Speaking In Tongues
Лавка Языков
ДЖОН ФАНТЕ
ДОРОГА НА ЛОС-АНЖЕЛЕС
Перевел М.Немцов
John Fante
The Road to Los Angeles
c 1985 by Joyce Fante c М.Немцов, перевод, 1998
ОТ РЕДАКТОРА
В 1933 году Джон Фанте жил на чердаке Лонг-Бича и работал над своим
первым романом Дорога на Лос-Анжелес. "У меня есть семь месяцев и 450
баксов, за которые я должен написать свой роман. По-моему, это довольно
шикарно," - писал Фанте в письме к Кэри МакУильямс, датированном 23
февраля 1933 года. Фанте подписал контракт с издательством "Кнопф" и
получил аванс. Однако, за семь месяцев он роман не закончил. Где-то в 1936
году он переработал первые сто страниц, несколько сократив книгу, и
закончил роман. В недатированном письме (около 1936 года) к МакУильямс
Фанте пишет: "Дорога на Лос-Анжелес окончена и господи! как же я
доволен... Надеюсь отослать ее в пятницу. Кое-что в ней опалит шерсть на
волчьей заднице. Может оказаться слишком сильным; т.е. не хватает
"хорошего" вкуса. Но это меня не волнует." Роман никогда не был
опубликован, вероятно, потому, что тему в середине 1930-х годов сочли
слишком провокационной.
Роман вводит второе я Фанте - Артуро Бандини, который появляется вновь
в книгах Подожди до весны, Бандини (1938), Спроси у праха (1939) и Сны
Бункер-Хилла (1982). Рукопись обнаружила в бумагах Джона Фанте после его
смерти в мае 1983 года его вдова Джойс, и теперь книга может стать
полноправной частью краткого, но впечатляющего списка существенных первых
романов американских авторов.
Дж.К.
ОДИН
В порту Лос-Анжелеса я много где поработал, потому что семья наша была
бедной, а мой отец умер. Сначала, сразу после школы, я недолго рыл канавы.
Каждую ночь от боли в спине не мог заснуть. Мы рыли яму на пустыре, тени
там никакой и в помине не было, солнце жарило прямо с безоблачного неба, а
я торчал в этой яме вместе с двумя детинами, которые рыли землю, потому
что им это нравилось, беспрестанно ржали и рассказывали анекдоты, ржали и
курили горький табак.
Я начал было с остервенением, а они расхохотались и сказали, что
немного погодя я кое-чему научусь. Затем кайло и лопата потяжелели. Я
сосал сорванные мозоли и ненавидел этих мужиков. Однажды в полдень я устал
и присел - и посмотрел на свои руки. И сказал себе: почему бы тебе не
бросить эту работу, пока она тебя совсем не доконала?
Я встал и метнул лопату в землю.
- Мальчики, - сказал я. - С меня хватит. Я решил принять место в
Портовой Комиссии.
Потом я мыл посуду. Каждый день выглядывал в дыру окна и видел сквозь
нее кучи мусора - изо дня в день, - и мухи зудели, а я стоял, как
домохозяйка какая-нибудь, над стопой тарелок, и руки мои были
омерзительны, и плавали в синеватой воде дохлыми рыбами, когда я бросал на
них взгляд. Начальником был жирный повар. Он грохотал кастрюлями и
заставлял меня работать. Я был счастлив, когда на его обширную щеку
садилась муха и отказывалась улетать. На этой работе я продержался четыре
недели. Артуро, сказал я, будущее у этой работы весьма ограничено; почему
бы тебе не бросить ее сегодня же вечером? Почему бы тебе не сказать
повару, чтобы он пошел в жопу?
До вечера ждать я не мог. Посреди августовского полдня, оставив позади
гору немытых тарелок, я снял фартук. Я должен был улыбнуться.
- Что смешного? - спросил повар.
- С меня довольно. Хватит. Вот что смешного.
Я вышел в заднюю дверь, звякнул колокольчик. Посреди мусора и грязных
тарелок он стоял и чесал в затылке. Когда я вспоминал ту посуду, то
хохотал - это всегда казалось смешно.
Я стал подсобным рабочим на грузовике. Мы только и делали, что
развозили ящики туалетной бумаги со склада по портовым бакалейным лавкам в
Сан-Педро и Вилмингтоне. Ящики большие, в три квадратных фута, и весили
полсотню фунтов каждый. По ночам я лежал в постели, думал о них и
ворочался с боку на бок.
Грузовик водил мой босс. Все руки у него были в наколках. Носил он
узкие желтые маечки. Мускулы выпирали. Он их ласкал, как волосы девушки.
Мне хотелось говорить ему такое, от чего бы он корчился. Штабели ящиков
громоздились на складе на пятьдесят футов, до самого потолка. Босс сложил
на груди руки и велел мне выносить ящики к грузовику. Сам он их складывал
в кузове. Артуро, сказал я себе, ты должен принять решение; выглядит он
крутым, но тебе-то какая разница?
В тот день я упал, и ящик двинул меня углом в живот. Босс хрюкнул и
покачал головой. Он мне напоминал школьного футболиста, и, лежа на земле,
я спрашивал себя, почему он не носит буквы на груди. Я поднялся с улыбкой.
В полдень обедал медленно: там, где меня придавило ящиком, болело. Под
грузовиком было прохладно, и я там лежал. Обеденный перерыв пролетел
быстро. Со склада вышел босс и увидел, как в бутерброд вонзились мои зубы,
а рядом лежит еще нетронутый персик на десерт.
- Я тебе не за то плачу, чтобы ты в тенечке рассиживал, - сказал он.
Я выполз и встал перед ним. Слова не заставили себя ждать, они были
готовы.
- Я ухожу, - сказал я. - И вы, и ваша дурацкая мускулатура могут
идти к черту. С меня хватит.
- Хорошо, - ответил он. - надеюсь, туда они и пойдут.
- С меня довольно.
- И слава Богу.
- Вот только еще одно.
- Что?
- По моему мнению, вы - сукин сын-переросток.
Он меня не поймал.
После этого мне было интересно, что стало с персиком. Наверное, он
раздавил его каблуком. Прошло три дня, и я сходил туда убедиться. Персик
лежал нетронутым на обочине дороги, и сотня муравьев пировала на нем.
Потом я получил работу бакалейного служащего. Мужик, заправлявший
лавкой, был итальянцем, с брюхом, как бушельная корзина. Когда Тони Ромеро
не был ничем занят, он стоял над канистрой сыра, отламывая пальцами
маленькие кусочки. Дела у него шли хорошо. Портовый народ затаривался у
него в магазине, когда нужны были импортные товары.
Однажды утром он вошел в лавку вразвалку и застал меня с блокнотом и
карандашом.
Я делал инвентаризацию.
- Инвентаризация, - сказал он. - А что это такое?
Я объяснил, но ему не понравилось. Он огляделся.
- Займись делом, - сказал он. - Мне кажется, я уже сказал тебе
первым делом сегодня подмести пол.
- Вы имеете в виду, что не хотите, чтобы я делал инвентаризацию?
- Нет. Займись делом. Никакой инвентаризации.
Каждый день в три часа у нас случался большой наплыв покупателей.
Работы для одного человека было многовато. Тони Ромеро работал не покладая
рук, но он ковылял по лавке, обливаясь потом, и люди уходили, потому что
времени ждать у них не было. Тони не мог меня нигде найти. Забежал в
подсобку и забарабанил в дверь туалета. Я как раз читал Ницше, учил
наизусть длинный отрывок о сладострастии. Грохот в дверь я слышал, но
проигнорировал. Тони Ромеро придвинул к двери ящик из-под яиц и взобрался
на него. Оперся толстым подбородком о край перегородки и, заглянув вниз,
увидел на другой стороне меня.
- Managgia Jesu Christi! - заверещал он. - Выходи оттуда!
Я сказал ему, что выйду немедленно. Он с ревом убрался восвояси. Но за
это меня не уволили.
Однажды вечером он сверял у кассы чеки за весь день. Было уже поздно,
почти девять часов. Мне хотелось еще успеть в библиотеку, пока та не
закрылась. Он вполголоса выругался и позвал меня. Я подошел.
- Не хватает десяти долларов.
Я ответил:
- Это смешно.
- Их здесь нет.
Я проверил все цифры тщательно, три раза. Десятки в самом деле не
хватало. Мы обшарили весь пол, вздымая тучи опилок. Потом еще раз
выпотрошили кассу, в конце концов, вытащив ящик для денег и заглянув в
пустой корпус. Десятка не находилась. Я предположил, что, может быть, он
отдал ее кому-нибудь по ошибке.
Он же был уверен, что такого случиться не могло. Он шарил пальцами по
карманам своей рубашки. Пальцы напоминали сардельки. Похлопал себя по
карманам снова.
- Дай мне сигарету.
Я вытянул пачку из заднего кармана, и вместе с ней вылезла
десятидолларовая бумажка. Я утрамбовал ее на самое дно пачки, но она
развернулась. И упала на пол между нами. Тони сжал в кулаке карандаш так,
что тот хрустнул. Лицо его побагровело, щеки надулись и сдулись. Он втянул
шею и харкнул мне в лицо.
- Ах ты грязный крысеныш! Вон отсюда!
- Ладно, - сказал я. - Как вам будет угодно.
Из-под прилавка я достал своего Ницше и направился к двери. Ницше! Что
знает он о Фридрихе Ницше? Он скомкал десятку и швырнул ее мне вдогонку.
- Твое жалованье за три дня, вор! - Я только пожал плечами. Ницше -
и в таком месте!
- Я ухожу, - сказал я. - Не кипятитесь.
- Пошел вон отсюда!
Он стоял от меня в добрых пятидесяти футах.
- Слушайте, - сказал я. - Я просто в востроге от того, что ухожу.
Меня тошнит от вашего слюнявого, слоновьего ханженства. Мне вот уже неделю
хотелось оставить эту абсурдную работу. Поэтому ступайте прямиком к черту,
макаронная фальшивка!
Бежать я перестал только когда подлетел к библиотеке. То было отделение
Лос-Анжелесской Публички. Сегодня дежурила мисс Хопкинс. Ее светлые волосы
были длинны и туго зачесаны. Я постоянно думал о том, как уткнуться в них
лицом, чтобы ощутить их запах. Мне хотелось почувствовать их у себя в
кулаках. Но она была так прекрасна, что я едва мог с нею заговорить. Она
улыбнулась. Я, не успев отдышаться, бросил взгляд на часы.
- Думал, не успею, - сказал я.
Она ответила, что у меня еще есть несколько минут. Я осмотрел весь ее
стол и обрадовался, что на ней сегодня просторное платье. Если получится
заставить ее под каким-нибудь предлогом пройти по залу, то, может, мне
повезет, и я увижу под ним силуэты ее ног. Мне всегда было интересно, как
они выглядят под этими блестящими чулками. Она не была занята ничем
особенным. Только двое каких-то стариков читали газеты. Она отметила моего
Ницше, пока я переводил дух.
- Вы не покажете мне секцию истории? - спросил я.
Она улыбнулась в знак того, что покажет, и я последовал за нею. Какое
разочарование. Платье не того типа - светло-синее; не просвечивало. Я
наблюдал за изгибами ее пяток. Мне хотелось их расцеловать. У полок
Истории она обернулась и почувствовала, что я о ней глубоко думаю. Я
ощутил, как ее пробило холодом. Она вернулась к своему столу. Я вытягивал
с полок книги и ставил их на место. Она по-прежнему чувствовала мои мысли,
но я не хотел думать ни о чем другом. Она скрестила под столом ноги.
Чудесны они были. Мне хотелось их обнять.
Глаза наши встретились, и она улыбнулась. Улыбка ее говорила: давай,
смотри, если нравится; я с этим ничего поделать не могу, хотя по
физиономии тебе съездить мне хочется. А я хотел с нею поговорить. Я мог бы
процитировать ей что-нибудь роскошное из Ницше; тот отрывок из Заратустры
про сладострастие. Ах!
Но процитировать его я никогда бы в жизни не смог.
Она позвонила в колокольчик в девять. Я поспешил к Философии и схватил
то, что попалось под руку. Еще один Ницше: Человек и Сверхчеловек. Я знал,
что это на нее подействует. Прежде, чем поставить штампик, она пролистнула
несколько страниц.
- Ух! - сказала она. - Ну и книжки ты читаешь!
Я ответил:
- Хо. Это еще что. Я никогда не читаю безделиц.
Она улыбнулась мне на прощанье, и я сказал:
- Сегодня колоссальная ночь, эфемерно колоссальная.
- Вот как? - отозвалась она.
И странновато на меня посмотрела, почесав кончиком карандаша в волосах.
Я сдал назад, вывалился в дверь и едва не оступился. Снаружи мне стало
паршивее, поскольку ночь была вовсе не колоссальной, а холодной и
туманной, уличные фонари смутно светились в дымке. У обочины стояла машина
с мужчиной за рулем и работавшим мотором. Он ждал, чтобы отвезти мисс
Хопкинс обратно в Лос-Анжелес.
Мне показалось, что он выглядит, как полный ублюдок. Читал ли он
Шпенглера?
Знает ли он, что Запад закатывается? И что он собирается с этим делать?
