я истратил на патроны. Мне хотелось скорее вернуться на поле битвы,
поэтому я велел белорожему не заворачивать патроны, а отдать их мне как
есть. Ему это показалось странным, и он внимательно осмотрел меня, когда я
сгреб цилиндрики с прилавка и пулей выскочил из лавки, только что не
бегом. Побежал я, когда очутился снаружи, но тут же почувствовал, как
кто-то на меня смотрит, оглянулся: ну, конечно, белая рожа стояла в дверях
и, прищурившись, смотрела мне вслед сквозь жаркий полуденный воздух. Я
притормозил до просто быстрого шага, пока не свернул за угол - а там уже
припустил во всю.
Я стрелял крабов весь день, пока плечо не заболело от отдачи, а глаза
не заслезились от прицела. Я был Диктатором Бандини, Железным Человеком
Крабландии.
А происходила еще одна Кровавая Чистка на благо Отечества. Они пытались
меня свергнуть, эти проклятые крабы, у них хватило мужества раздуть
революцию, но теперь я им отомщу! Подумать только! Меня это просто
взбесило. Эти распроклятые крабеныши в самом деле поставили под сомнение
мощь Сверхчеловека Бандини! Что это в них вселилось, с чего такая глупая
самоуверенность? Ну что ж, сейчас они получат урок, которого никогда не
забудут. Это последний бунт, к которому им суждено было подстрекать,
клянусь Христом! Я скрежетал зубами, когда думал об этом. Какая наглость!
О, как я зол, Господи!
Я палил, пока плечо не заболело, а на пальце от спускового крючка не
вздулся волдырь. Убил около пятисот, а ранил вдвое больше. Они кинулись в
атаку, обезумев от злости и страха, когда убитые и раненые начали выбывать
из их рядов.
Взяли меня в блокадное кольцо. Толпами кинулись ко мне. Из моря
выходили пополнения, другие отряды - из-за камней, полчищами шагали по
каменистой равнине к неминуемой смерти, сидевшей на высоком валуне вне
пределов их досягаемости.
Я собрал некоторых раненых в лужицу, провел военный совет и решил
отдать их под трибунал. Потом вытаскивал по одному, сажал на дуло ружья и
нажимал на курок.
Среди них мне попался один краб, ярко раскрашенный и полный жизни, -
он напомнил мне женщину: вне всякого сомнения, к ренегатам примкнула
принцесса, бесстрашная крабиха, серьезно раненная, отстрелена одна нога, а
рука жалко болтается на одном сухожилии. Она разбила мне сердце. Я провел
еще один военный совет и принял решение: ввиду чрезвычайности ситуации
никаких половых разграничений быть не должно. Даже принцесса должна
умереть. Приятного мало, но это нужно сделать.
С тяжелым сердцем опустился я на колени среди мертвых и умиравших и
воззвал к Богу в молитве, прося его простить меня за это, самое зверское
преступление сверхчеловека - за казнь женщины. И тем не менее, в конечном
итоге, долг есть долг, старый порядок должен быть сохранен, революция -
искоренена, режим должен жить, а ренегаты - кануть в лету. Некоторое
время я беседовал с принцессой наедине, официально принес ей извинения
правительства Бандини и выполнил ее последнюю волю - позволил послушать
"Ла Палому", сам ее просвистел ей с таким сильным чувством, что
расплакался под конец. Потом поднял винтовку к ее прекрасному лицу и
спустил курок. Умерла она мгновенно, достославно, пылающей массой скорлупы
и желтой крови.
Из чистого почтения и восхищения я приказал воздвигнуть камень там, где
пала она - эта потрясающая героиня одной из самых незабываемых мировых
революций, погибшая в кровавые июньские дни правительства Бандини. В тот
день творилась история. Я перекрестил надгробье, почтительно поцеловал его
и в кратком перемирии низко склонил над ним голову. Мгновение, полное
иронии. Ибо во мне вспыхнуло осознание, что я любил эту женщину. Но -
вперед, Бандини! Наступление возобновилось. Вскоре после этого я
подстрелил еще одну женщину. Ранило ее легко, она была в шоке. Попав в
плен, предложила себя мне и телом, и душой.
Умоляла пощадить ей жизнь. Я злобно хохотал. Изысканное существо,
красноватое и розовое, и только предшествовавшие тому заключения
относительно моей дальнейшей судьбы заставили меня принять ее трогательное
предложение. И там, под мостом, в темноте, я насладился ею, а она молила о
милосердии. По-прежнему хохоча, я вывел ее наружу и расстрелял на мелкие
клочки, извинившись за свою жестокость.
Бойня, наконец, остановилась, когда у меня от напряжения разболелась
голова.
Перед тем, как уйти, я бросил вокруг прощальный взгляд. Миниатюрные
утесы все были измазаны кровью. Это был триумф, очень великая победа для
меня. Я брел среди мертвых и утешал их, поскольку хоть и враги они мне, но
я по всему человек благородный, уважаю их и восхищаюсь ими за ту доблесть,
с которой они боролись против моих легионов.
- Смерть пришла за вами, - говорил я. - Прощайте, дорогие мои враги.
Вы были храбры в борьбе и оказались еще храбрее в смерти, и Фюрер Бандини
не забыл этого. Он открыто превозносит вас, даже в смерти. - Другим же я
говорил так: - Прощай, трус. Я плюю на тебя в отвращении. Трусость твоя
омерзительна Фюреру. Он ненавидит трусов так же, как ненавидит чуму. Он не
примирится с твоей смертью.
Пускай же приливы морские смоют твое трусливое преступление с лица
земли, подлец.
Я выбрался обратно на дорогу, как раз когда зазвучали шестичасовые
свистки, и направился домой. По пути на пустыре играли какие-то пацаны, и
я отдал им мелкашку с остатком патронов в обмен на карманный нож - один
из них утверждал, что стоит он три доллара, но ему меня было не одурачить,
поскольку я знал, что он не может стоить больше пятидесяти центов. Мне
просто так хотелось избавиться от ружья, что на сделку я согласился.
Пацаны решили, что я олух, ну и пускай.
ПЯТЬ
Вся квартира пропахла жарившимся бифштексом, и я услышал, как они
разговаривают на кухне. У нас сидел дядя Фрэнк. Я заглянул, поздоровался,
и он ответил мне тем же. Они с моей сестрой сидели в обеденном уголке.
Мать хлопотала у плиты. Он приходился ей родным братом - мужик лет сорока
пяти, седые виски, большие глаза, волоски торчат из ноздрей. У него были
хорошие зубы. Он вообще был нежным. Жил один в коттедже на другом конце
города. Мону он очень любил и постоянно хотел сделать ей что-нибудь
приятное, только она редко соглашалась. Он вечно помогал нам деньгами, а
после смерти отца практически содержал нас несколько месяцев. Ему
хотелось, чтобы мы переселились к нему, но я был против, потому что он мог
нами помыкать. Когда умер отец, он оплатил все счета за похороны и даже
купил надгробье, что было странно, поскольку всерьез он отца своим шурином
никогда не считал.
Кухня была просто завалена едой. На полу стояла огромная корзина с
покупками, а на доске возле раковины кучей громоздились овощи. Роскошный
ужин у нас будет.
Разговаривали за столом только они. Я до сих пор чувствовал на себе
крабов, даже еда ими отдавала. Перед глазами стояли эти живые твари под
мостом - ползают во тьме, покойников собирают. И этот, здоровый, Голиаф.
Великим бойцом был. Я вспомнил эту чудесную личность; вне всякого
сомнения, он был вождем своего народа. А теперь умер. Интересно, отец и
мать ищут в потемках его тело? Я подумал о скорби его возлюбленной - или
она тоже мертва? Голиаф сражался, прищурив от ненависти глаза. Много
патронов пришлось истратить, чтобы убить его.
Великий был краб - величайший из всех современных крабов, включая
Принцессу.
Крабий Народ должен воздвигнуть ему памятник. Но великее ли он меня?
Нет, сэр. Я - его покоритель. Подумать только! Этот могучий краб, герой
своего народа - и я его победил! И Принцессу тоже - самую потрясающую
крабиху в истории, ее я тоже убил. Крабам этим меня еще долго не забыть.
Если бы они писали историю, мне бы досталось в их хрониках много места.
Они меня даже могли бы назвать Черным Убийцей Тихоокеанского Побережья.
Маленькие крабики услышат обо мне от своих предков, и я буду наводить ужас
на их воспоминания. Страхом буду править я, даже отсутствуя, буду менять
весь ход их существования. Настанет день, и я стану легендой в их мире.
Может быть, найдутся даже романтически настроенные особы, которых очарует
моя жестокая казнь Принцессы. Они сделают меня своим божеством, и
некоторые будут мне тайно поклоняться и страстно меня любить.
Дядя Фрэнк, мать и Мона продолжали болтать. Походило на заговор. Один
раз Мона взглянула на меня, и во взгляде ее читалось: Мы намеренно
игнорируем тебя, потому что хотим, чтобы тебе было неловко; более того,
после еды тобой займется дядя Фрэнк. Потом сам дядя Фрэнк одарил меня
отсутствующей улыбкой. Запахло неприятностями.
После десерта женщины поднялись и вышли. Мать закрыла дверь. Весь
расклад выглядел отрепетированным. Дядя Фрэнк приступил к делу, раскурив
трубку, отодвинув в сторону тарелки и склонившись ко мне. Затем вынул
трубку изо рта и потряс мундштуком у меня перед носом:
- Слушай сюда, маленький сукин сын, - произнес он. - Я не знал, что
ты еще и вор к тому же. Я знал, что ты лентяй, но, ей-Богу, и подумать не
мог, что ты маленький вороватый воришка.
Я ответил:
- Я к тому же еще и не сукин сын.
- Я поговорил с Ромеро, - сказал он. - Я знаю, что ты натворил.
- Предупреждаю вас, - сказал я. - В недвусмысленных терминах
предупреждаю:
воздержитесь называть меня сукиным сыном снова.
- Ты спер у Ромеро десять долларов.
- Ваша презумпция колоссальна, непревзойденна. Мне не удается увидеть,
почему вы позволяете себе вольность оскорблять меня, называя сукиным сыном.
Он ответил:
- Красть у своего нанимателя! Хорошенькое же это дело.
- Повторяю вам еще раз, и притом - с крайней прямотой, что, невзирая
на ваше старшинство и наши кровные узы, я положительно запрещаю вам
использовать такие уничижительные имена, как сукин сын, относительно меня.
- Не племянник, а лоботряс и вор! Мерзко!
- Прошу принять к сведению, дорогой дядюшка, что раз вы предпочли
поносить меня сукиным сыном, у меня нет другой альтернативы, кроме как
указать на кровный факт вашей собственной непристойности. Короче говоря,
если я сукин сын, то так случилось, что вы - брат суки. Посмотрим, как
теперь вы посмеетесь.
- Ромеро мог бы тебя арестовать. Жалко, что он этого не сделал.
- Ромеро - монстр, гигантская фальшивка, угрожающий всему свету олух.
Его обвинения в пиратстве развлекают меня. Я не могу быть тронутым его
стерильными нападками. Но должен напомнить вам еще раз: отставьте в
сторону бойкость своих непристойностей. Я не обладаю привычкой сносить
оскорбления - даже своих родственников.
Он ответил:
- Да закрой ты свой рот, маленький придурок! Я про другое. Что ты
теперь будешь делать?
- Есть мириады возможностей.
Он фыркнул:
- Мириады возможностей! Эк сказанул! Ты это о чем, к чертовой матери?
Мириады возможностей!
Я несколько раз затянулся сигаретой и ответил:
- Предполагаю сейчас пуститься в свою литературную карьеру, когда уже
покончил с ромеровской породой пролетариата.
- Что ты собираешься сделать?
- Мои литературные планы. Моя проза. Буду продолжать свои литературные
попытки.
Я ведь писатель, знаете ли.
- Писатель! Это с каких же пор ты стал писателем? Что-то новенькое.
Ну-ка давай, я такого раньше от тебя не слышал.
Я сказал ему:
- Писательский инстинкт всегда дремал во мне. Теперь же он вступил в
процесс метаморфоз. Эра преобразования прошла. Я стою на пороге выражения.
Он ответил:
- Чушь.
Из кармана я вытащил свою новую записную книжку и большим пальцем
пробежался по страницам. Так быстро, чтобы он не успел ничего прочесть, но
видел, что там что-то написано.
- Это рабочие заметки, - сказал я. - Атмосферные зарисовки. Я пишу
сократический симпозиум по Порту Лос-Анжелеса со дней Испанской Конкисты.
- Ну-ка давай поглядим, - сказал дядя.
- Не выйдет. Только после публикации.
- После публикации! Какие планы!
Я снова спрятал записную книжку в карман. Она воняла крабами.
- Ну почему ты не можешь подтянуться и стать настоящим мужчиной? -
