в моей власти. Я могу помочь Светлане в ее поисках. Истина, древняя как
мир: если человек любит, он способен сотворить чудо.
Лежат в ящиках камни. Даже не камни - стекляшки. Будем откровенны -
поэзии в них не больше, чем в бочках с известью, приготовленной для по-
белки. Но разложенные в определенном порядке, они заставят замереть
сердце. Хаос станет произведением искусства.
На языке науки этот процесс скучно называется уменьшением энтропии.
Он может быть рассчитан с точностью до тысячных долей бита. Но мне ка-
жется кощунством классифицировать чудо. Я хочу только одного - чтобы оно
свершилось. И в моей власти помочь этому.
Я опускаю руку в карман, нащупываю холодную кнопку прибора и снова не
решаюсь нажать ее. Тогда я поворачиваюсь спиной к темным горизонталям
окон, разорванным светлым квадратом, и ухожу не оглядываясь.
* * *
Как всегда по вечерам, в лаборатории тихо и темно, Лягушки возятся в
своих клетках, устало горят огоньки приборов. На шкафу, откуда льются из
репродуктора звуки флейты, вздыхает грустный осьминог Федя, и по его щу-
пальцам проплывают синие и зеленые волны.
Накормив лягушек прекрасными жирными мухами, я смотрю, как они рас-
ползаются по террариуму, белея выводами датчиков. Постепенно где-то
внутри закипает злость. Я понимаю, что надо уйти, но все еще медлю, с
ненавистью глядя на своих земноводных. Особенно раздражает меня Пышка -
ленивая толстая лягушка, которая из-за толщины даже не может прыгать, а
только шагает, оставляя на песке цепочку следов. Я знаю, что несправед-
лив к ней, но сейчас мне хочется схватить ее за жирную лапу и шмякнуть
об пол, только бы не видеть ее противной, пучеглазой, самодовольной мор-
ды. Почему-то мне кажется, что лягушки, с которыми работал великий
Гальвани, были совсем иными, что это были благородные, скромные созда-
ния, безропотно погибавшие во имя человека. От нашей Пышки благородством
и не пахнет.
Я сам не знаю, зачем пришел сюда так поздно вечером. Делать мне здесь
совершенно нечего. Расчеты давно закончены, километры эмограмм проанали-
зированы, генератор настроен. Как всегда, дело за высшим судьей - опы-
том.
К этому приходишь рано или поздно. Опыт на человеке - вершина всех
вершин. Лекарство от насморка и от бубонной чумы проверяется на челове-
ке. Полет космического корабля - опыт на человеке. Изучение мальгашского
языка во сне - опыт на человеке.
Я не врач, не космонавт, не педагог. Я физик. Моя специальность - по-
ля. Физикам не приходится ставить опыты на себе. Даже испытывая атомную
бомбу, они подставляли под удар баранов.
Я смотрю на кассеты с магнитофильмами, на стопки перфокарт, на груст-
ные глаза осциллографов, и страшная тоска постепенно овладевает мной.
Так бывает всегда, когда я долго не вижу Светлану. Но теперь причина
другая. Я все время думаю об опыте.
На книжной полке, рядом с пультом, среди потрепанных радиотехнических
справочников стоит много раз перечитанная книга Гуго Глазера "Драмати-
ческая медицина". Я беру ее с полки и снова ищу взглядом знакомые имена.
1802 год. Врач Уайт ввел себе гной чумного больного и умер. В 1817
году Розенфельд повторил его опыт и умер.
Годом раньше на Кубе Валли заразил себя желтой лихорадкой. До этого
он привил себе сразу две болезни - чуму и холеру, но сумел выздороветь.
Желтая лихорадка убила его.
Я листаю страницы этой книги героев. Какие люди! Мечников прививает
себе возвратный тиф, Джон Гунтер и Линдманн заражают себя сифилисом. Из-
вестные и неизвестные врачи исследуют на себе рак, полиомиелит, дизенте-
рию, позволяют кусать себя ядовитым змеям и бешеным собакам, глотают
смертельные дозы ядов, неделями терпят голод и жажду, терзают себя в
термои барокамерах. Но потом их боль, их страдания обернутся для челове-
чества исцелением.
А я - имею ли я право на опыт?
Он абсолютно безопасен для здоровья. Я много часов провел в поле
действующего прибора и знаю это совершенно точно. Меня тревожит совсем
другое.
Дело в том, что опыт требует двоих.
Один - это я. Фактически я уже испытал прибор на себе. Но это только
половина дела. Теперь следует довести опыт до конца. Опыт требует двоих.
Второй - это Светлана.
Она еще ничего не знает. Даже больше - она никогда не должна этого
узнать.
Подлый, тайный опыт на любимом человеке...
Недавно она опять спросила меня, что я делаю с этими забавными лягуш-
ками. "Твоя Пышка растолстела еще больше", - сказала она, трогая пучег-
лазую ленивицу мизинцем.
Я отделался туманными фразами о биополях. Не мог же я рассказать ей,
что на этих милых животных я пытался изучать эмоции продолжения рода.
Лягушки были свидетелями моей крупной неудачи. Исследования завели
меня в такой добротный тупик, из которого я выкарабкался лишь после це-
лого года бесцельного тыканья наобум во все углы. Я долго не верил сам
себе и повторял опыты на кошках, кроликах, собаках. Результат оставался
прежним.
Все это было очень давно - еще до Светланы,
Конечно, теперь смешно даже думать, что лягушки и собаки могли мне
помочь. Там, где начинается человек, кончается безраздельное господство
физиологии. Нужен был качественный скачок, чтобы от примитивных отправ-
лений, закодированных в наследственном веществе, от инстинкта продолже-
ния рода, от механизма самовоспроизводства подняться до той вершины ду-
ховной красоты, которая присуща лишь хомо сапиенсу. Обезьяне на это пот-
ребовался миллион лет.
Я повторил этот путь за два года.
Вот он лежит передо мной - миниатюрный прибор, в который упрятаны ты-
сячелетия эволюции нашей прабабки обезьяны. Стоит нажать голубую рубча-
тую кнопку, как заработает генератор биополя, настроенный на резонансную
частоту одного-единственного существа.
Как это просто - надавить кнопку!
На протяжении тысячелетий человек все свои дела - и хорошие, и самые
черные - делал сам. И сам отвечал за них. Но потом появились атомная
бомба и кибернетика, возникли вычислительные центры, взявшие на себя ряд
человеческих обязанностей. Именно здесь, на рубеже ядерно-кибернетичес-
кого века, и возникла "проблема кнопки".
Когда-то машина только выполняла волю человека. Теперь она сама отда-
ет приказы. В ее власти решить судьбу целой отрасли промышленности и
дать сигнал к атомному залпу. Или заставить одного человека полюбить
другого...
Нажать кнопку совсем не трудно. Это можно сделать не задумываясь. Все
остальное - дело автоматики. Помчатся куда-то сигналы, завертятся неви-
димые колесики, включатся лазерные самописцы в блоках памяти. Но нажав-
ший кнопку не увидит этого. В его мире ничто не изменится. Должен ли он
отвечать за атомный гриб, выросший где-то за тридевять земель? Или за
боль души другого человека?
Конечно, мой прибор - не водородная бомба. А наступить на муравья
легче, чем нажать на спуск пистолета. Но разве это может снять хоть час-
тицу ответственности? Убить радость так же преступно, как убить челове-
ка.
"Посмотри на этот прибор, Светлана, - мысленно говорю я. За те часы,
что ты провела здесь, в лаборатории, мои микролокаторы исследовали твое
биополе, проанализировали энергетику и биофизику твоих чувств и эмоций,
запеленговали частоты и амплитуды твоей радости, гнева, голода, мечта-
тельности, а электронный мозг изучил километры записей и высчитал резо-
нансную частоту твоего биополя. Видишь, вот перфокарта с программой, на
которую под микроскопом нанесено двадцать семь тысяч меток. Сейчас я
вставлю ее в прибор, нажму кнопку, и случится чудо - ты полюбишь мен
я..."
Ее лицо искажается, она в ужасе вскакивает.
"Не смей! - кричит она. - Ты не человек, ты чудовище! Я не хочу твоей
запрограммированной любви! То, что ты собираешься сделать, - это низко,
подло, грязно!"
Слезы катятся из-под ее прижатых к лицу ладоней, и от ужаса происхо-
дящего я вздрагиваю, словно на самом деле она плачет сейчас передо мной
в пустой и темной лаборатории. Мне становится тошно и тоскливо. Я отшвы-
риваю табуретку и выскакиваю из лаборатории.
* * *
Несколько дней спустя.
Руки Светланы летают над переливами каменных огней. Я стою слишком
близко и вижу лишь неповторимую прелесть минералов, еще не угадывая в
них взаимосвязи.
- Так ты ничего не поймешь, - смеется Светлана, и ее смех подобен ра-
достной весенней капели.
Я забираюсь на высокую стремянку, и тогда различаю на полу мастерской
суровый каменный профиль. Изображение фрагментарно, я еще не могу уга-
дать, кто передо мной - былинный витязь или исследователь Луны, но серд-
це мое отзывается на призыв красоты, и я понимаю, что решение наконец
найдено.
Что-то странное, очень знакомое проскальзывает в чертах распростерто-
го на полу лица. Я пытаюсь уловить ощущение, но оно ускользает, расплы-
вается, оставляя лишь отзвук непонятной тревоги.
Светлана стоит внизу, прямая и тонкая, и смотрит на меня, чуть заки-
нув голову. Солнце льется сквозь стеклянную стену, блестит в стеклах ее
очков, дробится на брызги в каменном водопаде, замершем у ее ног. Я уже
не смотрю на чеканный профиль, потому что рядом с рождающимся каменным
чудом вижу другое чудо, прекрасней которого не может быть в этом мире.
- Что же ты молчишь? - тихо спрашивает она миллион лет спустя, и лицо
ее уже не улыбается, и от этих простых слов начинает щемить сердце.
- Твои руки, как ветер, - говорю я, медленно спускаясь со стремянки.
- Ты сама словно радость. Ты у неба отняла всю его небывалость...
Звонкая капель ее смеха превращается в водопад.
- Ты говоришь как старый, мудрый царь Соломон, - смеется она. - Тот
самый, у которого было семьсот жен и триста наложниц и дев без числа.
- Мне достаточно одной, - говорю я, подходя к ней вплотную.
- Не надо... Ты обещал.
Не опуская глаз, она стоит передо мной - так близко, что я могу сос-
читать ее длинные ресницы.
- Я мудрее царя Соломона, - бормочу я, - потому что знаю то, что было
неведомо ему.
За стеклами ее очков прыгают знакомые бесенята.
- О мой царь, ноги твои, как мраморные столбы, - нараспев читает она.
- Живот твой, точно ворох пшеницы, окруженный лилиями...
Оглушенный, я отступаю, ненавидя себя за трусость.
Моя рука лежит на кнопке прибора. Но я не смею нажать ее. Сделать это
- все равно, что выстрелить в спину уходящему. Я уверен, ошибки не бу-
дет. И тем не менее мне страшно.
* * *
Субботнее утро начинается для меня далеким стуком моторки, бегущей по
заливу. Теплые ладони солнца, проникнув в щель неплотно застегнутой па-
латки, ласково трогают мое лицо. Сон еще не ушел, и я несколько минут
неподвижно лежу с закрытыми глазами, прислушиваясь к знакомым лесным
звукам.
Невдалеке постукивает топор. Это трудится доктор наук Виктор Бурцев.
Сегодня он дежурный по костру. С берега доносится недовольное покашлива-
ние лодочного мотора, который, как всегда, не хочет запускаться. Навер-
но, это Федосеев собрался порыбачить до завтрака. Петра Ивановича хлебом
не корми - дай только посидеть с удочкой. Звенит ведро, булькает перели-
ваемая в чайник вода.
По моему лицу ползет какая-то букашка, но мне лень шевельнуться, что-
бы согнать ее, В спальном мешке тепло и уютно, и пока глаза закрыты,
ночь еще продолжается. Поэтому я терплю, боясь спугнуть остатки сна. Но
тут в носу становится нестерпимо щекотно, я оглушительно чихаю - гораздо
громче, чем мотор, - и волей-неволей открываю глаза.
Рядом со мной сидит Светлана, держа в руке длинную травинку.
- Мой царь, уже утро, - говорит она нараспев. - Твои голодные поддан-
ные ждут тебя.
Это значит, что мне придется вставать. Сегодня за завтрак отвечаю я.
- Объяви моему народу, что скоро сердца его и желудки преисполнятся
