, сильный и приятный для слуха, и при этом он еще, не спуская
глаз с англичанина, весело прищелкивал языком.
По мнению богословов, лекарей и хирургов, этот знак
указывал, что англичанин болен проказой.
По мнению же советников, законоведов и знатоков
канонического права, этим он хотел сказать, что и прокаженный
может быть по-своему счастлив, как то некогда открыл нам
Господь.
Англичанин этим не смутился: он поднял обе руки, три
