тайную занозу тем, что стояла очень тихо. Со мною так тоже бывало. Однажды
в драке я надавал тумаков одному мальчишке. Мне было чудесно, пока я не
развернулся и не пошел восвояси. Он поднялся на ноги и побежал домой,
вопя, что я - даго. Вокруг стояли другие пацаны. От воплей отступавшего
мне стало так же, как сейчас мексиканским девчонкам. И я захохотал над
мексиканками. Я задрал пасть к небесам и ржал, так и не оглянувшись на
них, но ржал так громко, чтобы они наверняка меня услышали. Потом пошел в
цех.
- Ня ня ня! - сказал я. - Бла бла бла!
Однако почувствовал себя при этом малость того. Они тоже так решили.
Тупо переглянулись и уставились на меня. Они не поняли, что так я хотел их
высмеять.
Нет, судя по тому, как они покачали головами, они были убеждены, что я
псих.
Теперь - парни в этикеточном цеху. Сейчас самое трудное начнется. Я
вошел быстрым значительным шагом, насвистывая и глубоко дыша, чтобы
показать им, что вонь на меня больше не действует. Я даже потер грудь и
сказал: ах-х! Парни толпились вокруг приемника, в который валились банки,
направляя их поток по засаленным конвейерам, подававшим их в автоматы. Они
стояли плечом к плечу вокруг квадратного ящика десять футов на десять. В
цеху грохотало так же сильно, как и воняло всевозможными оттенками дохлой
рыбы. Шум стоял такой, что они не заметили, как я вошел. Я протиснулся
между двумя здоровенными мексиканцами, о чем-то беседовавшими за работой.
Я суетился, елозя и расталкивая их. Они опустили головы и увидели между
собой меня. Вот достача. Они не поняли, что я пытаюсь сделать, пока я не
раздвинул их локтями и не освободил, наконец, себе руки.
Я завопил:
- А ну быстро посторонились, мексы!
- Ба! - сказал самый большой мексиканец. - Не трогай его, Джо. Этот
шпендик с приветом.
Я поднырнул поближе и заработал, поправляя банки на конвейерах. Они
меня не трогали, это уж точно: целое море свободы. Никто не разговаривал.
Я по-настоящему ощущал себя в одиночестве. Я чувствовал себя покойником и
оставался тут только лишь потому, что они ничего со мной не могли сделать.
День клонился к вечеру.
Перерыв себе я делал только дважды. Один раз - попить, другой -
записать кое-что в своем блокнотике. Все воззрились на меня, когда я
соскочил с настила и принялся писать в книжке. Это должно было вне всяких
сомнений доказать им, что я тут не придуриваюсь, что среди них -
настоящий писатель, я, подлинный, не липовый. Я изучающе вглядывался в
каждое лицо и чесал себе ухо карандашом. Целую секунду глазел в
пространство. Наконец, щелкнул пальцами - мол, мысль прилетела ко мне,
развернув все знамена. Положил книжку на колено и стал писать.
Я писал: "Друзья, римляне и сограждане! Вся Галлия разделена натрое.
Идешь к женщине? Не забудь кнут свой. Как время, так и прилив не ждут
никого. Под раскидистым орехом наша кузница стоит." Потом остановился и
подписал с росчерком эти строки. Артуро Г.Бандини. Ничего больше в голову
не приходило. Они лыбились на меня, вытаращив глаза. Я решил, что надо
придумать что-нибудь еще. Но увы:
мозги совершенно перестали варить. Не придумывалось больше ни строчки,
ни слова - даже имя свое я вспомнить не мог.
Я засунул блокнот обратно в карман и занял свое место у лотка. Никто не
вымолвил ни слова. Теперь-то уж их сомнения точно поколеблены. Разве не
прервал я работу, чтобы заняться писательским трудом? Наверное, они
слишком поспешно меня оценили.
Я надеялся, что кто-нибудь спросит, что это я там написал. Я бы ответил
быстро, что, мол, так, ничего особенного, заметка, касающаяся условий
труда иностранной рабочей силы для моего регулярного доклада Постоянной
Бюджетной Комиссии Палаты Представителей; вам этого не понять, старина;
это слишком глубоко, с ходу и не объяснишь; в следующий раз; может быть,
как-нибудь за обедом.
Тут они снова разговорились. Потом все вместе засмеялись. Для меня же
это звучало сплошной испанской тарабарщиной, и я ничего не понял.
Мальчишка, которого все звали Хуго, выскочил из ряда так же, как
выскакивал я, и тоже вытащил из кармана блокнот. Подбежал туда, где с
блокнотом стоял я. На какую-то долю секунды я засомневался: может, он тоже
писатель, и только что сделал какое-то ценное наблюдение. Он встал в точно
такую же позу. Так же почесал ухо. Так же уставился в пространство. Что-то
накарябал. Рев хохота.
- Мой тоже писатель! - сказал он. - Смотри!
И он поднял блокнот, чтобы все видели. Там он нарисовал корову. Вся
морда ее была в крапинку, будто в веснушках. Вне всякого сомнения, это
было насмешкой, поскольку лицо испещрено веснушками у меня. Под коровой
значилось: "Писатель".
Он пронес свой блокнот вокруг всего лотка.
- Очень смешно, - сказал я. - Сальный мексиканский балаган.
Я ненавидел его так, что меня тошнило. Их всех ненавидел, и одежду на
них, и всё в них я ненавидел. Мы работали до шести часов. Коротышка Нэйлор
весь день в цех не заглядывал. Когда просвистел свисток, парни побросали
всё, что держали в руках и ринулись с настила. Я задержался на несколько
минут, подбирая банки, скатившиеся на пол. Я надеялся, что вот в эту
минуту появится Коротышка. Так трудился я минут десять, но никто не пришел
на меня посмотреть, поэтому я в отвращении снова разбросал все банки по
полу.
ОДИННАДЦАТЬ
В четверть седьмого я уже шел домой. Солнце заваливалось за большие
склады доков, и по земле протянулись длинные тени. Что за день!
Дьявольский день просто! Я шел, беседуя о нем сам с собой, обсуждая его со
всех сторон. Я всегда так делал: разговаривал с собой громким тяжелым
шепотом. Обычно это бывало весело, потому что у меня на все находились
правильные ответы. Но только не в тот вечер. Я ненавидел болботание,
клокотавшее у меня во рту. Будто загнанный в ловушку шмель гудит. Та часть
меня, которая обычно давала ответы на мои вопросы, беспрестанно повторяла:
Во псих! Врун чокнутый! Дурак! Осел! Что, раз в жизни правду сказать
слабо? Сам во всем виноват, поэтому хватит сваливать вину на других.
Я пересек школьный двор. Возле железной ограды сама по себе росла
пальма. Землю у корней недавно вскопали, и сейчас в том месте росло
молоденькое деревце, которого я раньше не видел. Я остановился посмотреть
на него. У подножия торчала бронзовая табличка: "Посажено учениками
Баннигской Средней Школы на Мамин День".
Я сжал пальцами веточку дерева, и мы пожали друг другу руки.
- Привет, - сказал я. - Тебя тут раньше не было, но как по-твоему -
кто в этом виноват?
Это было маленькое деревце, ростом с меня и не старше годика. Ответило
оно милым поплюхиванием толстых листьев.
- Женщины, - произнес я. - Ты думаешь, они имеют к этому отношение?
От деревца не донеслось ни слова.
- Да. Виноваты в этом женщины. Они поработили мой разум. Они одни в
ответе за то, что со мною сегодня произошло.
Деревце слегка качнулось.
- Всех женщин давно пора изничтожить. Положительно изничтожить всех до
единой.
Я должен навсегда выкинуть их из головы. Они и только они сделали меня
тем, чем являюсь я сегодня.
Сегодня вечером все женщины умрут. Пробил решительный час. Время
пришло. Судьба моя ясна передо мною. Смерть, смерть, смерть всем женщинам
сегодня. Я сказал.
Я снова пожал деревцу руку и перешел через дорогу. Со мною вместе
путешествовала рыбная вонь - тень не видимая, но обоняемая. Она плелась
за мной вверх по лестнице. Стоило мне зайти в квартиру, как вонь
расползлась по всем углам.
Стрелой долетела она до ноздрей Моны. Та вышла из спальни с пилочкой
для ногтей, вопросительно глядя на меня.
- Ф-фу-у! - сказала она. - А это еще что такое?
- Это я. Это запах честного труда. И что с того?
Она зажала нос платком.
Я сказал:
- Вероятно, он слишком груб для ноздрей святоши.
Мать была в кухне. Услышала голоса. Дверь распахнулась, и она вошла в
комнату.
Вонь накинулась на нее, двинула ее по лицу, как лимонный тортик в
двухактных водевилях. Она остановилась как вкопанная. Нюхнула воздух, и
лицо ее сжалось.
Она попятилась.
- Только понюхай его! - сказала Мона.
- Мне показалось, что чем-то пахнет! - вымолвила мать.
- Мной. Честным трудом. Это запах мужчины. Не для неженок и
дилетантов. Это рыба.
- Отвратительно, - сказала Мона.
- Ерунда, - ответил я. - Кто ты такая, чтобы критиковать этот запах?
Ты - монахиня. Женщина. Простая баба. И даже не баба, потому что ты
монахиня. Ты лишь пол-бабы.
- Артуро, - сказала мать. - Давай не будем так разговаривать.
- Монахине должен нравиться запах рыбы.
- Естественно. Я тебе об этом последние полчаса и твержу.
Руки матери взметнулись к потолку, пальцы задрожали. Этот жест у нее
всегда предшествовал слезам. Голос ее треснул, не выдержав, и слезы
прорвались наружу.
- Слава Богу! О слава Богу!
- Можно подумать, он имеет к этому отношение. Я сам себе эту работу
нашел. Я атеист. Я отвергаю гипотезу Бога.
Мона фыркнула.
- Эк разговорился! Да ты б себе работу не нашел, если б тебе жизнь
свою спасать пришлось. Тебе ее дядя Фрэнк выбил.
- Это ложь, грязная ложь. Я изорвал записку дяди Фрэнка.
- Я тебе верю.
- Мне наплевать, веришь ты или нет. Кто бы ни ссылался на Непорочное
Зачатие и Воскрешение, он - обычный олух, и все верования его - под
сомнением.
Молчание.
- Я теперь рабочий, - сказал я. - Я принадлежу пролетариату. Я
рабочий писатель.
Мона улыбнулась.
- Если б ты был просто писателем, от тебя бы пахло гораздо лучше.
- Я люблю этот запах, - сказал я ей. - Я люблю каждую его коннотацию
и каждую рамификацию; каждая его вариация и каждая коннотация зачаровывают
меня. Я принадлежу народу.
Она надула губы:
- Мамма, ты только послушай его! Употребляет слова, а сам не знает,
что они значат!
Такого замечания стерпеть я не мог. Оно прожгло меня до самой
сердцевины. Она могла высмеивать мои верования и преследовать меня за мою
философию - я бы и слова не сказал. Но никто никогда не посмеет смеяться
над моим языком. Я подбежал к ней через всю комнату.
- Не смей меня оскорблять! Я много чепухи и ерунды могу от тебя
вытерпеть, но во имя Иеговы, которому ты поклоняешься, не смей меня
оскорблять!
Я потряс кулаком у нее перед носом и надвинулся на нее грудью:
- Я могу вытерпеть много твоих имбецильностей, но во имя твоего
монструозного Яхве, ханженская ты монахиня языческого богопоклонничества
никчемной мерзости земной, не оскорбляй меня! Я возражаю. Я возражаю этому
эмфатически!
Она вздернула подбородок и оттолкнула меня кончиками пальцев.
- Уйди, пожалуйста. Сперва вымойся. От тебя дурно пахнет.
Я замахнулся на нее и костяшками пальцев задел ее щеку. Она стиснула
зубы и затопала на меня ногами.
- Дурак! Дурак!
Моя мать вечно опаздывала. Она встала между нами.
- Ну, ну! В чем дело?
Я подтянул штаны и скривился в сторону Моны.
- Мне уже давно пора ужинать. Вот в чем дело. Коль скоро я содержу
двух паразитических женщин, я, наверное, имею право хоть иногда что-нибудь
поесть.
Я содрал с себя вонючую рубашку и швырнул ее в кресло в углу. Мона
подхватила ее, поднесла к окну, открыла его и выкинула рубашку на улицу.
Затем развернулась с видом: ну, попробуй теперь что-нибудь сделать. Я не
сказал ни слова, лишь холодно взглянул на нее, чтобы она осознала всю
глубину моего презрения. Мать моя стояла ошеломленная, совершенно не
понимая, что происходит; и за миллион лет ей не пришло бы в голову
выбрасывать рубашку просто потому, что она воняет. Без единого слова я
выбежал наружу и обогнул дом. Рубашка свисала с фигового дерева под нашим
окном. Я надел ее и вернулся в квартиру. Остановился точно в том же месте,
где стоял и раньше. Сложил на груди руки и позволил презрению свободно
хлынуть со своей физиономии.
- Ну, - сказал я. - Попробуй еще разок. Чего ждешь?
- Дурак ты! - ответила Мона. - Дядя Фрэнк прав. Ты чокнутый.
