драматургам относились с уважением. Но если они застревали надолго на
студии, то опускались туда же, что и прочие, - в разряд низших служащих.
Рабочая комната Джейн была в "старом сценаристском корпусе". На каждой
киностудии есть такой тюремный ряд каморок, которые остались со времен
немого кино и до сего дня оглашаются страдальческими стонами заточенных
там поденщиков и лодырей. У нас в ходу был анекдот о том, как
новичок-продюсер посетил эти скорбные кельи и вслолошенно позвонил затем в
дирекцию: "Чего они сидят там?" - "Это сценаристы, писатели наши". -
"Хороши писатели. Я минут десять следил за этими писателями - двое совсем
ни строчки не написали".
Джейн сидела за своей машинкой, торопясь достучать что-то до
обеденного перерыва. Я не стала от нее таиться.
- Представьте, у меня соперница. Причем темная лошадка. Даже как ее
зовут, не могу выяснить.
- Неужели? - сказала Джейн. - Что ж, мне известны некоторые детали.
Мне рассказывал кто-то.
"Кто-то" - ее племянник, конечно, Нед Соллинджер, рассыльный Стара.
Нед был ее гордостью и надеждой. Джейн послала его учиться в Нью-йоркский
университет, и он там профутболил три общеобразовательных года в
университетской команде. Стал затем учиться на медицинском факультете, но
тут его отвергла девушка, и он иссек из женского трупа самую его
неафишируемую часть и послал той девушке. Зачем? - его спросите. В раздоре
с миром и судьбой он снова начал восхождение со дна жизни и все еще
обретался на донышке.
- Что же вам о ней известно? - спросила я Джейн.
- Встретились они в ночь землетрясения. Она упала в разлившееся озеро,
а он нырнул за ней и спас ей жизнь. А по чьей-то еще версии, она с балкона
у него прыгнула и сломала руку.
- Кто же она такая?
- С этим тоже связано забавное...
Зазвонил телефон, и я нетерпеливо стала дожидаться, когда кончится у
Джейн длинный разговор с Джо Рейнмундом. Он, видимо, решил по телефону
выяснить" какая ей цена как работнику и писала ли Джейн вообще
когда-нибудь киносценарии. Это она-то, живая свидетельница того, как
Гриффит впервые применил на съемках крупный план! Во все время разговора
Джейн тяжело вздыхала, мучительно ерзала, гримасничала в трубку, клала ее
к себе на колени, так что голос Рейнмунда был слышен еле-еле - и вела для
меня тихой скороговоркой репортаж:
- Что это у Рейнмунда - выдался часок безделья? Нечем убить время?..
Он уже десять раз у меня все это спрашивал... Я ему и письменно
докладывала...
А в трубку:
- Если сценарий уйдет к Монро, то не по моей вине. Я хочу довести дело
до конца. Она опять закрыла глаза в муке:
- Теперь распределяет роли... второстепенными занялся... назначает
Бадди Эбсена... Ему определенно делать нечего... Теперь ставит Уолтера
Дэвенпорта - путает его с Дональдом Криспом... раскрыл большой актерский
справочник, и слышно, как листает... Он с утра сегодня крупный деятель,
второй Стар, а мне, черт возьми, еще две сцены написать до перерыва.
Наконец Рейнмунд отлип или его оторвали от телефона. К нам вошел
официант с подносом для Джейн и кока-колой для меня - я в то лето
обходилась без ленча. Прежде чем заняться едой, Джейн отстукала еще фразу.
Любопытный у нее способ творчества. При мне как-то Джейн, на пару с одним
молодым человеком, сперла сюжет из "Сатердей ивнинг пост". Изменив
персонажей и прочее, они стали писать текст, пригоняя строку к строке, и
звучало это, разумеется, как и в жизни звучит, когда люди пыжатся быть
кем-то - остряками, джентльменами, храбрецами. Я хотела потом посмотреть,
что получилось на экране, но как-то пропустила этот фильм. Я любила Джейн,
как ребенок любит старую дешевую игрушку. Она зарабатывала три тысячи в
неделю, а мужья все попадались ей пьяницы, колотившие ее смертным боем. Но
сегодня я пришла с корыстной целью.
- Как же ее зовут? - опять спросила я.
- Ах да... - сказала Джейн. - Ну, потом он все дозванивался до нее и в
конце концов сказал секретарше, что фамилия не та вовсе.
- Он нашел ее тем не менее, - сказала я. - Вы с Мартой Додд знакомы?
- Не повезло бедной девочке в жизни! - воскликнула Джейн с готовым
театральным сочувствием.
- Пожалуйста, пригласите ее завтра в ресторан.
- Но, по-моему, она не голодает... У нее мексиканец...
Я объяснила, что действую не из благотворительных побуждений. Джейн
согласилась помочь. Она позвонила Марте Додд.
На следующий день мы сидели втроем в "Буром котелке" - действительно
буром и сонном кафе, приманивающем своей кухней сонливых клиентов. За
ленчем публика слегка оживает - подкрепившись, женщины принимают на пять
минут бодрый вид; но трио у нас получилось вяловатое. Мне следовало сразу
взять быка за рога. Марта Додд была девочка из сельских, так и
недопонявшая, что с ней произошло, и от прежней роскоши сохранившая только
блеклые тени у глаз.
Марта все еще верила, что звездная жизнь, которой она вкусила,
обязательно возобновится, а теперь всего лишь длинный антракт.
- У меня в двадцать восьмом году была прелесть, а не вилла, -
рассказывала нам Марта, - тридцать акров, с трассочкой для гольфа, с
бассейном, с шикарным видом. Весной я гуляла там по самое-мое в ромашках.
Я все мялась и кончила тем, что предложила ей зайти со мной к отцу.
Этим я наказывала себя за "скрытый умысел" и за стеснительность. В
Голливуде не принято стесняться и темнить, - это сбивает с толку. Всем
понятно, что у всякого своя корысть, а климат и так расслабляет. Ходить
вокруг да около - явная и пустая трата времени.
Джейн рассталась с нами в воротах студии, морщась от моего малодушия.
Марта была взвинчена до некоторой степени, не слишком высокой, -
сказывались семь лет заброса, - и шла в послушной и нервной готовности. Я
собиралась поговорить с отцом решительно. Для таких, как Марта, на чьем
взлете компания нажила целую уйму денег, ровно ничего потом не делалось.
Они впадали в убожество, их занимали разве что изредка в эпизодах.
Милосердней было бы сплавить их вообще из Голливуда... А отец ведь так
гордился мной в то лето. Приходилось даже одергивать его - он готов был
разливаться перед всеми об утонченном воспитании, вышлифовавшем из меня
бриллиант. Беннингтон - ах, ах, что за аристократический колледж! Я
уверяла его, что там у нас был обычный контингент прирожденных судомоек и
кухарок, элегантно прикрытый и сдобренный красотками, которым не нашлось
места на Пятой авеню всеамериканского секса. Но отца не унять было - прямо
патриот Беннингтона. "Ты получила все", - повторял он радостно. В это
"все" входили два года ученья во Флоренции, где я чудом уберегла
девственность, одна из всех пансионерок, - и первый бал, выезд в свет,
устроенный мне, пришлой, не где-нибудь, а в городе Бостоне. Что уж
говорить, я и впрямь была цветком доброй старой оптово-розничной
аристократии.
Так что я твердо рассчитывала добиться кое-чего для Марты Додд и,
входя с ней в приемную, радужно надеялась помочь и Джонни Суонсону,
ковбою, и Эвелине Брент, и прочим заброшенным. Отец ведь человек
отзывчивый и обаятельный - если забыть про впечатление от неожиданной
встречи с ним в Нью-Йорке; и как-то трогательно даже, что он мне отец.
Что ни говори, а - родной отец и все на свете для меня сделает.
В приемной была только Розмэри Шмил, она разговаривала по телефону за
столом другой секретарши, Берди Питере. Розмэри сделала мне знак присесть,
но, погруженная в свои розовые планы, я велела Марте подождать и не
волноваться, нажала под столом у Розмэри кнопку и направилась к дверям
кабинета.
- У вашего отца совещание, - крикнула Розмэри мне вслед. - То есть не
совещание, но нельзя...
Но я уже миновала дверь, и тамбур, и вторую дверь и вошла к отцу; он
стоял без пиджака, потный и открывал окно. День был жаркий, но не
настолько уж, и я подумала, что отец нездоров.
- Нет-нет, вполне здоров, - заверил он. - С чем явилась?
Я сказала ему с чем. Шагая взад-вперед по кабине- ту, я развила целую
теорию насчет Марты Додд и других бывших. Его задача - их использовать,
обеспечить им постоянную занятость. Отец горячо подхватил мою мысль,
закивал, засоглашался; давно не был он мне так мил и близок, как сейчас. Я
подошла, поцеловала отца в щеку. Его мелко трясло, рубашка на нем была
хоть выжми.
- Ты нездоров, - сказала я, - или ужасно взволнован чем-то.
- Нет, вовсе нет.
- Не скрывай от меня.
- А-а, это все Монро, - сказал он. - Чертов Мессия голливудский! Он
днем и ночью у меня в печенках.
- А что случилось? - спросила я, совсем уже не так ласково.
- Да взял моду вещать этаким попиком или раввинчиком - мол, делать
надо то, а того не надо. Я после расскажу - теперь я слишком расстроен. А
ты иди уж, иди.
- Нет, прежде успокойся.
- Да иди уж, говорю тебе!
Я втянула в себя воздух, но спиртным не пахло.
- Поди причешись, - сказала я. - Марта Додд сейчас войдет.
- Сюда? Я же от нее до вечера не избавлюсь.
- Тогда выйди к ней в приемную. Сперва умойся. Смени рубашку.
Преувеличенно безнадежно махнув рукой, он ушел в ванную комнатку. В
кабинете было жарко, окна с утра, должно быть, не отворялись, - потому,
возможно, он и чувствовал себя так, и я распахнула еще два окна.
- Да ты иди, - сказал он из-за двери ванной. - Я выйду к ней сейчас.
- Будь с Мартой как можно щедрей и учтивей, - сказала я. - Не кидай ей
крох на бедность.
И точно сама Марта отозвалась - протяжный тихий стон донесся
откуда-то. Я вздрогнула. И замерла на месте: стон послышался опять - не из
ванной, где был отец, и не из приемной, а из стенного шкафа в кабинете.
Как у меня хватило храбрости, не знаю, но я подбежала, открыла створки, и
оттуда боком вывалилась Берди Питерс, совершенно голая, - в точности как в
фильмах труп вываливается. Из шкафа дохнуло спертым, душным воздухом. В
руке у Берди были зажаты одежки, она плюхнулась на пол, - вся в поту, - и
тут вышел из ванной отец. Он стоял у меня за спиной; я, и не оборачиваясь,
знала, какой у него вид - мне уже случалось заставать его врасплох.
- Прикрой ее, - сказала я, стягивая плед с кушетки и набрасывая на
Берди. - Прикрой!
Я выскочила из кабинета. Розмэри Шмил взглянула на меня, и на лице ее
выразился ужас. Больше уж я не видела ни ее, ни Берди Питерс. Когда мы с
Мартой вышли. Марта спросила: "Что случилось, дорогая?" И, не дождавшись
ответа, утешила: "Вы сделали все, что могли. Наверно, мы не вовремя
явились. Знаете что? Давайте-ка съездим сейчас к очень милой англичанке.
Знаете, с которой Стар танцевал в "Амбассадоре".
Так, ценой краткого погруженья в семейные нечистоты, я добилась
желаемого.
Мне плохо запомнился наш визит. Начать с того, что мы не застали ее.
Сетчатая дверь дома была незаперта. Марта позвала: "Кэтлин!" - и вошла с
бойкой фамильярностью. Нас встретила голая, гостинично-казенная комната ,
стояли цветы, но дареные букеты выглядят не так. На столе Марта нашла
записку: "Платье оставь. Ушла искать работу. Загляну завтра".
Марта прочла ее дважды, но записка была адресована явно не Стару; мы
подождали минут пять. Когда хозяев нет, в доме тихо по-особому. Я не в том
смысле, что без хозяев все должно скакать и прыгать - но уж как хотите, а
впечатление бывает особой тишины. Почти торжественной, и только муха
летает, не обращая на вас внимания и заземляя эту тишь, и угол занавески
колышется.
- Какую это она ищет работу? - сказала Марта. - Прошлое воскресенье
она ездила куда-то со Старом.
Но мне уже гнусно было - вынюхивать, выведывать, стоять здесь. "И
правда, вся в папашу", - подумала я с омерзением. И в настоящей панике
потащила Марту вон на улицу. Там безмятежно сияло солнце, но у меня на
сердце была черная тоска. Я всегда гордилась своим телом - все в нем
казалось мне геометрически, умно закономерным и потому правильным. И хотя,
наверно, нет такого места, включая учреждения, музеи, церкви, где бы люди
не обнимались, - но никто еще не запирал меня голую в душный шкаф среди
делового дня.
- Допустим, - сказал Стар, - что вы пришли в аптеку...
