- У меня просьба, Сесилия, - устройте мне встречу с членом
коммунистической партии.
- С кем именно? - спросила я, порядком удивленная.
- Все равно с кем.
- А у вас их разве мало на студиях?
- Я имею в виду не рядового, а организатора - из Нью-Йорка.
Год назад я увлекалась политикой и могла бы, наверно, в то лето
устроить встречу с самим Гарри Бриджесом. Но каникулы кончились, а потом
мой парень погиб в автомобильной катастрофе, и все мои контакты
оборвались. Я, правда, слышала, что сейчас в Голливуде находится кто-то из
журнала "Нью мэссис".
- Гарантируете неприкосновенность? - спросила я в шутку.
- Гарантирую, - ответил Стар серьезно. - Полную. Дайте такого, у кого
язык хорошо подвешен. Пусть какую-нибудь свою книгу захватит.
Стар говорил так, точно речь шла о встрече с приверженцем культа "Я
есмь".
- - Вам блондинку или брюнетку?
- Нет-нет, мужчину мне давайте, - поспешно сказал Стар.
От его звонка я воспрянула духом. После того как я сунулась в кабинет
к отцу, все на свете казалось мне барахтаньем в жидких помоях. Но голос
Стара все менял - менялся мой угол зрения, даже воздух другим становился.
- Вы, пожалуй, отцу о нем не говорите. Пусть фигурирует у нас под
видом болгарского музыканта, что ли, - сказал напоследок Стар.
- Да они теперь одеваются, как все, - сказала я. Устроить встречу
оказалось труднее, чем я думала, - переговоры Стара с Гильдией
сценаристов, длившиеся год с лишним, почти зашли уже в тупик. Возможно,
те, к кому я обращалась, опасались подкупа; меня спрашивали, что,
собственно. Стар "выдвигает". Стар потом рассказал мне, как он готовился к
встрече: прокрутил русские революционные ленты, которые хранились в его
домашней фильмотеке. Извлечены были также "Доктор Калигари" и "Андалузский
пес" Сальватора Дали - Стар полагал, видимо, что они имеют отношение к
делу. Его еще в двадцатых годах поразили русские фильмы, и, по совету
Уайли Уайта, он велел тогда сценарному отделу составить двухстраничный
конспект "Коммунистического манифеста".
Но мозг его остался глух; Стар был рационалист по взглядам, причем
доходил до всего без опоры на книги, - и он только-только выкарабкался из
тысячелетних древностей еврейства в конец восемнадцатого века. Крах его
убеждений был бы ему невыносим - Стар хранил свойственную
самоучкам-парвеню пылкую верность вымечтанному прошлому.
Встреча состоялась в комнате, которую я называла "интерьерной", - ее и
еще пять комнат отделал и обставил художник по интерьеру, приезжавший к
нам от Слоуна, и термин запомнился мне с той давней уже поры. Комната была
донельзя интерьерная: ангорской шерсти ковер наинежнейшего
рассветно-серого оттенка - нога не поднималась на него ступить; и
серебристые панели, и обтянутые кожей столы, и картины кремовых тонов, и
хрупкие изящные вещицы казались все такими легкозагрязнимыми, что мы
дыхание сдерживали, входя; но, бывало, когда окна раскрыты и гардины
капризно шелестят под ветром, станешь в дверях и любуешься. Комната эта
была прямой потомок старой американской гостиной, куда пускали только по
воскресеньям. Но для встречи она как раз подходила, и я надеялась этим
способом ее освоить, убавить ей лоска и придать характера.
Стар прибыл первым. Он был бледен, нервничал, но голос оставался, как
всегда, негромким и приветливым. У Стара была открытая мужская повадка -
он подходил к вам прямо и вплотную, точно убрав с дороги все мешавшее, и
вникал в вас с живым, непринужденным интересом. Я поцеловала его ни с того
ни с сего и повела в "интерьерную".
- Когда кончаются ваши каникулы? - спросил он. Мы уже затрагивали
прежде эту увлекательную тему.
- Чтобы вам понравиться, мне надо бы, наверно, стать чуть меньше
ростом? - спросила я в ответ. - Я могу носить плоскую прическу и перейти
на низкий каблук.
- Поедем вечером обедать, - предложил он. - Все будут думать, что я
ваш отец, ну и пусть.
- Я обожаю поседелых, - заверила я. - Мужчина должен подпираться
костылем, а иначе это просто детское амурничанье.
- А много у вас было амурничанья?
- Достаточно.
- Люди влюбчивы и разлюбчивы, цикл то и дело повторяется, да?
- Примерно каждые три года, по словам Фанни Брайс. Я в газете на днях
читала.
- Не пойму, как у людей так ловко это получается. Но приходится верить
глазам. Причем каждый раз у всех у них такой убежденно-влюбленный вид. И
вдруг убежденность исчезает. А потом заново является.
- Вы слишком закопались в свои фильмы.
- И неужели во второй, и в третий, и в четвертый раз эта убежденность
не слабеет?
- Напротив, крепнет, - сказала я. - Каждая новая влюбленность всегда
убежденнее предыдущей.
Над этими словами он подумал и как будто согласился с ними.
- Пожалуй, что так. Каждая новая всегда убежденней.
Тон его не понравился мне, и я вдруг поняла, что он очень тоскует.
- Прямо наказание, - сказал он. - Скорей бы прошло и ушло.
- Ну зачем вы! Просто партнерша попалась не та. Тут доложили, что
явился Бриммер - коммунист, - и я разлетелась к дверям его встречать,
поскользнулась на одном из ковриков-паутинок и чуть-чуть не угодила ему в
объятия.
Он был приятной внешности, этот Браммер, - слегка смахивал на Спенсера
Трейси, но лицо тверже, осмысленнее, выразительней. Глядя, как они со
Старом улыбаются, обмениваются рукопожатием и принимают боевую стойку, я
невольно подумала, что такую собранность, готовность к борьбе редко
встретишь. С этой минуты они нацелили внимание друг на друга; конечно, оба
были со мной любезны дальше некуда, но интонация у них сама собой делалась
"облегченней", когда они обращались ко мне.
- Что это вы, коммунисты, затеяли? - начал Стар. - Всю мою молодежь
сбили с толку.
- Верней, вывели ее из спячки, - сказал Бриммер.
- Сперва мы пускаем полдюжины русских на студию - изучать ее в
качестве образцовой, понимаете ли, кинофабрики, - продолжал Стар. - А
вслед за тем вы принимаетесь разрушать ту целостность, то единство,
которое как раз и делает студию образцовой.
- Единство? - переспросил Бриммер. - То бишь пресловутый "Дух Фирмы"?
- Да нет, - мотнул головой Стар. - Удар ваш явно направлен на меня. На
прошлой неделе ко мне в кабинет пришел сценарист - неприкаянный пьяница,
давно уже на грани алкогольного психоза - и стал меня учить, как работать.
- Ну, вас, мистер Стар, не очень-то поучишь, - улыбнулся Бриммер.
От чая не отказался ни тот, ни другой. Когда я вернулась. Стар
рассказывал уже что-то забавное о братьях Уорнер, и Бриммер тоже
посмеивался.
- А в другой раз пригласили братья Уорнер русского хореографа
Баланчина поставить танцы братьям Риц. И Баланчин запутался во всех этих
братьях. Все ходил и повторял: "Никак не затанцуют у меня братья Уорнер".
Беседа, кажется, шла по спокойному руслу. Бриммер спросил, почему
продюсеры не оказывают поддержки Лиге борьбы против нацизма.
- Из-за вас, - ответил Стар. - Из-за того, что вы мутите сценаристов.
В конечном счете, вы зря только время на них тратите. Они как дети - даже
в спокойные времена им не хватает деловой сосредоточенности.
- Они в вашем бизнесе на положении фермера, - не горячась, возразил
Бриммер. - Фермер растит хлеб, а праздник урожая - для других. У
сценариста на продюсера та же обида, что у фермера на горожанина.
Я задумалась о том, все ли между Старом и той девушкой кончено. Позже,
стоя с Кэтлин под дождем на грязной авеню Голдвина, я услышала от нее, как
все тогда случилось (встреча Стара с Бриммером состоялась всего через
неделю после телеграммы). Кэтлин ничего не могла сделать. Американец сошел
с поезда, точно с неба свалился, и потащил ее регистрироваться, ни
капельки не сомневаясь, что она именно этого хочет. Было восемь утра, и
Кэтлин была в таком ошеломлении, что думала лишь о том, как бы дать
телеграмму Стару. В теории можно, конечно, затормозив на трассе, объявить:
"Послушай, я забыла сказать - я тут встретила одного человека". Но трасса
эта была проложена Американцем с таким усердием, с такой уверенностью,
такие он усилия потратил и так радовался теперь, что Кэтлин повлекло за
ним неотвратимо, как вагон, когда вдруг стрелка переведена с прежней
колеи. Американец смотрел через стол, как она пишет телеграмму, и Кэтлин
на одно надеялась - что вверх ногами прочесть текст он не сумеет...
Когда я снова вслушалась в разговор, от бедных сценаристов оставались
уже рожки да ножки, - Бриммер позволил себе согласиться с тем, что они
народ "шаткий".
- Они не годятся руководить делом, - говорил Стар. - Твердую волю
ничем не заменишь. Иногда приходится даже проявлять твердость, когда сам
ее вовсе не ощущаешь.
- И со мной такое бывало.
- Приходится решать: "Должно быть так, а не иначе", хотя сам в этом
далеко не уверен. У меня ежедневно случаются ситуации, когда, по существу.
нет убедительных резонов. А делаешь вид, будто есть.
- Всем руководителям знакомо это чувство, - сказал Бриммер. - И
профсоюзным, и тем более военным.
- Вот и в отношении Гильдии сценаристов пришлось занять твердую
позицию. Я вижу здесь попытку вырвать у меня власть, а все, что я готов
дать сценаристам, - это деньги.
- Некоторым сценаристам вы и денег даете крайне мало. Тридцать
долларов в неделю.
- Кому же это? - удивленно спросил Стар.
- Тем, кто посерее, кого легко заменить.
- У меня на студии таких ставок нет, - сказал Стар.
- Ну как же нет, - сказал Бриммер. - В отделе короткометражек два
человека сидят на тридцати долларах.
- Кто именно?
- Фамилия одного - Рэнсом, другого - О'Брайен, Мы со Старом
переглянулись, улыбнувшись.
- Они не сценаристы, - сказал Стар. - Это отец Сесилии родню пристроил.
- Но на других студиях есть, - сказал Бриммер. Стар налил себе в
чайную ложку какого-то лекарства из бутылочки.
- Что такое "финк"? - неожиданно спросил он.
- Финк? Разговорное обозначение штрейкбрехера или секретного агента
компании.
- Так я и думал, - сказал Стар. - У меня есть один сценарист с окладом
в полторы тысячи. Он всякий раз, когда проходит по обеденному залу,
пускает: "Финк!" - в спину кому-нибудь из обедающих коллег. Это было бы
забавно, если бы они не пугались так.
- Интересно бы взглянуть на эту сцену, - усмехнулся Бриммер.
- Хотите провести со мной денек на студии? - предложил Стар.
Бриммер рассмеялся - весело, искренне.
- Нет, мистер Стар. Хотя не сомневаюсь, что впечатление у меня
осталось бы сильное. Я слышал, вы один из самых умелых и упорных
работников на всем Западе. Спасибо, рад бы вас понаблюдать, но придется
отказать себе в этом удовольствии.
Стар взглянул на меня.
- Мае ваш приятель нравится, - сказал он. - Свихнувшийся, а нравится.
- Он прищурился на Бриммера: - Родились в Америке?
- Да. У нас в роду уже несколько поколении американцев.
- И много вас таких?
- Отец у меня был баптистским священником.
- Я хочу спросить, много ли красных в вашей среде. Я не прочь бы
встретиться с тем верзилой-евреем, что хотел разнести в пух и прах завод
Форда. Забыл его фамилию...
- Франкенстийн?
- Он самый. У вас, я думаю, не один такой решительный.
- Решительных немало, - сказал Бриммер сухо.
- Но вы-то к ним не принадлежите? Тень досады прошла по лицу Бриммера.
- Отчего ж, - сказал он.
- Ну нет, - сказал Стар. - Быть может, раньше принадлежали.
Бриммер пожал плечами.
- Упор теперь, возможно, на другом, - сказал он. - В глубине души,
мистер Стар, вы знаете, что правда за нами...
- Нет, - сказал Стар. - По-моему, все это куча вздора.
- В глубине души вы сознаете: "Он прав", но надеетесь дожить свой век
при нынешнем строе.
- Неужели вы всерьез думаете, что уничтожите нашу систему правления?
- Нет, мистер Стар. Но думаем, что система может рухнуть от ваших
собственных усилий.
Они поклевывали друг друга, обменивались легкими ударами, как это
бывает у мужчин. И у женщин бывает - но уже не легкое, а беспощадное
цапанье. Да и за мужской пикировкой наблюдать неприятно, потому что
никогда не знаешь, чем она завершится. Уж конечно, не перебранку мне
