Востоке жена.
- Она осталась в прошлом, - сказал Уайли. - Ох, Сесилия, Сесилия.
Высокая самооценка - ваш козырь. А только, не будь вы дочкой Пата. Бренди,
кто бы взглянул на вас?
В отличие от наших матерей, мы не спешим оскорбляться. Стоит ли? Стоят
ли этого шпильки приятелей? Теперь женятся не на тебе, а на твоих деньгах,
причем советуют тебе бросить сантименты, да ты и сама советуешь. Все
теперь проще. Или это еще вопросик? - как мы говаривали в тридцать пятом.
Я включила радио, и под мелодию "Колотится сердце мое" машина стала
быстро подниматься по Лавровому Каньону. Но все же Уайли ошибается. Лицо у
меня неплохое, хотя и кругловатое, а кожи всякий норовит коснуться, и ноги
хороши, и бюстгальтера не требуется. А что натура ершистая, так не Уайту
кидать в меня камень.
- Правда, это я умно придумала - с утра к нему пораньше? - спросила я
Уайта.
- Ага. К самому занятому человеку в Калифорнии. Он будет признателен.
А еще бы лучше разбудить его ночью.
- В том-то и дело, что к ночи он устанет. Стольких перевидает за день,
в том числе и смазливых. А я с утра явлюсь - и завладею мыслями.
- Нехорошо, Сесилия. Грубо-расчетливо.
- А что можете вы мне предложить? Только без хамства.
- Я люблю вас, - сказал. он не слишком убежденно. - Люблю ваши деньги,
но сильней денег люблю вас, а это уже кое-что. И возможно, ваш отец
сделает меня помощником продюсера.
- Я могла выйти замуж за блестящего йельца и жить в Саутгемптоне.
Пошарив по шкале, я поймала не то "Без возврата", не то "Погибшие".
Песни в том году пошли хорошие, музыка стала опять улучшаться. В разгар
кризиса она особо не блистала, лучшими номерами были уцелевшие с двадцатых
- такие, как "Синее небо" в исполнении Бенни Гудмена или "Окончен день"
Пола Уайтмена. Оркестры, правда, хорошо звучали. Теперь же мне нравилось
почти все, не нравилось только, когда отец мурлычет "Доченька, ты
приустала за день" для создания чувствительно-родительской атмосферы.
"Без возврата" было не под настроение, и я повертела ручку, отыскала
"Собою хороша" - вот мой сорт поэзии. Мы поднялись на гребень взгорья; я
оглянусь - воздух был так чист, что различим был каждый листик на Закатной
горе, в двух милях от нас. Иногда так поразит это тебя - просто воздух,
вольный, незамутненный воздух.
- "Собою хороша, душой мила-а", - запела я.
- Когда будете петь Стару, - сказал Уайли, - вставьте куплет о том,
какой из меня получится хороший помощник продюсера.
- О нет, моя песня будет исключительно о нас с ним, - ответила я. - Он
взглянет на меня и подумает: "А ведь я смотрел на нее раньше, не видя..."
- Эта строчка прошлогодняя, мы ее теперь вычеркиваем, - сказал Уайли.
- Потом назовет меня "Сеси", как назвал в вечер землетрясения. Скажет,
что и не заметил, как я расцвела.
- А вам останется только стоять и таять.
- А я буду стоять и цвести. Он поцелует меня, как целуют ребенка, и...
- Но все это уже есть у меня в разработке, - пожаловался Уайли. - И
завтра я кладу ее Стару на стол.
- ... и сядет, спрячет лицо в ладони, проговорит, что никогда не думал
обо мне как о женщине.
- А-а, успел, значит, ребеночек прижаться во время поцелуя!
- Я же сказала, что стою и цвету. Сколько раз надо повторять: цве-ту.
- Ваш сценарий начинает отдавать дерюгой, - сказал Уайли. - Не пора ли
закруглиться? Мне предстоит сейчас работа.
- Потом скажет, что это было нам с ним предназначено.
- Что значит дочь кинопромышленника! Вся в папашу. Халтура в крови.
Брр! - Он деланно поежился. - Не дай бог получить в вены порцию такой
крови.
- Потом скажет...
- Его роль наперед вся известна. Меня больше интересуют ваши реплики.
- И тут кто-то войдет, - продолжала я.
- И вы быстренько вскочите с кушетки, оправляя юбку.
- Сейчас выйду из машины и пешком вернусь домой!
Мы въехали в Беверли-Хиллс; все вокруг хорошело от высоких гавайских
сосен. Голливуд четко разделен на жилые зоны согласно принципу "По одежке
протягивай ножки", - здесь вот обитают главы студий, режиссеры, там вон
техперсонал в одноэтажных бунгало, и так далее вплоть до статистов. Мы
проезжали "руководящую" зону - затейливый архитектурный марципан, и с утра
сегодня он выглядел красиво, хотя в самом закоптелом виргинском или
нью-гэмшцирском поселке больше романтики.
"А вдруг он стал другой, - пело радио, - твой милый, дорогой?"
Терзалось сердце, и дым попал в глаза, и все такое, но я тем не менее
считала, что хоть половинный, а шанс у меня есть. Войду в кабинет и
решительно устремлюсь к нему, точно сейчас вот с ног собью или поцелую в
губы - а в полушаге от него остановлюсь и скажу "Привет!", так трогательно
обуздав себя.
Так я и вошла - но, конечно, получилось не по-моему. Стар своими
темными красивыми глазищами взглянул мне прямо в глаза и, я уверена, прямо
в мысли - и при этом без малейшего смущения. Я стала перед ним, стою,
стою, а он только дернул уголком рта и сунул руки в карманы.
- Пойдете со мной вечером на бал? - спросила я.
- А где это?
- В "Амбассадоре" - бал сценаристов.
- Ах, да. - Он подумал. - С вами не смогу. Попозже загляну, может
быть. У нас сегодня просмотр в Глендейле.
Мечтаешь, планируешь, а как все потом по-другому выходит! Он сел, и я
тоже подсела к столу, примостила голову среди телефонов, как рабочую
принадлежность, взглянула на Стара - и получила в ответ взгляд его темных
глаз, такой добрый и совсем не тот. Не чувствуют мужчины, когда девушка
сама дается в руки. Только и вызвала у него что вопрос:
- Почему не выходите замуж, Сесилия? Сейчас опять заговорит о Робби,
будет нас сосватывать.
- А чем я могу заинтересовать интересного человека? - спросила я в
ответ.
- Скажите ему, что любите его.
- Значит, самой добиваться взаимности?
- Да, - сказал он с улыбкой.
- Не знаю... Насильно мила не будешь.
- Да я бы сам женился на вас, - неожиданно сказал он. - Мне чертовски
одиноко. Но слишком я старый, усталый и ни на что уже не в силах
отважиться.
Я обошла стол, шагнула к нему.
- Отважьтесь на меня.
Он взглянул удивленно, только тут поняв, до какой жуткой степени у
меня это всерьез.
- Ох, нет, - сказал он почти жалобно. - Кино - вот моя жена теперь. У
меня мало остается времени. - И тут же поправился: - То есть совсем не
осталось.
- Я вам не нравлюсь, Монро.
- Нравитесь, - сказал он и произнес те самые, вымечтанные мной слова,
да только по-другому. - Но я никогда не думал о вас как о женщине. Я ведь
вас ребенком знал. Я слышал, вы собираетесь замуж за Уайли Уайта.
- И вам это - все равно?
- Нет, нет. Я хотел предостеречь вас - подождите, пусть он года два
продержится без запоев.
- У меня и в мыслях нет выходить за Уайта. Зачем он свернул разговор
на Уайли? И тут, как у меня по сценарию, кто-то вошел. Но я догадалась,
что Стар сам нажал скрытую кнопку.
Минуту эту, когда мисс Дулан возникла позади меня со своим блокнотом,
я всегда буду считать концом детства. Девочкой боготворишь кого-нибудь и
без конца вырезаешь его снимки из журналов. Именно так боготворила я эти
глаза, что, блеснув на тебя тонким пониманием, тут же ускользают, уходят
опять в свои десять тысяч замыслов и планов; это широколобое лицо,
стареющее изнутри, так что на нем не морщинь! случайных житейских тревог и
досад, а бледность самоотрешения, печать молчаливой борьбы и нацеленности
- или долгой болезни. Для меня этот бледный огонь был красивей всех
румяных загаров со всех океанских пляжей. Стар был моим героем -
фотоснимком, вклеенным в девчоночий школьный шкафчик. Так я и сказала
Уайли Уайту, а уж если девушка признается своему "номеру второму" в любви
к "номеру первому", - значит, она любит не шутя.
Я ее приметила задолго до того, как Стар явился на бал. Она была не из
смазливых, которых в Голливуде пруд пруди, - одна смазливенькая хороша, а
вместе взятые они просто статистки. И не из профессиональных писаных
красавиц - те забирают себе весь окружающий воздух, так что даже мужчинам
приходится отлучаться от них подышать... Просто девушка с кожей, как у
ангела в углу картины Рафаэля, и стильная настолько, что поневоле
оглянешься - платье на ней, что ли, особенное?
Она сидела в глубине, за колоннами. Я приметила ее и сразу же
отвлеклась. Украшением их длинного стола была поблекшая полузвезда; в
надежде, что ее заметят и дадут эпизодическую роль, поблекшая то и дело
шла танцевать с каким-нибудь чучелом мужского пола. Я вспомнила с тайным
стыдом свой первый бал, - как мама без конца заставляла меня танцевать с
одним и тем же парнем - держала в центре общего внимания.
Полузвезда все заговаривала с нашим столом, но безуспешно, ибо мы
усердно изображали отгороженную киноэлиту.
У "неэлитных" вокруг был. по-моему, какой-то ущербленно-ожидающий вид.
- Они ожидают от вас швыряния деньгами, как в былые времена, - пояснил
Уайли. - А не видя и намека на былое, они удручены. Отсюда и эта их
мужественная хмурость. Держаться под хемингуэевских персонажей -
единственный способ для них сохранить самоуважение. Но подспудно они на
вас злобятся унылой злобой, и вы это знаете.
Он прав - я знала, что с 1933 года богатым бывает весело только в
своем замкнутом кругу.
Я увидела, как Стар появился у входа в зал, встал на широких ступенях
в неярком свете, сунул руки в карманы, огляделся. Было поздно, и огни зала
как бы уже пригасли. Эстрада кончилась, только человек с афишей на спине
танцевал еще среди пар. Афиша призывала в Голливудскую Чашу - там в
полночь Соня Хени будет плавить лед своими хениальными коньками, - и юмор
афиши все бледнел и бледнел. Будь этот бал несколько лет назад, многие уже
перепились бы. Полузвезда из-за плеча партнера высматривала пьяных.
Потеряв надежду, она пошла к своему столу, я проводила ее взглядом, и -
там стоял Стар и разговаривал с той девушкой. Они улыбались друг другу,
точно на радостной заре сотворенья мира.
Этой встречи здесь он никак не ожидал. Просмотр в Глендейле не
оправдал надежд, и он распек Жака Ла Борвица прямо у кинотеатра, о чем
сожалел теперь. Войдя в зал, он направился было к нашей компании, как
вдруг увидел Кэтлин - одну в центре длинного белого стола.
Мгновенно все преобразилось. Люди отодвинулись, уплощаясь, становясь
настенными изображениями; белый стол раздался вширь, обратился в престол
алтаря, где восседала в одиночестве жрица. Он подошел; кровь струилась
горячо по жилам; он все стоял и стоял бы так, глядя на нее и улыбаясь.
Соседи Кэтлин по столу медленно возвращались в поле зрения. Кэтлин
встала танцевать с ним.
Она приблизилась - ее облики, прежние и нынешний, сливались в один
зыбкий, нереальный. Обычно лоб, виски, скулы, увиденные вплотную,
разбивают эту нереальность - но не теперь. Стар вел девушку вдоль зала, а
фатастика все длилась. Дотанцевав до дальней кромки, до зеркал, они
перешагнули в Зазеркалье, в другой танец, где лица танцоров были знакомы,
но не мешали И здесь он заговорил горячо и быстро.
- Как вас зовут?
- Кэтлин Мур.
- Кэтлин Мур, - повторил он.
- А телефона у меня нет.
- Когда же вы придете на студию?
- Я не могу. Правда.
- Но отчего же? Муж не позволяет?
- Да нет.
- У вас нет мужа?
- Нет и не было. Но, возможно, будет.
- Кто он? Сидит там за столом?
- Нет. - Она засмеялась. - Какой вы любопытный.
Но она сама была взволнована, как ни пыталась отшутиться. Ее глаза
звали в поэтическую страсть огромного накала. Как бы опомнясь, она сказала
испуганно:
- Я должна вас покинуть. Я этот танец обещала.
- Я не хочу вас терять. Встретимся завтра - днем? Вечером?
- Это невозможно. - Но лицо Кэтлин ничего не могло с собой поделать;
на нем читалось: "А все-таки еще возможно. Дверь приоткрыта,
протискивайтесь. Но быстрей - сейчас захлопнется".
- Я должна вас покинуть, - повторила она вслух. Опустила руки,
прекратила танец, взглянула лукаво и ветрено.
- Когда я с вами, у меня отчего-то спирает дыхание, - сказала она
