когда я вернулась, вид у Шварца был еще раздавленней, чем раньше. На дверь
он уже не глядел. Стоя вплотную к нему, Уайт говорил:
- ... ведь предупреждал я - перестань. Поделом же тебе.
- Я только сказал...
Я подошла, Шварц замолчал; я спросила, какие новости. Была половина
третьего ночи.
- Новости те, - сказал Уайли Уайт, - что нас промаринуют здесь три
часа по меньшей мере, так что слабачье отправляется в гостиницу. А я хочу
свозить вас поглядеть "Эрмитаж" - дом Эндрю Джексона.
- Что же мы увидим в темноте? - сурово спросил Шварц.
- Да час-другой, и рассвет уже.
- Вы поезжайте вдвоем, - сказал Шварц.
- Ладно. А ты двигай в гостиницу. Автобус еще не ушел - и в автобусе
сидит Он, - поддразнил Уайли. - Может, и столкуетесь.
- Нет, я с вами поеду, - поспешно сказал Шварц. Мы вышли, разом
окунувшись в загородную мглу, сели в такси, и Шварц словно бы повеселел.
Похлопал меня поощрительно по коленке.
- Вас оставлять с ним не годится. Я буду вашим провожатым. Было время,
был я человеком денежным, и была у меня дочь-красавица.
Он сказал это так, точно дочь забрали кредиторы вместе с другим ценным
имуществом.
- Этой нет - другая будет, - утешил Уайли. - Все еще вернется. Новый
поворот колеса фортуны, и ты снова там, где папаша Сесилии. Верно, Сесилия?
- А далеко этот "Эрмитаж"? - помолчав, спросил Шварц. - Где-нибудь у
черта на куличках? Как бы нам не опоздать на самолет.
- Да брось, - сказал Уайли. - Зря вот мы стюардессу не взяли тебе для
компании. Ты ведь на нее заглядывался. Девчонка и впрямь недурна.
Мы долго ехали по ровной местности, освещенной луной; мелькнет лишь
при дороге дерево, хибарка, дерево; затем дорога запетляла лесом. Даже в
сумраке чувствовалось, что деревья здесь зеленые - нет у листвы этого
пыльно-оливкового калифорнийского оттенка. Путь нам преградили три коровы,
негр-пастух отогнал их на обочину, коровы замычали. Настоящие, с теплыми,
свежими, шелковистыми боками, и негр плавно обозначился из мглы, тоже
настоящий. Уайли дал ему четверть доллара, он сказал: "Спасибо вам,
спасибо", глядя большими карими глазами, и коровы опять замычали в ночь,
нам вслед.
Я вспомнила, как впервые в жизни увидела овец, сотни овец, как наша
машина внезапно очутилась в их гуще на пустыре за студией старика Лемле.
Овцам-то мало радости было сниматься, но наши спутники все повторяли:
"Здорово!" - "Как и требовалось тебе, Дик!" - "Просто здорово!" И тот,
кого звали Диком, стоя в позе Кортеса или Бальбоа, озирал из машины серое
шерстистое овечье море. Для какого фильма их снимали, я давно забыла (если
знала).
Вот уже час мы едем. Проехали через ручей по железному старому
дребезжащему мосту с дощатым настилом. Когда мелькает мимо фермерский
придорожный домик, там уже поют петухи, колеблются сине-зеленые тени...
- Я говорил вам - рассветет, - сказал Уайли. - Я родился здесь
поблизости - сын и наследник оголодалой южной голи. Наш фамильный особняк
ныне используют в качестве нужника. Слуг у нас было четверо - отец, мать и
две моих сестры. Вступить в их корпорацию я отказался и уехал в Мемфис
делать карьеру, и теперь эта карьера уперлась в тупик. - Он обнял меня за
плечи. - Сесилия, позвольте жениться на вас и пристроиться к семейному
пирогу Брейди.
Комичный тон обезоруживал, и я прислонилась головой к его плечу.
- Чем занимаетесь, Сесилия? В школу ходите?
- Я учусь в Беннингтонском колледже. На третий перешла.
- О, прошу прощения. Мне бы самому догадаться, но я был лишен
преимуществ высшего образования. И на третий перешла! Я читал в "Эсквайре"
- третьекурсниц нечему уже учить.
- Почему-то люди думают, что студентки...
- Сесилия, не надо оправданий. Знание - сила и власть.
- Сразу видно голливудца, - сказала я. - Как всегда, безнадежно
отстали от века. Уайли сделал вид, что ошарашен.
- То есть как? Неужели в восточных штатах студентки лишены личной
жизни?
- В том-то и дело, что как раз наоборот. Вы становитесь несносны,
перемените позу.
- Не могу. Еще Шварца разбужу, а он, по-моему, впервые за полмесяца
заснул. Что я вам расскажу, Сесилия: у меня как-то была интрижка с женой
одного продюсера. Кратенький романчик. Когда он кончился, она предупредила
без обиняков: "Попробуй только проболтайся, и я устрою, что тебя вышвырнут
из Голливуда. Мой муж - фигура позначительнее тебя".
Он снова обезоружил меня своим тоном, и тут мы повернули в длинную
улочку, запахло жимолостью и нарциссами, и такси остановилось перед серой
громадой "Эрмитажа". Водитель повернулся к нам, желая что-то объяснить, но
Уайли произнес "Ш-ш!", указав на Шварца, и мы тихонько вышли из машины.
- Сейчас не пустят внутрь, - вежливо пояснил водитель.
Мы с Уайли подошли к портику и сели на ступенях у широких колонн.
- Этот мистер Шварц - кто он такой? - спросила я.
- Да ну его. Возглавлял одно время кинофирму - то ли "Ферст нэшенал",
то ли "Парамаунт", то ли "Юнайтед артисте". А теперь в глубоком нокауте.
Но он еще вернется. В наше лоно нет возврата только алкашам и наркоманам.
- Вам, я вижу, Голливуд не нравится.
- Напротив. Очень даже нравится. Но что за тема для интимной
рассветной беседы на ступенях дома Эндрю Джексона.
- А я Голливуд люблю, - не унималась я.
- Отчего же не любить. Золотой прииск в апельсиновом раю. Чья это
фраза? Моя! Неплохое местечко для жестких и тертых, но я-то прибыл в
Голливуд из Саванны, штат Джорджия. И в день прибытия явился на званый
вечер. Хозяин пожал мне руку и ушел от меня. Все было в том саду честь
честью: плавательный бассейн, зеленый мох ценой два доллара за дюйм,
красивые люди из семейства кошачьих. Они развлекались и пили... А меня не
замечали. Ни одна душа. Я заговаривал с пятью или шестью - не отвечают.
Так продолжалось час и два, а потом я вскочил со стула и припустил оттуда
сумасшедшей рысью. Вернулся в гостиницу, получил из рук портье
адресованное мне письмо - и тогда лишь почувствовал, что я снова человек,
а не пустота.
Мне самой испытывать подобное, конечно, не приходилось. Но, вспомнив
голливудские званые приемы, я подумала, что Уайли не сочиняет. Чужака у
нас встречают прохладно, за исключением тех случаев, когда он преуспел уже
и сыт и, следовательно, безопасен, - иначе говоря, когда он знаменитость.
Но и знаменитость не слишком-то разлетайся к нам. . - Вам бы взглянуть
философски, - самодовольно сказала я. - Они ведь не от вас захлопнулись
так грубо, а от прежде встреченных нахалов.
- Так юна и хороша - и такие умные речи. На востоке занималась заря, и
я видна была Уайту отчетливо - худощавая, изящная, неплохие черты лица и
бьющий ножками младенец мозг. Вид у меня на рассвете тогда, пять лет
назад, был чуточку взъерошенный, наверно, бледноватый; но в юности, когда
жива иллюзия, будто у приключений плохого конца не бывает, требовалось
лишь принять ванну и переодеться, - и снова заряжена надолго.
Во взгляде Уайли было одобрение ценителя, очень для меня лестное. Но
тут мистер Шварц вдруг нарушил наше милое уединение, подойдя к дому
извиняющейся походкой.
- Клюнул носом - стукнулся о металлическую ручку, - сказал он, потирая
уголок глаза. Уайли вскочил.
- Как раз вовремя, мистер Шварц. Сейчас приступаем к осмотру пенатов,
где обитал Эндрю Джексон - десятый президент Америки, Старая Орешина,
Новоорлеанский победитель, враг Национального банка, изобретатель Системы
Дележа Политической Добычи.
- Вот вам сценарист, - обратился Шварц ко мне, как обвинитель к
присяжным. - Знает все, и в то же время ничего не знает.
- Это что еще такое? - вознегодовал Уайли.
Так он сценарист, оказывается. И хотя мне сценаристы по душе, - спроси
у сценариста, у писателя, о чем хочешь, и обычно получишь ответ, - но все
же Уайт упал в моих глазах. Писатель - это меньше, чем человеческая особь.
Или, если он талантлив, это куча разрозненных особей, несмотря на все их
потуги слиться в одну. Сюда же я отношу актеров: они так трогательно
стараются не глядеть в зеркала, прямо отворачиваются от зеркал - и ловят
свое отражение в никеле шандалов.
- Таковы они все, сценаристы, - верно, Сесилия? - продолжал Шварц. - Я
не говорун, я практик. Но молча я знаю им цену.
Уайли смотрел на него с медленно растущим возмущением.
- Эта песня мне знакома, - сказал он. - Ты учти, Мэнни, - при любой
погоде я практичнее тебя. У нас этакий мистик будет полдня расхаживать по
кабинету и пороть чушь, которая везде, кроме нашей Калифорнии, обеспечила
бы ему сумасшедший дом. И закруглится на том, что он глубочайше практичен,
а я фантазер. И посоветует пойти осмыслить его слова на досуге.
Лицо Шварца опять потухло и опало. Один глаз уставился в небо, за
высокие вязы. Шварц поднес руку ко рту, безучастно куснул заусеницу на
среднем пальце. Понаблюдал за птицей, кружившей над крышей здания. Птица
села на трубу, зловещая, как ворон, и Шварц сказал, не сводя с нее взгляда:
- В дом сейчас не пустят, и пора вам уже обратно в аэропорт.
Рассвело еще не до конца. Огромная коробка "Эрмитажа" белела красиво,
но слегка грустно, осиротело - даже теперь, через сто лет. Мы пошли к
машине, сели; мистер Шварц неожиданно захлопнул за нами дверцу, и только
тут мы поняли, что он не едет.
- Я раздумал лететь - проснулся и решил не лететь. Останусь здесь,
шофер потом за мной приедет.
- Вернешься на Восток? - недоуменно спросил Уайли. - И все лишь
потому, что...
- Это решено, - сказал Шварц, слабо усмехнувшись. - Я ведь был человек
весьма решительный - на удивление прямо. - Таксист включил мотор, Шварц
сунул руку в карман. - Эту записку отдадите мистеру Смиту.
- Мне вернуться часа через два? - спросил водитель.
- Да... конечно. Я похожу тут, полюбуюсь. Всю обратную дорогу в
аэропорт я думала о Шварце: он как-то плохо сочетался с сельским утренним
ландшафтом. Долгим был у Шварца путь из городского гетто к грубому камню
этой усыпальницы. Мэнни Шварц и Эндрю Джексон - несуразно звучат рядом эти
имена. Сомневаюсь, знал ли Шварц, бродя у колонн, кто такой был Эндрю
Джексон. Но, возможно, ему думалось, что раз уж дом сохранен как реликвия,
то, значит, Эндрю Джексон был человек большого сердца, сострадательный и
понимающий. В начале и в конце жизни люди тянутся прильнуть - к
материнской груди - к милосердной обители. Где можно приникнуть, прилечь,
когда ты никому уже не нужен, и пустить себе пулю в висок.
Понятно, что про пулю мы узнали только через сутки. Вернувшись в
аэропорт, мы сообщили дежурному, что Шварц не летит дальше, и на этом
поставили точку. Циклон ушел на восток Теннесси и погас там в горах, до
взлета осталось меньше часа. Из гостиницы явились заспанные пассажиры; я
продремала несколько минут на одной из аэропортовских прокрустовых
кушеток. Померкший было от нашей трусливой посадки, возжегся понемногу
снова ореол рискованного рейса, - мимо нас бодро прошла с чемоданчиком
новая стюардесса, высокая, статная, яркая брюнетка, копия своей
предшественницы, только вместо французского красно-синего платья на ней
было льняное, легкое, в голубую полоску. Мы с Уайли сидели, ожидая.
- Отдали мистеру Смиту записку? - спросила я полусонно.
- Да.
- Кто он такой? Это, видимо, он поломал Шварцу планы.
- Шварц сам виноват.
- Не люблю всесокрушающих бульдозеров. Когда отец и дома начинает
переть бульдозером, я его осаживаю: "Ты не у себя на студии". (И тут же я
подумала, не цепляю ли на отца ярлык. Ранними утрами слова - бесцветнейшие
ярлыки.) При всем при том он вбульдозерил меня в Беннингтон, и я ему за
это благодарна.
- То-то будет скрежет, когда бульдозер Брейди и бульдозер Смит
сшибутся, - сказал Уайли.
- Мистер Смит с отцом - конкуренты?
- Не совсем. Пожалуй, нет. Но будь они конкурентами, я бы знал, на
кого ставить.
- На отца?
- Боюсь, что нет.
В такую рань как-то не тянет проявлять семейный патриотизм... У
регистрационного столика стоял пилот и качал головой. Они с
администратором разглядывали будущего пассажира, который сунул два
пятицентовика в музыкальный автомат и пьяно опустился на скамью, хлопая
