оба повернулись и посмотрели друг на друга. Она поднесла пальцы к носу и
сжала их. Но жест ее меня совершенно не расстроил. Она была слищком
уродлива.
- Тебе нужна работа? - спросил Коротышка.
- Да, в данных обстоятельствах - да.
- Запомни: работа тяжелая, и к тому же никаких поблажек от меня не
жди. Если б не твой дядя, я б тебя и брать не стал, но это - всё, на что
я согласился. Вы, американцы, мне не нравитесь. Вы лодыри. Когда устаёте
- - бросаете. И слишком много дурака валяете.
- Совершенно с вами согласен, мистер Нэйлор. Согласен с вами целиком и
полностью. Леность, если мне будет позволено бросить реплику, леность -
выдающаяся характеристика американской сцены. Вы следите за ходом моей
мысли?
- Не нужно называть меня мистером. Зови меня Коротышкой. Меня так
зовут.
- Разумеется, сэр! Всенепременнейше, конечно же! И, Коротышка, я бы
сказал, - какое колоритное прозвище, типичный американизм. Мы, писатели,
постоянно с ним сталкиваемся.
Этой реплике не удалось ни ублажить, ни впечатлить его. Губа его
скривилась.
Девица за столом что-то бормотала.
- И сэром меня не называй, - сказал Коротышка. - Не люблю я этой
церемонной чуши.
- Забери его отсюда, - проговорила девица.
Но меня ни в малейшей степени не волновали замечания такой
страхолюдины. Они меня развлекали. Ну у нее и рожа! Чересчур забавная,
чтобы описать словами. Я рассмеялся и похлопал Коротышку по спине. Я и сам
небольшого роста, но просто нависал над этим малявкой. Я чувствовал себя
великолепно - будто великан.
- Весьма забавно, Коротышка. Мне нравится ваше урожденное чувство
юмора. Весьма забавно. В самом деле, весьма и весьма забавно. - И я снова
рассмеялся. - Очень забавно. Хо хо хо. Очень и очень забавно.
- Не вижу ничего смешного, - произнес он.
- Но это же смешно. Если вы следуете за ходом моих мыслей.
- К черту. Следовать за мной сейчас будешь ты.
- О, я и так следую за вами. Следую-следую.
- Нет, - сказал он. - Я имею в виду, что ты сейчас пойдешь за мной.
Я поставлю тебя в этикеточную бригаду.
Когда мы выходили в заднюю дверь, девица обернулась посмотреть.
- И держись отсюда подальше! - бросила она мне вслед. Но я не обратил
совершенно никакого внимания. Уж очень она была страшна.
Мы вошли в консервную фабрику. Строение из гофрированного железа
изнутри напоминало темное жаркое подземелье. С балок капало. В воздухе,
вздуваясь, висели глыбы белого и бурого пара. Зеленый пол был весь
скользкий от рыбьего жира. Мы шли через длинный цех, где мексиканки и
японки, стоя перед столами, потрошили рыбными ножами скумбрию. Все они
были обернуты в тяжелую клеенку, ноги утоплены в резиновые сапоги по
щиколотку в потрохах.
Вонь была чересчур. Меня сразу же затошнило, как бывает, когда
напьешься горячей воды с горчицей. Еще десяток шагов - и я почувствовал,
как он вздымается, мой завтрак, согнулся пополам и выпустил его наружу.
Кишки мои вывалились одним куском. Коротышка захохотал. Он колотил меня
кулаком по спине и ржал. Потом закатились остальные. Босс над чем-то ржет
- значит, и нам можно. Я их возненавидел. Тетки отрывались от работы
поглядеть и ржали. Как весело! Да еще и за счет компании! Смотрите, как
начальник смеется! Должно быть, тут что-то происходит. Вот и мы посмеемся.
В разделочном цеху работа замерла. Все гоготали.
Все. Кроме Артуро Бандини.
Артуро Бандини не смеялся. Он блевал собственными кишками прямо на пол.
Я ненавидел каждую из них, я клялся отомстить, пытался куда-нибудь
уковылять, скрыться где подальше. Коротышка взял меня за руку и повел к
другой двери. Я прислонился к стене и перевел дыхание. Но вонь накатила
снова. Стены кружились, тетки ржали, и сам Коротышка ржал, а Артуро
Бандини, великий писатель, снова травил. Как же он травил! Тетки вечером
разойдутся по домам и будут рассказывать своим домашним. Этот новый
парень! Надо было его видеть! И я ненавидел их, и даже прекратил на
минутку блевать, чтобы насладиться тем фактом, что это - величайшая
ненависть всей моей жизни.
- Полегчало? - спросил Коротышка.
- Разумеется, - ответил я. - Пустяк. Идиосинкразии артистического
желудка.
Безделица. Что-то не то съел, наверное, если пожелаете.
- Это точно!
Мы зашли в следующий цех. Бабы по-прежнему ржали за счет компании. В
дверях Коротышка Нэйлор развернулся к ним и медленно нахмурился. И ничего
больше.
Просто нахмурился. Все бабы смеяться перестали. Концерт окончен. Они
вернулись к работе.
Теперь мы стояли в цехе, где на банки цеплялись этикетки. Бригада
состояла из мексиканских и филиппинских парней. Они подавали банки в
машины с плоских конвейеров. Парней двадцать или больше, и моего возраста,
и старше - все приостановились посмотреть, кто я такой, понимая, что
сейчас на работу выйдет новичок.
- Стой и смотри, - сказал Коротышка. - Включайся, когда поймешь, как
они это делают.
- Выглядит очень просто, - ответил я. - Я готов уже сейчас.
- Нет. Подожди несколько минут.
И ушел.
Я стоял и смотрел. Все было очень просто. Но желудку моему до этого не
было никакого дела. Через минуту я опять травил. Опять смех. Однако парни
эти были не такими, как тетки. Им действительно было смешно от того, что
Артуро Бандини так здорово проводит время.
У этого первого утра не было ни начала, ни конца. Между фонтанами
блевоты я стоял у мусорного бака и бился в конвульсиях. И рассказывал, кто
я такой. Артуро Бандини, писатель. Неужели вы обо мне не слышали?
Услышите! Не беспокойтесь. Еще услышите! Моя книга о рыбном хозяйстве
Калифорнии. Станет основной работой по данной теме. Говорил я быстро между
приступами рвоты.
- Я здесь не постоянно. Я собираю материал для книги о Калифорнийском
Рыбном Хозяйстве. Я Бандини, писатель. Она не существенна, вот эта работа.
Я могу отдать всю свою зарплату на благотворительные цели: в Армию
Спасения.
И снова метал содержимое желудка. Теперь там уже ничего не оставалось
кроме того, что так никогда и не вышло наружу. Я согнулся пополам и
давился всухую, знаменитый писатель, обхватил руками живот, корчился и
задыхался. Но ничего не выходило. Кто-то перестал смеяться и заорал, чтобы
я пил воду. Эй, писатель!
Воду пей! Поэтому я отыскал пожарный кран и напился. Вода хлынула
фонтаном, пока я бежал к двери. И они загреготали с новой силой. Ох уж
этот писатель! Что за писатель! Смотрите, как пишет!
- Ничего, переживешь, - смеялись они.
- Иди домой, - говорили они. - Иди пиши книгу. Ты писатель. Ты
слишком хороший для консервной фабрики. Иди домой и пиши книгу про
блевотину.
Хохот с визгом.
Я вышел на улицу и растянулся на груде рыболовных сетей на солнцепеке
между двумя цехами, в стороне от главной дороги, бежавшей по берегу
канала. Их хохот заглушал гул механизмов. Меня он не волновал - ни в
малейшей степени. Мне хотелось спать. Но на сетях спать было плохо, они
отдавали густым запахом скумбрии и соли. Через минуту меня обнаружили
мухи. Стало еще хуже. Скоро обо мне узнали все мухи лос-анжелесского
порта. Я сполз с сетей на песчаную прогалину. Там было чудесно. Я вытянул
руки, и пальцы мои нащупали участки песка попрохладнее. Ни от чего никогда
не было мне так чудесно. Даже песчинки, которые я случайно сдувал,
казались сладкими у меня в ноздрях и на губах. На холмике песка
остановился крохотный жучок - посмотреть, что тут за шум. В обычных
обстоятельствах я бы убил его без малейшего колебания. Он заглянул мне в
глаза, помедлил и двинулся вперед. Потом начал восхождение на мой
подбородок.
- Валяй, - сказал я ему. - Я не возражаю. Можешь даже в рот мне
залезть, если хочешь.
Он миновал подбородок и защекотал губы. Чтобы увидеть его, пришлось
скосить к переносице глаза.
- Давай-давай, - сказал я. - Я тебя не обижу. Сегодня праздник.
Он полез к моим ноздрям. Тут я уснул.
Меня разбудил свисток. Двенадцать часов, полдень. Из цехов вывалили
рабочие.
Мексиканцы, филиппинцы, японцы. Японцы были слишком деловыми, чтобы
смотреть по сторонам. Они спешили мимо. Мексиканцы же с филиппинцами
увидели, как я валяюсь, и снова захохотали: мол, вот он, этот великий
писатель, растянулся тут, как пьянь какая-нибудь.
К этому моменту уже по всему консервному заводу разнеслось, что в их
среду затесалась великая личность, не кто другой, как бессмертный Артуро
Бандини, писатель; а вот и он сам, лежит, без сомнения, сочиняет что-то
для вечности, этот великий писатель, сделавший рыбу своей специальностью,
работал за какие-то двадцать пять центов в час, поскольку так
демократичен, этот великий писатель.
Так он, в самом деле, велик, что - лежит вот, растянувшись на животе,
чуть кишки все не выблевал, не переваривает одного запаха того, о чем
собирается писать книгу. Книгу о Рыбном Хозяйстве Калифорнии! Ох, что за
писатель! Книгу о калифорнийской блевотине! Ну и писатель же он!
Хохот.
Прошло полчаса. Свисток прозвучал снова. Они повалили от обеденных
стоек обратно. Я перекатился на спину и стал смотреть, как они идут,
очертания размыты, желчный сон какой-то. От яркого солнца меня тошнило. Я
зарылся лицом в изгиб локтя. Они до сих пор веселились, хотя и не так
сильно, как раньше, потому что великий писатель уже начал им надоедать.
Подняв голову, я наблюдал за ними сквозь щелочки глаз - а поток все тек
мимо. Они жевали яблоки, лизали мороженое, чавкали шоколадными конфетами
из громко хрустевших пакетов. Тошнота подступила снова. Желудок мой
заворчал, забился, забунтовал.
Эй, писатель! Эй, писатель! Эй, писатель!
Я слышал, как они сгрудились вокруг с хохотом и смешочками. Эй,
писатель! Голоса звучали, как разбитое вдребезги эхо. Пыль из-под их ног
клубилась ленивыми облаками. Потом, громче, изо рта, прижатого чуть ли не
к самому моему уху, - вопль: Ээээй, писатель! Руки схватили меня,
перевернули. Я знал, что произойдет, не успели они начать. Такое уж у них
представление о настоящем веселье. Они собирались засунуть мне в штаны
рыбу. Я знал это, даже не видя рыбы. Я лежал на спине. Полуденное солнце
пятнало мне лицо. Их пальцы вцепились мне в рубашку, я услышал треск
материи. Ну конечно! Как я и думал! Они сейчас засунут рыбу мне в штаны.
Самой рыбы я так и не увидел. Я не открывал глаза. Потом что-то холодное и
клейкое прижалось мне к груди и пропихнулось под ремень: вот эта рыба!
Дураки.
Я знал все еще до того, как они это сделали. Просто знал, что они
сейчас это сделают. Но волноваться мне не хотелось. Одной рыбой больше,
одной меньше - какая разница?
ДЕСЯТЬ
Прошло время. Может быть, полчаса. Я залез рукой под рубашку и нащупал
рыбу.
Пробежал пальцами по ней, трогая плавники и хвост. Стало лучше. Я ее
вытащил, поднял перед собою и осмотрел. Скумбрия, в фут длиной. Я задержал
дыхание, чтобы не нюхать ее. Потом засунул в рот и откусил голову. Жалко,
что она уже умерла. Я отшвырнул ее в сторону и поднялся на ноги. Несколько
здоровенных мух пировали у меня на лице и в том месте на мокрой рубашке,
куда запихали рыбу. Особо наглая муха уселась мне на руку и отказывалась
шевелиться несмотря на то, что я ее предупредил, помахав рукой. Такая
дерзость меня безумно разъярила. Я шлепнул по мухе, прикончив ее на месте.
Но все равно был так на нее зол, что положил останки в рот и разжевал, а
потом выплюнул. Затем снова подобрал рыбу, положил на ровный песок и стал
на ней прыгать, пока она не расползлась на кусочки. На лице своем я ощущал
бледность так, словно она была штукатуркой. Стоило пошевелиться, как с
него снималась сотня мух. Мухи - такие идиотские дуры. Я замер, давя их
одну за другой, но даже мертвые ничему не учили живых. Те все равно
настаивали на том, чтобы мне досаждать. Довольно долго я простоял
терпеливо и неподвижно, едва дыша, выжидая, пока мухи не выдвинутся на те
позиции, где их легко будет убивать.
Тошнота прошла. Про нее я уже и думать забыл. Ненавидел я теперь только
хохот, мух и дохлую рыбу. И вновь мне захотелось, чтобы рыба была жива. Я
