победой.
- Я не хотела, - сказала она. - Совсем не хотела.
- Можно мне войти?
- О нет, нет.
- Тогда - в машину и едем куда-нибудь. С облегчением она ухватилась за
это "едем" - именно так, куда-нибудь, сейчас же прочь отсюда, - в этом уже
был некий оттенок победы, как в бегстве с места преступления. И вот они в
машине, едут под гору, и в лицо ей - прохладный легкий ветер, постепенно
приводящий в себя. Все обозначилось четко, как черным по белому.
- Едем опять на взморье, к вам домой, - сказала она.
- Опять туда?
- Да, опять туда. И не надо слов. Я хочу просто - ехать.
Когда снова спустились к океану, небо покрывали облака, и у
Санта-Моники машину обдало дождем. Свернув на обочину. Стар надел плащ,
поднял парусиновый верх "родстера".
- Вот и крыша у нас есть, - сказал он.
"Дворники" пощелкивали на ветровом стекле уютно, как маятник высоких
старинных часов. С мокрых пляжей снимались, возвращались в город хмурые
автомобили. Потом "родстер" окунулся в густой туман, обочины зыбко
расплылись, а фары встречных машин стояли, казалось, на месте - и вдруг
ослепляюще мелькали мимо.
Оставив церемонную частицу себя позади, они чувствовали сейчас
легкость и свободу. В щелку тянуло туманом; Кэтлин спокойным, неспешным,
будоражащим Стара жестом сняла шляпку, положила на заднее сиденье, под
брезент. Рассыпала по плечам волосы и, заметив на себе взгляд Стара,
улыбнулась.
На левой, океанской, стороне размытым световым пятном прошел ресторан
ученого морского льва. Стар опустил стекло, стал выглядывать, ища
ориентиры; но через несколько миль туман рассеялся, и прямо перед ними
оказался поворот к дому. В облаках забелела луна. По океану еще скользили
отсветы заката.
Дом как бы подтаял слегка, - возвращаясь в изначальные песок и воду.
Отыскав дверной проем, они прошли под каплющие брусья и ощупью, сквозь
непонятные, в полчеловеческого роста, преграды, пробрались в единственную
уже готовую комнату; там пахло опилками и мокрым деревом. Он обнял ее, в
полумраке им видны были только глаза друг друга. Плащ лег на пол.
- Погоди, - сказала она.
Ей надо было минуту подумать. Происходящее было радостно и желанно ей,
но не сулило ничего затем, и надо было вдуматься, отшагнуть на час назад,
осмыслить. Она стояла, поводя головой влево-вправо, как раньше, но
медленнее и неотрывно глядя ему в глаза. Она ощутила вдруг, что он дрожит.
Он ощутил это и сам и ослабил объятие. И тут же, с грубо-призывными
словами, она притянула его лицо к своему. Затем, одной рукой обнимая его,
движением другой руки и коленей скинула с себя что-то и отбросила ногою.
Теперь он уже не дрожал, снова обнял ее, и вместе они опустились на плащ.
Потом они лежали молча, и он наполнился вдруг такой любовью, нежностью
к ней, обнял так крепко, что треснуло платье по шву. Слабый этот звук
заставил их очнуться.
- Вставай, - ласково сказал он, беря се за руки.
- Нет еще. Я думаю.
Она лежала в темноте, и, забыв благоразумие, думала о том, какой у них
получится неугомонный, умненький ребенок. Но затем протянула руки, он
поднял ее... Когда она вернулась, в комнате уже горела электрическая
лампочка.
- Освещение одноламповое, - сказал Стар. - Выключить?
- Нет. Пусть - хорошо. Я хочу тебя видеть. Они сели на широкий
подоконник - друг против друга, соприкасаясь подошвами.
- Ты словно далеко, - сказала она.
- И ты тоже.
- А тебя не удивляет?
- Что?
- Что нас снова двое. Ведь грезится, верится, что слились в одно, а
очнешься - по-прежнему двое.
- Ты мне страшно близка.
- Ты мне - тоже.
- Спасибо.
- Тебе спасибо. Оба засмеялись.
- Ты этого хотел - на балу вчера?
- Неосознанно - да.
- Когда же это у нас решилось? - сказала она, размышляя вслух. -
Сначала кажется не нужно, незачем, а потом наступает минута, и чувствуешь
- ничто на свете уже не властно остановить.
Это прозвучало многоопытно, однако пришлось ему до удивления по душе,
под настроение. Он страстно желал вернуть прошлое - вернуть, но не
повторить, - и такой она ему еще сильнее нравилась.
- Во мне есть черты шлюхи, - сказала она, угадав его мысли. - Черты
Эдны. Наверно, этим и была мне Эдна неприятна.
- Какая Эдна?
- Которую ты спутал со мной. Звонил которой. Она жила через дорогу, а
сейчас переехала в Санта-Барбару.
- А разве она шлюха?
- Профессиональная. Она из этой американской вашей "обслуги по вызову".
- Вот как?
- Будь Эдна англичанкой, я бы разгадала ее сразу. А так мне казалось,
обычная здешняя девушка. Она мне только на прощанье открылась.
Кэтлин зябко вздрогнула, и он встал, накинул плащ ей на плечи. Открыл
стенной шкаф, оттуда вывалилась груда подушек и пляжный матрац. Нашлась и
коробка свечей, он зажег их во всех углах комнаты, а вместо лампы включил
электрокамин.
- Почему же она меня боялась? - спросил он неожиданно.
- Потому что ты голливудец. У нее или у подруги ее случилось что-то
мерзкое с одним киношником. К тому же она, по-моему, до крайности глупа.
- А как вы с ней познакомились?
- Она зашла по-соседски. Возможно, сочла, что мы с ней сестры по
профессии. Она была очень мила. Все упрашивала звать ее попросту Эдной, и
мы стали на "ты", подружились.
Кэтлин привстала - он устлал подоконник подушками.
- Дай помогу. Не хочу быть тунеядкой.
- Ну вот еще. - Он обнял ее. - Сиди тихо. Согрейся.
Посидели без слов.
- Я знаю, чем я тебя сразу привлекла. Эдна мне сказала.
- Что сказала?
- Что я похожа - на Минну Дэвис. Мне и другие говорили.
Он поглядел, отклонившись назад, и кивнул.
- Сходство здесь. - Она надавила пальцами себе на скулы, слегка меняя
очертания щек. - Здесь и здесь.
- Да, - сказал Стар. - Меня ошеломило твое сходство с нею - не с
экранной, а с живой.
Кэтлин встала, точно уходя от этой темы, точно боясь ее.
- Я уже согрелась, - сказала она. Подошла к шкафу, заглянула в глубину
его и вернулась в передничке со звездчатым снежным узором на ткани.
Оглядела комнату критически.
- Конечно, мы только что вселились, - сказала она, - и здесь еще
по-нежилому гулко.
Отворила на веранду дверь, взяла оттуда два плетеных стула, смахнула с
них дождевые капли. Он следил за ней взглядом, все еще побаиваясь, что
откроются какие-то изъяны и чары рассеются. Оценивая женщин в пробных
кадрах, он не раз видел, как прекрасная статуя начинала двигаться на
убогих кукольных шарнирах и с каждой секундой таяла красота. Но движения
Кэтлин были упруги и уверенны, а хрупкость была -как и следовало - лишь
кажущейся.
- Дождя уже нет, - сказала она. - В день моего приезда лило страшно и
шумело так - точно лошади ржали.
- Полюбится тебе и шум ливня, - сказал он со смехом, - раз уж ты
теперь калифорнийка. Ты ведь не уезжаешь? Сейчас-то можешь рассказать о
себе? Что за тайны такие?
- Нет, потом, - покачала она головой. - Не стоит и рассказывать.
- Тогда иди ко мне.
Она подошла и стала рядом, и он прижался щекой к прохладной ткани
передника.
- Ты усталый, - сказала она, ероша ему волосы.
- Любить я не устал.
- Я не о том, - поправилась она поспешно. - Я хочу лишь сказать, что
от вечной работы можно заболеть.
- Не будь заботливой мамашей, - сказал он. "Будь шлюхой", - добавил он
мысленно. Ему хотелось разбить строй своей жизни. Если уж осталось жить
недолго, как предупредили оба врача, то хотелось на время перестать быть
Старом, одаряющим других, и кинуться вдогонку за любовью, подобно простым
безымянным парням на вечерних улицах.
- Ты мой передник снял, - кротко сказала Кэтлин.
- Да.
- А если проедут берегом, увидят? Давай потушим свечи.
- Нет, не туши.
Потом она улыбнулась ему, полуоткинувшись на белую подушку.
- Я себя чувствую Венерой на створке раковины.
- На створке?
- А ты взгляни - ну чем не Боттичелли?
- Не знаю, - сказал он с улыбкой. - Но верю тебе. Она зевнула.
- Мне так хорошо. И я люблю тебя.
- Ты очень знающая, верно?
- То есть?
- В твоих словах видна образованность. И во всем тоне.
Она подумала, сказала:
- Нет, не слишком-то. Высшего образования у меня нет. Но человек, о
котором я говорила, был всезнайкой и горел желанием развить меня. Писал
мне целые учебные программы, заставлял посещать курсы при Сорбоннском
университете, ходить по музеям. Я кое-чего нахваталась.
- А кто он был?
- Художник в некотором роде. И злюка. Помимо всего прочего. Хотел,
чтобы, я проштудировала Шпенглера - остальное все было на это направлено.
История, философия, теория музыки - все было лишь подготовкой к Шпенглеру.
Но я сбежала прежде, чем мы добрались до Шпенглера. По-моему, он под конец
и не отпускал-то меня в основном из-за Шпенглера.
- А кто такой Шпенглер?
- Говорю же, что мы до него не дошли, - рассмеялась Кэтлин. - А сейчас
я очень терпеливо забываю все усвоенное, потому что вряд ли встречу в
жизни другого такого ментора.
- Ну зачем же забывать, - возразил укоризненно Стар. Он питал к науке
большое уважение - отзвук векового еврейского почтения к синагогальной
мудрости. - Забывать не следует.
- Ученье было мне просто заменой детей.
- А потом и детям передашь, - сказал Стар.
- Сумею ли?
- Безусловно, сумеешь. Они усвоят и вырастут знающими. А мне, чуть
что, приходится выспрашивать у пьяниц-сценаристов. Знания надо беречь.
- Ладно, - сказала она, вставая - Передам их своим детям. Но это ведь
без конца - чем больше узнаешь, тем больше остается непознанного. Чем
дальше в лес... Мой ментор мог бы стать кем угодно, не будь он трусом и
глупцом.
- Но ты его любила.
- О да - всем сердцем. - Заслонив глаза ладонью, она поглядела в окно.
- Там светло. Пойдем на берег.
Он вскочил, воскликнул:
- Да ведь сегодня вечер леурестеса!
- Что-что?
- Сегодня, сейчас. Об этом во всех газетах есть. - Он выбежал к
машине, щелкнул дверцей и вернулся с газетой в руках, - Начнется в десять
шестнадцать. Через пять минут.
- Что начнется - затмение?
- Нет, приплывет очень пунктуальная рыбешка. Разуйся, и бежим скорей.
Вечер был светлый, синий. Отлив кончился, и серебряные рыбьи косяки,
колышась на глубине, ждали своего нерестового срока - 10. 16. Срок
наступил, и через секунду-две рыба вместе с приливом хлынула к берегу и
заблестела, затрепыхалась на песке; Стар и Кэтлин босиком брели в ее гуще.
Берегом, навстречу им, шел негр с двумя ведрами, он проворно собирал туда
леурестесов, точно падалицу. А рыба шла на приступ стайками и стаями,
взводами и ротами - упорно, жертвенно и гордо, - обтекая босые людские
ножищи потоком, струившимся еще задолго до того, как сэр Франсис Дрейк
прикрепил здесь медную дощечку к береговой скале.
- Эх, еще бы ведро мне, - сказал негр, переводя дух.
- Далековато вам пришлось из города ехать за рыбой, - сказал Стар.
- Я раньше в Малибу ездил, но голливудцы не любят пускать на свои
пляжи.
Накатила новая волна, отогнала людей и тут же ушла, усеяв песок новым
серебром.
- А есть ли вам расчет ездить сюда? - спросил Стар.
- Да я не из расчета езжу. Я читаю здесь на приволье Эмерсона. Вам его
приходилось читать?
- Я читала, - сказала Кэтлин. - Некоторые вещи.
- Он у меня тут за пазухой. Я захватил с собой и кой-какую литературу
розенкрейцеров, но мне их книжки надоели.
Ветер посвежел, прибой усилился; они шли у его пенящейся кромки.
- Вы кто по профессии? - спросил негр у Стара.
- Я в киноделе занят.
- А-а. - Негр помолчал, затем сказал: - Я не хожу в кино.
- А почему? - резковато спросил Стар.
- Толку никакого. И детей своих не пускаю.
Стар поглядел на него, а Кэтлин - ободряюще - на Стара. Волна обдала
их пылью брызг.
- Есть и хорошие картины, - сказала Кэтлин, но негр не слушал.
- Есть и хорошие, - повторила она, готовая спорить, возражать; негр
взглянул на нее равнодушно.
- А что, братство розенкрейцеров ратует против кино? - спросил Стар.
- Они сами толком не знают, против чего и за что ратуют. Сегодня за
