- Кто натравил на тебя вауу?
- Как кто?! - вургр захихикал. - Разве много в империи людей,
способных заклинать этих гадин? Только один, Дзеолл Гуадз... Он же и
вышвырнул меня в ночь, когда все свершилось.
- А император?
- При чем тут император! Он - дурак, дитя. Им вертят все, кому не
лень. Такая же кукла, как и мы с тобой.
- Кто способен обращаться с императором, как с куклой?
- Если бы я знал! Я начал бы с него. Даже сейчас - сейчас было бы еще
лучше. Выпил бы его... как флягу вина! Может быть, Дзеолл-Гуадз? Или тот,
кто убил ниллгана?
Я сунул ему плошку. Он принял ее, словно снятую со взвода гранату.
Нет, будет точнее сказать - как ядовитую змею.
- Зачем это? - спросил он. - Что ты затеваешь?
- Не твое дело, - сказал я и отвернулся.
За моей спиной вургр, чавкая и сопя, вылизывал мою кровь из плошки.
Занятно: у многих народов поделиться кровью означало побрататься. Из
Геродота: "Когда двое желают заключить договор о дружбе, то третий
становится между ними и острым камнем делает надрез на ладони у большого
пальца каждого участника договора. Затем, оторвав от их плащей по кусочку
ткани, смачивает кровью и намазывает ею семь камней, лежащих между
будущими союзниками. При этом он призывает Диониса и Уранию". Славный был
обычай. Если бы Шеварднадзе, наложив визу на документ, сей же час
подставлял большой палец, а рядом стоял бы уже наготове с острым камнем
Перес де Куэльяр, поменьше бы, наверное, стало у нас корешков, жадных "на
халяву" до нашего сырья... Но вот никто, кажется, до сей поры не
исследовал гастрономического аспекта подобных обычаев.
Куда было приятнее смотреть на Оанууг.
Я снял с себя бронзовую басму с отчеканенным знаком императорской
власти и протянул девушке. Та не пошевелилась. Тогда я своими руками надел
басму ей на шею. Кожа Оанууг была прохладна и шелковиста. Мне нестерпимо
захотелось прикоснуться к ней еще раз.
- Тебя никто не тронет, - сказал я. - Слышишь, никто.
- Дурак, - насмешливо сказал сзади вургр. - Одно слово - ниллган...
Думаешь, ей это в радость?
14
Юруйаги, выстраиваясь возле императорского престола, поодиночке
проходили мимо меня. Избегая встречаться глазами, тем не менее каждый
считал своим долгом плюнуть мне под ноги. Это тоже была часть церемонии.
Плюновение свершалось с исключительной аккуратностью, дабы ни в коем
случае не задеть меня, не угодить ненароком на мои ступни либо даже
одежды. Одно дело, когда харчок ложится в предельной близости ко мне:
тогда это символизирует ни больше и ни меньше как крайнее презрение
императорского рода к выскочке из преисподней, волею властелина
извлеченному оттуда и занявшему никак ему не приличествующее место справа
от престола. И совсем другое, когда слюна попадет в меня лично. Это
смертельное оскорбление, обращенное против меня не как человека, а как
воина. Юруйаги видели меня в деле. Они не знали, как далеко простирается
мое долготерпение, и не хотели рисковать.
Я смотрел поверх голов черных латников. За эти дни я уже научился
придавать своему взору высокомерие. Что дало повод для новой сплетни:
будто бы я никакой не выскочка, а напротив - августейших кровей, едва ли
не прямой предок правящей династии, чуть ли даже не сам легендарный вождь
Гзуогуам Проклятый, на острие своего копья вознесший Лунлурдзамвил из
безвестной деревни в столицы империи, лично заложивший первый камень в
основание дворца Эйолияме, откопавший первую канаву, от которой спустя
века произрос весь лабиринт Эйолудзугг. Помнились и мой наглый ответ
императору на его обращение "пес", и то обстоятельство, что я говорил с
повелителем как с равным, без непременного перечисления либо даже
упоминания его титулов... Хотел бы я знать: неужто мои предшественники и
впрямь были "императорскими гузнолизами"?!
Солнцеликий сидел на каменном троне, для мягкости подоткнув под
невылизанное гузно обтерханную шкуру какого-то некогда мохнатого зверя, не
то медведя, не то гигантского ленивца. Против обыкновения, голова его была
обнажена, седые патлы перехвачены простым кованым обручем из меди. Взгляд
императора блуждал, произвольно и подолгу задерживаясь то на веренице
буйволиных черепов, из пустых глазниц которых вырывался свет пополам с
клочьями дыма, то на своре гадателей и советников, облаченных в пестрые,
местами дыроватые халаты.
Явился верховный жрец Дзеолл-Гуадз. Тот самый, что колол меня
раскаленными гвоздями, приводя в чувство после Воплощения, а затем для
демонстрации моих тактико-технических характеристик - товар лицом! -
науськавший на меня отвратительную многоножку эуйбуа. Тот самый, что по
словам вургра имел необъяснимую власть над ночными тварями. Нестарый еще
тип, больше смахивающий не на колдуна, а скорее на мясника или кузнеца с
рыночной площади. Ширококостный, приземистый мужик, густо поросший пегим
волосом во всех доступных обозрению местах. Шерсть пробивалась даже вокруг
глаз, зеленых - как и подобает чертознаю. Жрец тоже откинул капюшон своей
серой хламиды, и я впервые увидел, что в мочке обращенного ко мне левого
уха, растянутой едва ли не до плеча, болтается тяжелая, как театральная
люстра, медная серьга. Жрец коротко улыбнулся мне, обнажая прекрасные
белые зубы. Я кивнул в ответ.
Противными голосами рявкнули трубы из буйволиного рога. В окружении
свиты из суровых витязей с оружием наизготовку в залу стремительно вошел
Одуйн-Донгре, правитель южной провинции Олмэрдзабал. Статный, осанистый
красавец. Могучий воин. Из тех, по ком слезами обливались престолы всех
империй, но кто во все времена обречен был огнем и мечом прокладывать путь
к самовластию уродам и бездарям. Из "Повести о доме Тайра": "Кисть
живописца была бы бессильна передать красоту его облика и великолепие
доспехов", или что-то в этом роде. Даже простой походный панцирь,
незамысловато отделанный кованой медью, выглядел на нем богатырскими
латами. Окажись такой императором - он бы не нуждался ни в ниллганах, ни в
эмбонглах. Ни тем более в юруйагах.
Император терпеть его не мог. Но они были родней. Наверняка даже
братьями. Батюшка Солнцеликого любил, чтобы от него рожали...
После краткой церемонии приветствия Луолруйгюнр покатил на наместника
бочку.
- Раб, - сказал он звучно. - Ты возомнил о себе. Ты решил измерить
глубину колодцев моего терпения. Но, клянусь чревом Мбиргга, ты вычерпал
их до самого дна.
- Чем рассержен Солнцеликий, брат мой? - осведомился Одуйн-Донгре,
усмехаясь в пышные усы.
- Вот уже шестьдесят дней, как ни одна повозка с зерном из
Олмэрдзабал не въезжала в ворота столицы. Мы забыли, каковы на вкус южные
пряности. Или у вас недород? Скоро год, как драгоценности с Юга не утешали
мой взор. Или ты повелел засыпать прииски? Мечи моих воинов затупились в
боях, оскудели колчаны, истерлись ремни арбалетов. Мы ждали оружия с Юга.
Или твои мастера утратили свое ремесло?.. Эойзембеа!
- Я здесь, Солнцеликий, - зычно отозвался императорский полководец,
выступая вперед.
- Много ли в наших войсках витязей с Юга?
- Немного, Солнцеликий. Как пальцев на этой руке, - громыхнул
Эойзембеа и воздел левую конечность, похожую на куцый древесный обрубок.
- Я утомлен твоей строптивостью, Одуйн-Донгре, - сказал император. -
К тому же, ты полагаешь, будто северным псам нет иной забавы, как
вылавливать южных вауу в моей спальне...
Одуйн-Донгре побледнел от бешенства.
- Видит Йунри, как мой брат несправедлив, - произнес он тихо. -
Шестьдесят дней - невеликий срок для великой империи. Я спешил к престолу
моего брата налегке и на лучших колесницах, и потому обогнал в пути тяжко
нагруженные повозки с зерном и пряностями...
"Ой, врет, - подумал я с уважением. - Но язык у него подвешен
удачнее, нежели у моего повелителя, это уж точно".
- Но разве в Олмэрдзабал живут дикари-инородцы? - продолжал
наместник, повышая голос. - Разве южане перестали быть рабами Солнцеликого
лишь оттого, что лучший из них не родился в сточной канаве Лунлурдзамвил?
Разве императору хуже, когда сыты удаленнейшие от него, а не только те,
что слизывают следы его ступней? Разве взор его утешают одни лишь
разноцветные стекляшки, а не спокойствие южных горизонтов, когда он глядит
из окон Эйолияме? Не то что орды бунтовщиков - облачко пыли не оскорбит
его зрения со стороны Олмэрдзабал. Ибо то оружие, о каком говорил
Солнцеликий, брат мой, на своем месте - в руках воинов, что каменными
стенами стоят на южных рубежах Опайлзигг. Что же до вауу, то их полно и в
подземельях Эйолудзугга, и нет нужды им просить подмоги с Юга...
"Так его, белобрысого!" - мысленно поаплодировал я.
- Но Солнцеликий, брат мой, не устает вбивать клинья в разломы
Ямэддо. Или он мечтает расколоть земную твердь? Имеющим головы темен смысл
его указов. Безумец нашептал ему, будто рабы хотят трудиться. Кто видел
такого раба? У всякой скотины одно желание - избавиться от ярма да жевать
траву на чужом пастбище. Буйволы не возделывают полей - они топчут их. Так
и рабы не вонзят в землю мотыги иначе, как под плетью надсмотрщика. К чему
им свобода, к чему наделы? Им нужны хорошая палка, миска собачьей похлебки
да еще, пожалуй, дыра для излияния семени...
Юруйаги лязгнули мечами. Охрана наместника - тоже. Запахло паленым.
- Ты складно говоришь, - промолвил Луолруйгюнр сквозь зубы. - Нет
такого в этом мире, от чего бы ты не сумел отречься. Будь императорский
род гонимым - ты доказал бы перед престолом Эрруйема, что произошел из
мужского зада, а не из лона своей матери... Ты омрачаешь мои дни, но это
ничего. Это я смогу тебе простить. Но зачем ты посягаешь на мои ночи?
- И вновь мудрость Солнцеликого столь велика, что не вмещается в мой
череп, - сказал Одуйн-Донгре. - Не хочет ли он обвинить меня в том, что
женщины Лунлурдзамвил сомкнули свои бедра перед животворным стволом
императора, надели дорожные платья и устремились на Юг?
"Раздерутся, - подумал я обреченно и нашарил рукоятку своего меча. -
Ох, уж мне этот извечный антагонизм двух столиц. Сталин и Киров, Горбачев
и Гидаспов... А ведь он носит объективный характер, клянусь молотом
Эрруйема! За стол бы мне сейчас, я бы живо обобщил и сформулировал...
чтобы справа лежала свежеоткупоренная стопка чистой бумаги по пятьдесят
четыре копейки килограмм, а слева горела лампа, и стояла литровая кружка
кофе без сахара, а прямо перед носом - наполовину исписанный уже лист..."
- Видит Йунри, мой ствол не скучает, - фыркнул Луолруйгюнр. - Вокруг
полно глоток, которые следовало бы забить... Но мне становится противно
каждым утром натыкаться на следы мерзких вургров возле южных стен
Эойлияме.
Тут уж я не утерпел.
- Одуйн-Донгре ни при чем, - сказал я пренебрежительно. - Разве он
колдун, чтобы иметь власть над вауу? Вургры указывают на иного...
- Вот как? - изумился император. Оторопели и остальные. Должно быть,
многим и в головы не приходило, что я способен разговаривать.
Черт потянул меня за язык. Но из чистого любопытства мне было
чрезвычайно любопытно, как поведет себя верховный жрец. В конце концов, я
тоже хотел попрактиковаться в плетении нехитрых интриг. И я открыл рот,
чтобы передать слова несчастного вургра.
- Надо ли понимать так, что ты вместо того, чтобы убить это чудовище,
беседуешь с ним? - опередил меня Дзеолл-Гуадз. - Может быть, ты и сам -
