ощущала я в ту минуту - а, как-никак, это была встреча с родиной, - но
убеждена и знаю, что ощущения Стара были намного сильней. Огни, луна и
океан явились мне без поисков, сами собой, как овцы на студии старого
Лемле; Стар же именно сюда пожелал спуститься после того необычайного и
озаряющего взлета, когда он сверху увидел, куда и как мы движемся и что в
движении нашем красочно и важно. Могут возразить, что Стара занесло сюда
случайным ветром, но я не верю. Мне хочется думать, что в этом взлете, в
этом "дальнем общем плане" ему открылось новое мерило наших суматошных
надежд и порывов, ловких плутней, нескладных печалей, и что приземлился он
здесь, чтобы уж до конца быть с нами, - по собственному выбору. Как этот
самолет, идущий вниз на Глен-дейльский аэропорт, в теплую тьму.
Глава II
Был июльский вечер, десятый час, и когда я подъехала к студии, то в
закусочной напротив увидела нескольких статистов, засидевшихся у китайских
бильярдов. На углу стоял "бывший" Джонни Суонсон в своем полуковбойском
наряде, угрюмо и невидяще глядя на луну. В немых ковбойских фильмах он
когда-то славился наравне с Томом Миксом и Биллом Хартом, теперь же было
грустно и заговорить с ним, и, поставив машину, я поскорей юркнула через
улицу в главный вход.
Полностью студия не затихает и ночью. В лабораториях и в аппаратных
звукового цеха работа идет сменами, и в любые часы суток техперсонал
наведывается в студийное кафе. Но вечерние звуки с дневными не спутать -
мягкий шорох шин, тихий гуд разгруженных моторов, нагой крик сопрано в
микрофон звукозаписи. А за углом рабочий в резиновых сапогах мыл
камерваген из шланга, и в чудесном белом свете вода опадала фонтаном среди
мертвенных индустриальных теней. У административного здания в машину
бережно усаживали мистера Маркуса, и я остановилась не доходя (устанешь
ждать, пока он вымямлит тебе два слова - пусть даже просто "спокойной
ночи"), прислушалась к сопрано, снова и снова повторявшему "Приди, люблю
тебя лишь"; мне запомнилось, потому что певица повторяла все ту же строку
и в момент землетрясения, которое грянуло минут через пять."
Кабинет отца находился в этом старом здании, где по фасаду тянутся
балконы-лоджии, и непрерывные чугунные перила напоминают тугой трос
канатоходца. Отец помещался на втором этаже, рядом с ним - Стар, а по
другую руку - мистер Маркус. Сегодня весь этот ярус окон светился. Сердце
екнуло при мысли, что Стар так близко, но я уже научилась держать в узде
свое сердечко - за весь месяц, проведенный дома, я видела Стара лишь
однажды.
Об отцовских апартаментах можно бы немало странного порассказать, но я
коснусь кратко. Три бесстрастнолицые секретарши (я их с детства помню)
сидели, как три ведьмы, в приемной - Берди Питере, Мод (забыла, как
дальше) и Розмэри Шмил; уж не знаю, благодаря ли имени или чему другому,
но Розмэри была, так сказать, старшей ведьмой, у нее под столом находилась
кнопка, отпирающая посетителю врата отцовского тронного зала. Все три
секретарши были ярые поборницы капитализма, и Берди завела такой обычай:
если замечено, что машинистки раза два на неделе обедали вместе, всей
стайкой, то тут же вызывать их для строгого внушения. В то время на
студиях боялись "народных волнений".
Я прошла в кабинет. Теперь-то у всех киноворотил громадные кабинеты,
но ввел это отец. И он же первый снабдил непрозрачными снаружи стеклами
большие, доходящие до пола, окна; слышала я также про потайной люк в полу,
про каменный мешок внизу, куда будто бы проваливаются неприятные
посетители, - но это, по-моему, выдумки. На видном месте у отца висел
масляный портрет Уилла Роджерса - для того, наверно, чтобы внушать мысль о
близком духовном родстве отца с этим "голливудским св. Франциском". Висели
также надписанная фотография Минны Дэвис, умершей три года назад жены
Стара, снимки других знаменитостей нашей студии, пастельные портреты мой и
мамин. В этот вечер окна были раскрыты, в одном окне беспомощно застряла
крупная, розово-золотая, окруженная дымкой луна. В глубине комнаты, за
большим круглым столом, сидели отец, Жак Ла Борвиц и Розмэри Шмил.
Как выглядел отец? Я не смогла бы сказать, если бы не тот раз в
Нью-Йорке, когда я неожиданно увидела перед собой немолодого грузного
мужчину, как бы слегка стыдящегося собственной персоны, и подумала: "Да
проходи ты, не задерживайся", - в вдруг узнала отца. Меня огорошило это
мое впечатление: ведь отец умел быть обаятельно-внушительным, у него была
ирландская улыбка и волевой подбородок.
Что же до Жака Ла Борвица, то его я не стану описывать - избавлю вас.
Скажу лишь, что он был помощник продюсера - нечто вроде надсмотрщика над
съемочными группами. Где это Стар откапывал такие умственные трупы (или
ему их навязывали?) и, главное, как он ухитрялся получать от них пользу, -
всегда меня озадачивало и поражало, да и каждого новоприбывшего с Востока
поражало, кто на них наталкивался. У Жака Ла Борвица, несомненно, были
свои достоинства, но есть они и у мельчайших одноклеточных, и у любого
пса, рыщущего в поисках суки и мосла. Жак Ла... - о мой бог!
По выражению лиц я тут же поняла, что темой их совещания был Стар.
Что-то Стар велел или запретил, пошел наперекор отцу, забраковал какую-то
из картин Ла Борвица или еще что-либо учинил в том же разгромном духе, - и
вот они собрались здесь вечерним синклитом, уныло возмущенным и
беспомощным. И у Розмэри наготове блокнот, чтобы запротоколировать их
бессилие.
- Я приехала схватить и доставить тебя домой живого или мертвого, -
сказала я отцу. - Твой день рождения, а все подарки так и лежат
неразвернутые!
- Ваш день рождения! - встрепенулся виновато Жак. - Сколько же вам
исполнилось? Я и не знал.
- Сорок три, - четко произнес отец, убавив себе четыре года, и Жак
знал это; я видела, как он пометил "43?" в своем гроссбухе, чтобы
использовать в надлежащее время. Здесь у нас эти гроссбухи носят открыто и
раскрыто, и не нужно прибегать к чтению с губ - видно и так, что в них
записывают. Розмэри тоже пришлось сделать пометку у себя в блокноте, чтобы
не ударить лицом в грязь. И только она эту пометку стерла, как земля под
нами содрогнулась.
Толчок был слабее, чем в Лонг-Биче, где верхние этажи магазинов
вытряхнуло на улицу, а отели, из тех, что поменьше, съехали с берега в
море, - но целую минуту нутро наше трепыхалось в унисон с нутром земным -
точно совершалась бредовая попытка, срастив пуповину, втянуть нас обратно
в утробу мироздания.
Мамин портрет упал, оголив небольшой стенной сейф; мы с Розмэри,
отчаянно ухватясь друг за друга, завальсировали по комнате под собственный
визг. Жак упал в обморок - по крайней мере, сгинул куда-то с глаз, а отец
уцепился за стол с криком: "Ты цела?" За окном певица добралась до
заключительных верхов и, протянув "тебя-а лишь", запела опять с начала, -
честное слово. Но, может быть, это ей проигрывали запись.
Комната остановилась, слегка лишь подрагивая танцевально. Мы, в том
числе и неожиданно возникший снова Жак, вышли, пьяно пошатываясь, через
приемную на чугунный балкон. Почти все огни погасли, тут и там слышались
голоса, крики. Мы постояли, ожидая нового толчка, затем, точно по команде,
двинулись в приемную Стара и дальше, в его кабинет.
Кабинет этот был тоже велик, но поменьше отцовского. Стар сидел с краю
кушетки, протирая глаза. В момент толчка он спал - и теперь недоумевал, не
приснилось ли все ему. Мы заверили его, что не приснилось, и происшествие
показалось ему скорей забавным, - но тут зазвонили телефоны. Я наблюдала
за ним как можно незаметнее. Вначале он был серый от усталости, но, по
мере того как поступали донесения, в глаза его стал возвращаться блеск.
- Лопнуло несколько магистральных труб, - сказал он отцу, - вода
заливает съемочную территорию.
- Там Грей ведет съемку во "Французском селении", - сказал отец.
- Вокруг "Вокзала" тоже затопило и залило "Джунгли" и "Нью-Иоркский
перекресток". Но хорошо хоть, черт возьми, что обошлось без жертв. - Стар
взял меня за обе руки, сказал очень серьезно: - Где вы пропадали, Сеси?
- Ты сейчас туда, Монро? - спросил отец.
- Вот только дождусь известий со всех участков. Одна электролиния тоже
вышла из строя. Я послал за Робинсоном.
Стар усадил меня рядом с собой на кушетку, снова выслушал рассказ о
землетрясении.
- У вас усталый вид, - сказала я так мило, по-матерински.
- Да, - согласился он. - Некуда приткнуться вечерами, вот я и остаюсь
работать.
- Я подумаю, чем расцветить вам вечерок-другой.
- Бывало, я с друзьями играл в покер, пока не женился, - сказал он
задумчиво. - Но мои партнеры все спились, поумирали.
Вошла мисс Дулан, его секретарша, со свежей порцией бедственных вестей.
- Робби придет и все наладит, - успокоил Стар отца. - Робинсон - вот
это парень, - повернулся Стар ко мне. - Он работал раньше аварийным
монтером в Миннесоте, устранял обрывы телефонных линий в снежные бураны -
он ни перед чем не спасует. Он через минуту явится. Робби вам придется по
душе.
Он сказал это так, словно всю жизнь мечтал свести нас вместе и с этой
целью даже землетрясение устроил.
- Да, Робби вам придется по душе, - повторил он. - Вы когда
возвращаетесь в колледж?
- Каникулы недавно начались.
- И вы к нам на все лето?
- Что ж, это поправимо, - сказала я. - Постараюсь поскорей уехать.
Я была как в тумане. В голове мелькнуло, что Стар недаром спрашивает,
что у него насчет меня намерения, но если так, то роман наш еще на
невыносимо ранней стадии - я для Стара пока всего лишь "ценный реквизит".
И не таким уж все это показалось сейчас заманчивым - точно перспектива
выйти замуж за вечно занятого врача. Стар редко покидал студию раньше
одиннадцати вечера.
- Сколько Сесилии осталось учиться? - спросил Стар отца. - Вот я о
чем, собственно.
Тут я, наверно, с жаром бы воскликнула, что мне необязательно и
возвращаться в колледж, что образования у меня уже в избытке, - но вошел
достойный всяческого восхищенья Робинсон. Он оказался рыжим, молодым,
кривоногим и рвущимся в бой.
- Знакомьтесь, Сесилия, - Робби, - сказал Стар. - А теперь идем, Робби.
Так познакомилась я с Робби - и не ощутила в этом ничего
знаменательного. А зря: ведь именно Робби рассказал мне потом, как Стар
обрел в ту ночь свою любовь.
В лунном свете тридцать акров съемочного городка простирались
волшебной страной - не потому, что съемочные площадки так уж впрямь
казались африканскими джунглями, французскими замками, шхунами на якоре,
ночным Бродвеем, а потому, что они были словно картинки из растрепанных
книг детства, обрывки сказок, пляшущие в пламени лунного костра. Я никогда
не жила в доме с традиционным чердаком, но, по-моему, съемочная территория
напоминает именно захламленный чердак, и ночами хлам колдовски
преображается и оживает.
Когда Стар с Робби пришли туда, пучки прожекторных лучей уже осветили
аварийные места среди разлива.
- Мы эти озера перекачаем в топь на "Тридцать шестой улице", - сказал
Робби, подумав с минуту. - Настоящее стихийное бедствие, осуществленное
силами городского водопровода. А гляньте вон туда!
Вниз по течению импровизированной реки двигалась огромная голова бога
Шивы - и несла у себя на темени двух женщин. Статую смыло с "Бирманской"
площадки, она вместе с прочими обломками плыла, прилежно следуя изгибам
русла, покачиваясь, тычась - преодолевая мели. Спасавшиеся на ней женщины
сидели, упершись ногами в завиток волос на голом лбу, и, казалось,
любовались картиной наводнения, как с крыши экскурсионного автобуса.
- Погляди, Монро, на этих дамочек, - сказал Робби. - Занятное зрелище.
Увязая в новоявленных болотцах, Робинсон и Стар подошли к берегу
потока. Отсюда женщины были хорошо видны; слегка испуганные, они
повеселели при виде идущих на выручку людей.
- Пусть бы так и уплыли в сточную трубу, - сказал Робби, как истый
рыцарь, - да только голова эта на будущей неделе понадобится Де Миллю.
