Ф.С. ФИЦЖЕРАЛЬД
ПОСЛЕДНИЙ МАГНАТ
ПРОЕКТ ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org
Перевод О.Сороки
Ф.С. Фицжеральд. Великий Гэтсби. Последний магнат.
М., Художественная литература, 1990, сс. 143- 264
Глава I
Я выросла в мире кино, хотя ни разу не снималась На день рождения ко
мне, пятилетней, пришел Рудольф Валентине, - так гласят предания. Я
упоминаю об этом, только чтобы показать, что с младенческого возраста
могла видеть, как вертятся шестеренки Голливуда.
Одно время меня подмывало написать "Записки дочери продюсера", но в
восемнадцать лет не очень это у вас выйдет - засесть за мемуары. И хорошо,
что не села: получилось бы нуднее, чем позапрошлогодняя колонка Лолли
Парсонс. Мой отец на производстве фильмов делал бизнес, как делают бизнес
на хлопке и стали, и меня это мало тревожило. Прозу Голливуда я принимала
с безропотностью привидения, назначенного обитать в таком-то доме. Я
знала, что кинобизнесом надлежит возмущаться, но возмущение упорно не
желало приходить.
Легко сказать так, но труднее добиться, чтобы тебя поняли. В
Беннингтоне, где я училась, иные из преподавателей литературы
притворялись, будто равнодушны к Голливуду и его Продукции. А на самом
деле - ненавидели, всеми печенками ненавидели кино, как угрозу своему
существованию. А еще раньше, в монастырской школе, милая монашенка
попросила у меня какой-нибудь киносценарий, чтобы по нему "разобрать с
ученицами, как сочиняют фильмы"; как сочиняют эссе и рассказы, она уже
разбирала. Я достала ей режиссерский сценарий, и она, должно быть, ломала,
ломала себе над ним голову, в классе же ни разу не упомянула о сценарии и
вернула мне его обратно с оскорбленно-удивленным видом и без всяких
комментариев. Как бы и эту мою повесть не вернул мне так читатель.
Можно принимать Голливуд, как я, - спокойно и привычно, - а можно
отмахиваться от него с презрением, какое мы приберегаем для того, чего не
понимаем. Понимание-то здесь достижимо, но лишь смутное, проблесками. Не
наберется и полудюжины людей, кто смог когда-либо вместить в уме всю
формулу и тайну фильмотворчества. И разобраться в одном из таких людей -
вот для женщины средство поглубже вникнуть в этот сложный мир.
Ту картину мира, которая открывается с самолета, я знала. Отец всегда
отправлял нас с сестрой из Лос-Анджелеса по воздуху - в школу, затем в
колледж, - и домой на каникулы мы тоже летали. Когда я перешла на второй
курс, Элинор умерла, и пришлось уже одной летать, и всегда она в полете
вспоминалась, и я как-то серьезнела, грустнела. Иногда в самолете мне
встречались знакомые голливудцы, а порой симпатичный студентик, но нечасто
- наступили уже годы кризиса. Во время полета мне редко давали уснуть
мысли о сестре и это ощущение резкого рывка от побережья к побережью;
настоящий сон приходил разве лишь, когда позади оставались уже
теннессийские аэропорты - небольшие, стоящие на хмуром отшибе.
На этот раз мы летели в непогоду, самолет так болтало, что одни
пассажиры сразу же откинули назад спинку кресла и отошли ко сну, а другие
предпочли не спать вовсе. Двое из неспавших были мне соседями - я слева от
прохода, они справа, - и по их отрывочному разговору я уверенно заключила,
что они голливудцы. Один и выглядел типично - немолодой еврей, он то
говорил с нервной горячностью, то умолкал издерганно, весь сжавшись,
словно собравшись для прыжка; второй же был бледный, некрасивый,
коренастый человек лет тридцати, которого я определенно видела где-то
раньше. В гости он приходил к нам, что ли. Но, возможно, я еще маленькой
тогда была, - и я не торопилась обижаться, что он не узнал меня.
Стюардесса - высокая, статная, яркая брюнетка, к каким у авиакомпаний
слабость, - спросила меня:
- Может, наклонить вам спинку кресла?.. Аспирина не хотите, милая? -
Она шатко пристроилась на подлокотник кресла рядом, покачиваясь в такт
порывам июньского циклона. - Или нембутала таблетку?
- Нет.
- Не спросила вас раньше, провозилась с остальными пассажирами. - Она
села в кресло, пристегнула нас обеих предохранительным ремнем. - А
пожевать резинку не хотите?
Это напомнило мне, что пора уже расстаться с резинкой, давным-давно
навязшей у меня в зубах.
Я завернула ее в страничку журнала, сунула в пепельницу с пружинной
крышкой.
- Сразу отличишь воспитанных людей, - одобрила стюардесса. - Всегда
прежде завернут в бумажку.
Мы посидели рядом в полутьме покачивающегося салона. Смутно это
напоминало фешенебельный ресторан в сумерки, в затишье. Все притихли - и
задумчивость была не только в позах. Даже стюардесса как бы призабыла,
почему и зачем она здесь.
Она заговорила о молодой знакомой мне актрисе, с которой летела в
Калифорнию два года назад. Тогда был самый разгар кризиса, и актриса все
смотрела в окно так упорно и сосредоточенно, будто собиралась выброситься.
Оказалось, впрочем, что ее не нищета, а только революция страшила. "Я
знаю, что мы с мамой сделаем, - сообщила она стюардессе по секрету. - Мы
укроемся в Йеллоустонском заповеднике и будем жить там простенько, пока
все не утихнет. А тогда вернемся. Не убивают же они артистов?"
Этот замысел меня позабавил. Вообразилась прелестная картинка: бурые
медведи - добряки и консерваторы - снабжают медом актрису с мамой, а
ласковые оленята приносят им от ланей молоко и, напоив, пасутся около,
чтобы с приходом ночи живыми подушками лечь в изголовье. В свою очередь, я
рассказала стюардессе про юриста и про режиссера, которые однажды вечером
в ту грозовую пору поделились с отцом своими планами. Если армия
безработных ветеранов захватит Вашингтон, то у юриста наготове лодка,
спрятанная на реке Сакраменто, и он на веслах поплывет в верховья,
пробудет там месяц-другой, а потом вернется, "поскольку после революций
всегда требуются юристы, чтобы урегулировать правовой аспект".
Режиссер настроен был более пессимистически. Он заранее припас старый
костюм, рубашку, башмаки - свои ли собственные или взятые в костюмерной,
он умалчивал - и собирался Раствориться в Толпе. Помню, отец возразил: "Но
они взглянут на ваши руки! Они тут же поймут, что вы сто лет не занимались
физическим трудом. И спросят у вас профсоюзный билет". И помню, как
вытянулось у режиссера лицо, как хмуро поедал он свой десерт и как смешно
и мелко звучали все их речи.
- Отец ваш не актер, мисс Брейди? - спросила стюардесса. - Фамилия
что-то знакомая.
Услышав слово "Брейди", оба моих соседа встрепенулись, взглянули
искоса. Я знаю этот голливудский взгляд, бросаемый через плечо. Затем
бледный, коренастый отстегнулся и встал в проходе.
- Вы - Сесилия Брейди? - спросил он обвиняюще, как будто я утаивала
это от него. - Так я и подумал сразу. Я - Уайли Уайт.
Имя свое он мог бы и не называть - в эту самую минуту чей-то еще голос
произнес: "В сторонку, Уайли!", и кто-то быстро прошел мимо, направляясь в
нос самолета. Уайт вздрогнул и - с некоторым опозданием - задорно
огрызнулся:
- Приказывает здесь главный пилот. Это походило на обычный обмен
шуточками между голливудским тузом и его валетом.
- Пожалуйста, потише, пассажиры спят, - сделала стюардесса замечание
Уайту.
Немолодой спутник Уайта тоже вскочил с кресла и глядел с какой-то
откровенной алчностью вслед проходящему - вслед его спине. А тот, не
оборачиваясь, махнул на прощанье рукой и скрылся куда-то.
Я спросила стюардессу:
- Это прошел младший пилот?
- Нет, - сказала стюардесса, отстегивая ремень - собираясь бросить
меня на произвол Уайли Уайта. - Это мистер Смит. У него отдельная кабина,
"свадебная", но только он там один. Младший пилот ходит в летной форме. -
Она встала. - Пойду узнаю - наверно, в Нашвилле застрянем.
- Застрянем? - ужаснулся Уайт.
- В долине Миссисипи буря.
- И, значит, проторчим там всю ночь?
- Если не стихнет.
Стихать не собиралось - самолет внезапно нырнул, Уайта кинуло в кресло
напротив, стюардессу метнуло в сторону кабины экипажа, еврея плюхнуло
обратно на сиденье. Нарочито сдержанными восклицаньями, какие подобают
опытным воздухоплавателям, мы выразили свое неудовольствие, перевели дух.
- Мисс Брейди - мистер Шварц, - представил Уайт своего спутника. -
Кстати, он с вашим отцом - друзья-приятели.
Мистер Шварц закивал с большим жаром, как бы клятвенно и громко
заверяя: "Правда. Видит бог, правда".
Пусть когда-то он и мог заявлять так во всеуслышание, но времена
переменились, что-то явно с ним стряслось. Вот так, бывает, встретишь
знакомого, угодившего в драку или под колеса тяжелого грузовика - и
смятого чуть не в лепешку. Таращишь на него глаза, ахаешь: "Что с вами
случилось?" А он в ответ бормочет что-то невнятное сквозь обломки зубов и
распухшие губы. Он даже рассказывать не в состоянии.
Телесных травм мистер Шварц не получил; взбухший персидский нос и
затененные подглазья были у него такими же врожденными чертами, как у
моего отца ирландски вздернутый кончик носа и краснота вокруг ноздрей.
- Нашвилл! - возмущался Уайли Уайт. - Придется, значит, киснуть в
гостинице. А Побережье улыбнулось до завтрашнего вечера - это в лучшем
случае. О господи! Я ведь родился в Нашвилле.
- Что ж, вам будет приятна встреча с родными местами.
- Приятна? Я уже пятнадцать лет сюда не езжу. Хоть бы век их не видать.
Но Уайту суждено было увидеть их: самолет явно шел вниз, вниз, вниз,
как Алиса в кроличью нору. Пригнувшись к окну, заслонясь ладонью от света,
я увидела вдалеке слева город, мреющий белесым пятном. А зеленая надпись
"Пристегнуть ремни. Не курить" зажглась уже давно - со времени влета в
циклон.
- Слышал фамилию? - взорвалось очередное нервное молчание Шварца.
- Какую фамилию? - спросил Уайт.
- Которой он назвался. "Мистер Смит".
- А что? - спросил Уайт.
- Ничего, - дернулся Шварц. - Просто мне показалось забавно. Смит.
Ха-ха. (Безрадостней смеха я в жизни не слышала.) Смит.
Своим расположеньем на отшибе, своей хмурой тишиной аэропорты сродни,
по-моему, одним лишь почтовым станциям эпохи дилижансов. Краснокирпичные
наши вокзалы строились потом прямо в городах и городках, и сходили с
поездов там только жители тех захолустий. Аэропорты же - словно древние
оазисы, стоянки на великих караванных путях. Вид авиапассажиров, которые
по одному и по двое проходят не спеша в полночные аэропорты, всегда
привлекает кучку зевак. Вплоть до двух часов ночи местная молодежь готова
глазеть на самолеты, а кто постарше - на пассажиров. Зорко и недоверчиво
оглядывать нас - богачей с Побережья, небрежно сходящих посреди Америки со
своего трансконтинентального ковра-самолета. Ведь среди нас могла таиться
роскошная романтика в облике кинозвезды. Но большей частью ничего такого
не таилось. Как я всегда жалела, что мы не выглядим заманчивей, чем есть;
вот так и на премьерах часто жалела - когда киноманы смотрят на тебя с
презрительным укором за то, что ты не звезда.
Сходя с самолета, я оперлась на руку, протянутую Уайтом, - и вот мы
уже с ним друзья. С этой минуты он принялся ухаживать за мной, и я не
возражала. Так или иначе, придется вместе коротать часы нашвилльского
ожидания - это мне стало ясно сразу. (Я была уже не та простушка, у
которой увели парня тогда - в фермерском новоанглииском домике близ
Беннингтона. Девушку звали Рейной, он сел с ней к роялю, и я наконец
поняла, что я третья лишняя. В исполнении Гая Ломбарде по радио передавали
"В цилиндре" и "Щекой к щеке", и Рейна помогала одолеть мелодию. Звучали
клавиши мягко, как падают листья, и ее пальцы поверх его пальцев - она
учила его брать "черный" аккорд. Я тогда была на первом курсе.)
Мы вошли в здание аэропорта, и мистер Шварц шел с нами, но как во сне.
Мы пытались уточнить у дежурного обстановку, а Шварц все это время стоял,
упершись взглядом во входную дверь, словно боялся, что самолет улетит без
него. Потом я отлучилась на несколько минут, и что-то без меня произошло;
