- Я не так страшусь за ее лоно...
- Выслушай тогда секрет третий: сытый вургр никому не страшен. В нем
пробуждается человек, ему противно даже думать о своем промысле. И вдолби
эту мысль горшечнице. Я принесу тебе подходящую палку, если она не
разумеет человеческих слов... Что же тогда мне остается? Только одно -
власть.
- Престол империи?
- Он самый, ниллган. Но если ты думаешь, что я сколько-нибудь
серьезно способен домогаться самой большой кровати в Эйолияме, то ты и
вправду безмозгл. Даже если произойдет чудо, Солнцеликий издохнет, а я
опережу всех... того же Одуйн-Донгре... Я не проживу и дня, как меня
загрызут юруйаги. Они - те же вургры, только их алчность не зависит от
голоса желудка. Эта свора выпьет кровь из всякого, кто окажется на
престоле. Пока все они согнаны в одну казарму Эйолудзугг - они заодно. Но
каждый, кто возвысится над ними, обречен отныне быть их добычей. Ты,
должно быть, не знаешь, что Элмайенруд даже во сне не расстается с мечом.
Он потому и удержался во главе своры, что умеет спать с открытыми глазами
и стрелять из арбалета на любой шорох прежде, чем разглядеть, кто же там
шуршит... О! Кажется, я придумал, что могло быть мне особенно приятно.
- Что же? - полюбопытствовал я. - Давай захватим Эйолияме!
Я расхохотался. Серые губы вургра тоже дрогнули в слабой улыбке.
- Как это?
- Чего проще! Ты берешь на себя юруйагов, прежде указав мне дорогу в
покои Солнцеликого. Поверь, мне даже меч не понадобится: Луолруйгюнр от
страха захлебнется в собственном жидком говне, когда увидит перед собой
живого вургра... И престол будет моим. Ты повергнешь свой меч к моим
ногам. У нас хорошо получится.
- Хорошо - для кого?
- Для меня. Мне не нужно будет жить среди рабов, самому прикидываться
рабом, чтобы сохранить мою драгоценную жизнь. Ведь я - тоже сын
императора! Потом - для тебя. Что ты теряешь? Бездарного, слабовольного
сумасброда, обуреваемого причудами и капризами. А что обретаешь? Мудрого и
сильного вождя. К тому же, я сделаю тебя не просто ниллганом, но и
верховным жрецом.
- И сбудется мечта идиота, - фыркнул я. - Что? - не понял вургр.
- А еще для кого?
- Разве мало? Я не помню случая, чтобы юруйаг, домогаясь трона, думал
о ком-то помимо себя.
- Я тоже... Хорошо, что дальше?
- Дальше? - он смутился, почесал бороду. - Дальше я еще не придумал.
- Дальше вот что, - сказал я. - Все наемные убийцы со всех сторон
света сговорятся и накинутся на тебя. Это сейчас каждый прорубает дорогу к
престолу только для своего повелителя. Но когда на престоле окажется
вургр, сначала они захотят очистить святое место от скверны. А уж потом
станут разбираться между собой... Узнав о смерти Луолруйгюнра, на дворец
приступом пойдет войско во главе с Эойзембеа-Беспалым, потому что никого
другого над собой этот убийца не признает. Во всяком случае, пока ему не
отсыплют больше, чем покойный. У тебя есть чем вознаградить Беспалого? И,
между прочим, всех его сотников?.. Одновременно с юга и востока сюда
ринутся бешеные племена буммзигган, потому что некому будет стеречь
рубежи, а в мутной воде можно выловить крупную рыбу, и вожди этих людоедов
не так глупы, чтобы того не понять. А ведь я ни слова еще не сказал о
верховном жреце Дзеолл-Гуадзе...
Вургр нагреб в пригоршню земли вместе с травой, поднес к лицу.
- Странно, - промолвил он задумчиво. - Это не вино, не мускус, не
драгоценный камень. Всего лишь чья-то невесть когда перегнившая плоть. Что
в ней особенного? Отчего все рвутся обладать ею? Ведь одному только
жадному никчемному сорняку есть корысть в том обладании... Ты задал мне
задачу, ниллган. Трудную задачу. Но поверь, скоро я сообщу тебе решение.
- О чем ты? - спросил я рассеянно.
- О приятном, - помедлив, ответил вургр.
23
"...Сказал Гзуогуам, вытирая меч о шкуру медведя: "Здесь поставлю
свой шатер, разведу свои костры,
Выгоню свои стада, выкую новый наконечник своему копью. Здесь пошлю
врагов своих сеять зерно в землю,
Чтобы взрастили они пропитание мне и моим воинам, А что останется -
пусть возьмут себе,
Ибо голодный раб все равно что голодный шакал, Он смотрит не в глаза
хозяину, а на горло его,
Он не боится кнута, над ним нет закона предков".
Так сказал Гзуогуам, обезглавив последнего вождя недругов, Содрав
лицо его с костей и бросив собакам,
А черепом украсив древко копья своего вместо наконечника. И все, кто
слышал, сказали: "Пусть это свершится".
Пятеро верных слуг срубили самое старое дерево,
Лишили его сучьев и коры, выкопали яму и воздвигли столб, Натянули
шатер из медвежьих шкур и закрепили от ветра.
Вошел Гзуогуам, развел костер и позвал вождей. И был день, когда они
веселились, ели и пили.
Никто не мешал им, ибо не осталось их врагов на этой земле. Только
череп смотрел на них с высоты копья, тоскуя о теле,
Брошенном на растерзание ночным демонам.
Глаза его не тронул Гзуогуам, сохранил в насмешку, Чтобы видел недруг
пир победителей на своей земле
И пир демонов над своим телом, лишенным покоя в своей земле. Не
придумано было большего надругательства от начала времен. Язык его не
тронул Гзуогуам, сохранил в насмешку,
Чтобы возносил недруг мольбы своим идолам,
Которые низвергнуты, изрублены мечами и горят в кострах. Гзуогуам
забыл свое место под солнцем и небом,
Забыл о своих богах и потешался над чужими,
Словно не знал, что нет своих богов или чужих. В этом мире у всех
людей одни боги,
Как бы имена их не звучали для слуха,
Какие бы идолы не были вырезаны из дерева или камня, Какие бы жертвы
им не возносили,
Сжигая ли на кострах, бросая ли в воду, зарывая ли в землю. Сохранил
Гзуогуам черепу язык его напрасно,
И глаза напрасно не выколол.
Заговорил недруг громко и гневно, непонятны были его слова, А глаза
обращены были долу.
Смеялся Гзуогуам, и вожди смеялись над этим:
"Вот и череп слагает песни, чтобы веселить нас за трапезой! Или
просит о снисхождении, чтобы вернули мы голову телу?
Отчего ж не нас он глядит, а на землю?"
Но не пел череп им песен и не просил снисхождения. Одного он просил у
богов: покарать насмешников.
Ибо можно простить своего убийцу, победившего в честном бою. Но
нельзя простить надругательства, нет такого закона.
И услышан был голос, но не подан был знак.
А вожди повалили древко в огонь и сожгли вместе с черепом. И
нескончаемо было веселье, но закончился день.
Уснули собаки, уснули рабы, уснули женщины.
Уснули воины у костров и в дозорах, уснули вожди.
Уснул Гзуогуам, не допив своей чаши, не доев мяса.
Но боги не знают сна, и неведом покой демонам ночи.
И не станет покоя людям, когда боги и демоны сговорятся. Эрруйем
поднял свой молот, ударил в стены чертогов,
Загудели стены, застонало Тело Мбиргга.
Завыли по-волчьи тени мертвых воинов, тоскуя по оружию. И отверзлись
потайные ходы,
Преисполнился мрак запахом смерти.
Поднялись из темноты и забвения Вауу-Гнриг, Древние Пауки, Каждый
подобен горе, поросшей лесом, ужасен видом,
Обуян гневом и неутоленной гордыней.
Страшен Эрруйем на престоле, но Древние Пауки не страшатся: "Зачем
звал нас, безглавец? Зачем потревожил наш сон?
Или Мбиргг подал знак, что проснется, и нужно тебе, Чтобы кто-то
перед ним замолвил за тебя словечко?
Или нашел ты свой молот насилу и решил продолжать поединок?" Отвечал
Эрруйем, усмехнувшись:
"Не проснулся покуда Паук Бездны, проснется ли - не ведаю. Чтобы
сгубить вас, мне молот не нужен, достаточно взгляда. Но хочу предложить
вам работу по вкусу.
В чреве Мбиргга, должно быть, вы разжирели без дела. Хватит вам
копить злобу да хорониться в потемках".
Рассказал Эрруйем про Гзуогуама и череп, и молитву о мести. Но
смеялись Древние Пауки над рассказом:
"Мы в толк не возьмем, кто эти букашки,
Которые никак не поделят того, что им не принадлежит, О каком законе
ты говоришь
И кто эти боги, что осквернены и осмеяны.
Нет богов над Телом Мбиргга, кроме самого Мбиргга. Ибо его боги
сгинули с Прежним Миром.
Значит, нет богов и над нами, кроме отца нашего Мбиргга. И вы нам не
боги, а гонители наши и кровники.
Но ты развеселил нас, безглавец, рассеял нашу скуку. Потому мы
согласны тебе помочь за небольшую плату.
Ни к чему выходить нам из темноты, чтобы покарать святотатца. Есть у
нас дети и внуки, и внуки наших внуков.
Давно они тоскуют без дела, никогда не знали охоты на дичь. Они
справятся с этим не хуже нас, Древних.
Только дай им пройти сквозь твои чертоги без урона И скажи своим
братьям, чтобы впредь им не вредили,
Когда они поселятся под солнцем, совьют себе гнезда
Выведут потомство и не вернутся в царство мрака и холода. Тесно стало
им Чрево Мбиргга, пусть оставят его Древним,
Чтоб могли мы спокойно дождаться своего часа". Отвечал Эрруйем:
"Пусть будет так.
Слишком многого вы требуете, велика цена за услугу. Но не могу я
покинуть Землю Теней даже ненадолго.
А святотатец Гзуогуам должен быть наказан.
Он нарушил законы, установленные нами для людей". И вернулись Древние
Пауки в Чрево Мбиргга,
Уступая дорогу своим детям и внукам, и внукам своих внуков, Которым
не было счета.
Многоруки и смрадны, оснастили шипастыми серпами свои рты. Черны были
тела их, черны были лица их,
Черны были души и дела их.
Черное Воинство выходило из Чрева Мбиргга, Чтобы никогда назад не
вернуться.
Ужаснулись тени воинов перед престолом Эрруйема.
Ужаснулся и сам Эрруйем, стократ пожалев о содеянном, Но принужден
был держать свое слово.
И поднялось Черное Воинство под ночные небеса,
Когда спало все войско Гзуогуама, и никто не поднял тревоги. Оно
ступало неслышно, невидимо было во мраке,
Только океан глаз рассеялся по земле, светясь среди ночи. И утонули
воины в том океане, ни разу не вскрикнув.
Захлебнулись в нем собаки, рабы и женщины.
Не вспомнив об оружии, канули в его волны вожди. И прервалась всякая
жизнь этой ночью.
Там, где катилось Черное Воинство, не росла даже трава, Птицы умирали
в полете, видя гибель птенцов.
Шакалы вырывали себе внутренности,
Лишь бы умереть от своих зубов, а не от Черного Воинства. И не
осталось ничего, что могло бы радоваться утру,
Которое никак не наступало.
Ночь пролилась на землю, ночь текла по степи,
Ночь никак не кончалась, хотя небо уже посветлело.
Черное Воинство ушло, но рассвет не хотел заниматься, Даже солнце
оледенело от ужаса.
Гзуогуам ото сна пробудился и позвал рабов, Чтобы принесли ему воды
омыть лицо и руки.
Но никто не откликнулся на его зов, как бывало.
Гзуогуам на ноги встал, охвачен гневом, позвал вождей, Чтобы те
покарали ослушников своим оружием,
Но никто не поднял меча, как бывало.
Гзуогуам обратил глаза к небу и шатра не увидел.
Он один стоял посреди степи, усеянной белыми костями, Словно минуло
сто лет, и солнце выбелило остовы.
Вокруг лежали его вожди, в латах, с мечами в изголовьях, И череп
каждого скалился в улыбке смерти,
Лишь глаза смотрели с укоризной и языки болтались меж зубов. Гзуогуам
остался один под небом, один перед гневом богов,
Один перед недругами, если бы нашлось их хоть с десяток. Тогда вмиг
лишился бы он своей победы.
Будь он о двух головах и о десяти руках,
Все равно не совладать ему с десятком воинов.
