с половиной наберутся. Это ее кто-нибудь пестом так хватил.
Рана, по-моему, свежая. Так вот я тебя о чем попрошу: чтобы на
нее не насели мухи, обмахивай ее получше хвостом и внутри и
снаружи. Хвост у тебя хороший, длинный. Махай, голубчик,
пожалуйста, махай, а я пойду наберу мху, чтобы заткнуть рану,
-- все мы должны помогать друг другу, так нам Господь
заповедал. Махай сильней! Так, так, дружочек, махай лучше,
такую рану должно почаще обмахивать, иначе бедной женщине
невмоготу придется. Махай, куманечек, знай себе махай! Господь
недаром дал тебе такой хвост, -- он у тебя большой, с толстым
концом. Помахивай и не скучай. Добрый мухоотмахиватель,
который, беспрестанно отмахивая мух, махает своим махалом,
никогда не будет мухами отмахнут. Махай же, проказник, махай,
мой дьячок! Я не стану тебе мешать". Затем он пошел за мхом и,
немного отойдя, крикнул: "Махай, махай, куманек! Махай,
куманечек, и не сердись, что приходится махать много. Я тебя
сделаю платным махателем, хочешь -- при королеве Марии, хочешь
-- при доне Педро Кастильском. Только смотри махай! Махай, и
все!" Бедный лис усердно махал и так и сяк, и внутри и снаружи,
а в это время старая притворщица издавала звуки и смердела, как
сто чертей. Несчастный лис находился в весьма затруднительном
положении, ибо не знал, как ему повернуться, чтобы благоуханные
старухины ветры не дули прямо на него. Когда же он зашел с
другой стороны, то увидел, что на заду у нее тоже дыра, не
такая, впрочем, большая, как та, которую он обмахивал, и вот из
нее-то и исходило это зловонное и отвратительное дуновение.
Наконец лев возвратился, принес мху столько, сколько едва
поместилось в восемнадцати вязанках, и начал пропихивать мох
палкой; когда же он засунул добрых шестнадцать с половиной
вязанок, то пришел в изумление: "Что за черт! Какая глубокая
рана! Да туда войдет мху больше двух тележек". Лис, однако ж,
остановил его: "Лев, дружище! Будь добр, не запихивай туда весь
мох, оставь немножко, -- там, сзади, есть еще одна дырка: вонь
оттуда идет, как от сотни чертей. Я задыхаюсь от этого мерзкого
запаха".
Так вот почему должно охранять эти стены от мух и иметь
платных мухоотмахивателей.
Тут Пантагрюэль обратился к Панургу с вопросом:
-- Откуда ты выдумал, будто женские срамные части здесь
так дешевы? В этом городе много женщин недоступных,
целомудренных, а равно и девственниц.
-- Еt ubi prenus? { А где вы их возьмете? (искаж. лат.)}
-- спросил Панург. -- Я вам сейчас выскажу не мое личное
мнение, -- таково действительное положение вещей. Скажу, не
хвастаясь: я успел поддеть на удочку четыреста семнадцать с тех
пор, как я в этом городе, а я и всего-то здесь девять дней, и
вот только нынче утром встретился мне один добрый человек,
который нес в переметной суме, вроде Эзоповой, двух девочек по
третьему, от силы -- по четвертому годику, одну -- впереди,
другую -- сзади. Он попросил у меня милостыню, я же ему на это
ответил, что у меня куда больше яичек, чем денег, а потом
спросил: "Добрый человек! Что, эти две девочки --
девственницы?" -- "Братец! -- отвечал он. -- Я вот уже два года
как их ношу, и если говорить о той, которая впереди, потому как
она всегда у меня перед глазами, то она вроде как будто
девственница, -- впрочем, руку на отсечение я за это не дам. А
насчет той, которая сзади, ничего определенного сказать не
могу".
-- Какой же ты славный малый! -- воскликнул Пантагрюэль.
-- Я велю одеть тебя в ливрею моих фамильных цветов.
И он, точно, вырядил Панурга по последней моде; Панург
только пожелал, чтобы гульфик на его штанах был в три фута
длиною, и притом не круглый, а четырехугольный, что и было
исполнено, и на Панурга после этого было одно удовольствие
смотреть. И сам Панург часто говаривал, что род человеческий
еще не знает всех преимуществ и всей пользы длинного гульфика,
но со временем он-де это поймет, ибо все полезные вещи
изобретаются в свое время.
-- Да хранит Господь того, кому длинный гульфик спас
жизнь! -- твердил он. -- Да хранит Господь того, кому длинный
гульфик принес в один день сто шестьдесят девять тысяч экю! Да
хранит Господь того, кто благодаря своему длинному гульфику
спас целый город от голодной смерти! Нет, ей-Богу, когда у меня
будет больше свободного времени, я непременно напишу книгу Об
удобствах длинных гульфиков!
И точно: он написал большую прекрасную книгу с картинками,
однако, сколько мне известно, в свет она еще не вышла.
ГЛАВА XVI. О нраве и обычае Панурга
Панург был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, не
высокий, не низенький, с крючковатым, напоминавшим ручку от
бритвы носом, любивший оставлять с носом других, в высшей
степени обходительный, впрочем слегка распутный и от рождения
подверженный особой болезни, о которой в те времена говорили
так:
Безденежье -- недуг невыносимый.
Со всем тем он знал шестьдесят три способа добывания
денег, из которых самым честным и самым обычным являлась
незаметная кража, и был он озорник, шулер, кутила, гуляка и
жулик, каких и в Париже немного.
А в сущности, чудеснейший из смертных.
И вечно он строил каверзы полицейским и ночному дозору.
Соберет иной раз трех-четырех парней, напоит их к вечеру, как
тамплиеров, отведет на улицу св. Женевьевы или к Наваррскому
коллежу, и как раз перед тем, как здесь пройти ночному дозору,
-- о чем Панург догадывался, положив сначала шпагу на мостовую,
а потом приложив ухо к земле: если шпага звенела, то это было
непреложным знаком, что дозор близко, -- Панург и его товарищи
брали какую-нибудь тележку, раскачивали ее изо всех сил и
пускали с горы прямо под ноги ночному дозору, отчего бедные
дозорные валились наземь, как свиньи, а в это время Панург с
товарищами убегали в противоположную сторону: должно заметить,
что и двух дней не прошло, а Панург уже знал все парижские
улицы и закоулки, как Deus det { Боже, ниспошли [нам мир свой]
(лат.)}.
Иной раз в таком месте, которого ночному дозору никак
нельзя было миновать, он насыпал пороху, потом, завидев дозор,
поджигал, а потом с удовлетворением смотрел, какую легкость
движений выказывают караульные, вообразившие, что ноги им жжет
антонов огонь.
Особенно доставалось от него несчастным магистрам наук и
богословам. Встретит, бывало, кого-нибудь из них на улице -- и
не преминет сделать гадость: одному насыплет навозу в шляпу,
другому привесит сзади лисий хвост или заячьи уши, а не то
придумает еще какую-нибудь пакость.
В тот день, когда всем богословам было ведено явиться в
Сорбонну на предмет раскумекивания догматов, он приготовил так
называемую бурбонскую смесь -- смесь чеснока, гальбанума,
асафетиды, кастореума и теплого навоза, подлил туда гною из
злокачественных нарывов и рано утром густо намазал этой смесью
всю мостовую -- так, чтобы самому черту стало невмочь. И уж как
начали эти добрые люди драть при всех козла, так все нутро свое
здесь и оставили. Человек десять -- двенадцать умерли потом от
чумы, четырнадцать заболели проказой, восемнадцать покрылись
паршой, а более двадцати семи подхватили дурную болезнь.
Панург, однако ж, и в ус себе не дул. Он имел обыкновение
носить под плащом хлыст и этим хлыстом немилосердно стегал
молодых слуг, чтобы они попроворней несли вино своим хозяевам.
В его куртке насчитывалось более двадцати шести
карманчиков и карманов, и все они у него были набиты:
в одном из них хранились свинцовая игральная кость и
острый, как у скорняка, ножичек, которым он срезал кошельки;
в другом -- сосуд с виноградным соком, которым он прыскал
в глаза прохожим;
в третьем -- головки репейника с воткнутыми в них гусиными
и петушьими перышками, -- он сажал их добрым людям на плащ или
же на шляпу, а еще он любил приделывать людям рожки, с которыми
они потом так и ходили по всему городу, а иногда и всю жизнь;
дамам он тоже прицеплял их к головному убору, сзади, -- в виде
мужской принадлежности;
в четвертом -- уйма пакетиков со вшами и блохами, -- он
собирал их у нищей братии на кладбище Невинноубиенных
младенцев, а затем при помощи тростинок или перьев, которыми
пишут, стряхивал на воротнички наиболее жеманным девицам,
преимущественно в церкви; к слову сказать, в церкви он никогда
не поднимался на хоры, -- он предпочитал и за обедней, и за
вечерней, и во время проповеди быть внизу, среди женщин;
в пятом -- множество крючков и крючочков, которыми он
любил сцеплять мужчин и женщин, стоявших тесной толпой, главным
образом тех женщин, которые носили платья из тонкой тафты, --
стоило им дернуться, и платье -- в клочья;
в шестом -- коробочка с трутом, огнивом, кремнем и тому
подобными приспособлениями;
в седьмом -- два-три зажигательных стекла, которыми он
иной раз доводил до бешенства мужчин и женщин и заставлял их
забывать, что они находятся в храме; недаром Панург говорил,
что женщина, которая не умеет обиды терпеть, в гневе способна и
за обедней п. . . .ть, -- разница, мол, только в нескольких
буквах;
в восьмом -- запас ниток и иголок, с помощью которых он
черт знает чего только не вытворял.
Однажды, заметив, что в Большом зале суда
монах-францисканец собирается служить мессу, Панург вызвался
помочь ему одеться и облачиться, но, снаряжая его, он ухитрился
пришить его ризу к рясе и к сорочке, а как скоро члены суда
расселись по местам в ожидании службы, он поспешил удалиться. И
вот когда бедный frater {Брат (лат.) }, произнеся Ite, missa
est { Идите, обедня окончена (лат.)}стал снимать с себя ризу,
то с нею вместе совлек и рясу и сорочку, так как все это было
одно к другому накрепко пришито, и, оголившись до плеч,
обнаружил перед всеми свои украшения, должно полагать
внушительных размеров. И чем решительнее frater все это с себя
стаскивал, тем больше обнажался, пока наконец один из членов
суда не возопил: "Что же это такое? Уж не думает ли честной
отец, что мы станем прикладываться к его заду? Нет, пусть
антонов огонь его в зад поцелует!" С тех пор бедным честным
отцам ведено было разоблачаться только у себя в ризнице, но ни
в коем случае не при всех, особливо не при женщинах, дабы не
вводить их в соблазн. Когда же кто-нибудь спрашивал, отчего это
у фратеров такие длинные уды, Панург всякий раз отлично
разрешал проблему.
-- У ослов оттого длинные уши, -- пояснял он, -- что их
матки, как утверждает De Alliaco в своих Suppositiones, не
надевают им на голову чепчика. На том же самом основании
причинное место у святых отцов оттого такое длинное, что они не
носят подштанников, -- бедному монашескому уду предоставлена
полная свобода, вот он и болтается, как неприкаянный, у них на
коленях, ни дать ни взять четки у женщин. А большой он у них
оттого, что благодаря этому болтанию к нему притекают все
телесные соки, ибо, как утверждают законоведы, волнение и
движение вызывают притяжение.
Item еще один карман у Панурга был набит квасцами, -- эти
квасцы он сыпал самым чопорным женщинам за воротник, отчего
некоторые из них вынуждены были при всех раздеваться, другие
плясали, как петух на угольях, третьи катались, как бильярдный
шар по барабану, четвертые бегали по улицам, Панург же
устремлялся за ними, и тем из них, которые раздевались, он, как
учтивый и любезный кавалер, набрасывал на спину плащ.
Item еще в одном кармане у него была склянка с деревянным
маслом, и когда он встречался с нарядно одетой дамой или же
